Приблизительное время на прочтение: 48 мин

Женишок

Материал из Мракопедии
Перейти к: навигация, поиск
Pero.png
Эта история была написана участником Мракопедии Towerdevil. Пожалуйста, не забудьте указать источник при использовании.
Meatboy.png
Градус шок-контента в этой истории зашкаливает! Вы предупреждены.

Можно послушать здесь

∗ ∗ ∗

В окне электрички проносились заснеженные поля; блестели как сахарные в свете придорожных фонарей. Полупустой вагон наполняло предпраздничное веселье, то и дело звучало набившее оскомину «С наступающим!»; пассажиры беззвучно чокались пластиковыми стаканчиками, шуршали подарочными пакетами, улыбались хмельно и слегка нервно — спешили домой к празднику. В теплом пуховике под мягкий перестук колес Кирилл начал было клевать носом.

— Эй, не спать! Нам выходить скоро! — ткнула его локтем Лиза.

— Извини. С утра на ногах, да и не спал вчера ни хрена — всю ночь учил. До сих пор не понимаю, как ты у этой суки Лемешовой автомат получила.

— Ладить с людьми нужно уметь.

— По-любому она на меня зуб точит, мы ж с тобой вместе прогуливали! Тебе автомат, а мне — третья пересдача.

— В следующий раз мне скажи, я попробую договориться. Я у нее на хорошем счету.

Лиза Окасьянова была на хорошем счету у всех — преподавателей, деканов, студентов, даже у буфетчицы в столовой, которая, казалось, вообще ненавидит все живое. Первое время, когда они только начали встречаться, Кирилл иногда отстранялся от Лизы и смотрел на нее как бы со стороны — что она, первая красавица института, отличница, староста, сногсшибательная блондинка с точеной фигуркой нашла в нем — застенчивом, лопоухом, невысокого роста и, вдобавок, с неистребимой россыпью прыщей на лбу и весьма посредственной успеваемостью. Если бы не льготы при поступлении как интернатовскому — хер бы ему, а не медвуз и место в общежитии. Для Кирилла это был единственный путь вырваться наконец из грязного люмпенского мирка, в котором он барахтался с рождения, и сессии кое-как удавалось сдавать благодаря железной усидчивости и бессонным ночам, а Лиза… могла провести весь семестр с подружками в кафе и все равно выходила с «отлично» в зачетке.

С Лизой они познакомились ровно год назад — как раз в общаге. Та заходила передать какие-то конспекты подруге, а Кирилл с соседями по комнате — теми несчастными, кто оставался в общежитии на новый год — готовились к празднику. Он стоял на стуле и развешивал на карнизе самодельные снежинки, когда почувствовал, что за спиной кто-то стоит. Обернулся и увидел ее. Она смотрела на парня большими светлыми глазами, ноздри девушки трепетали. Та произнесла растерянно:

— Прости… Ты так вкусно пахнешь! Как зефирка!

Так они и встретились. Кирилл тут же предложил ей остаться праздновать в общаге, но Лиза отказалась. Сказала, чуть не плача:

— Извини, семья не поймет. Мы каждый год собираемся, папа будет… Не могу…

А на каникулы Лиза вернулась в город. Общага наполовину опустела, Кирилл оставался в комнате один. На первое свидание сходили в «Шоколадницу», на второе — гулять в Коломенское, на третье просто шлялись по Москве. Он угощал девушку дешевым глинтвейном и водил ее по сверкающей огнями всех цветов Никольской. Когда пара совсем замерзла а поцелуев оказалось уже недостаточно, поехали в общагу. Они долго, стеснительно изучали друг друга губами и кончиками пальцев, не могли решиться. Набравшись, наконец, смелости, Кирилл начал было расстегивать платье, но Лиза вдруг замялась, попросила «все сделать» так, в одежде. Друг у друга они оказались первыми. Лишь через пару месяцев Кирилл-таки уговорил Лизу обнажиться полностью и понял, наконец, причину такого стеснения — под левой грудью у девушки обнаружился ярко-красный, будто ягода брусники, третий сосок.

— Тебе не противно? — спросила она, прикрывая руками грудь. Увидев этот недостаток, Кирилл полюбил ее еще сильнее — ведь теперь, благодаря этому небольшому дефекту, пропасть между ними пусть немного, но сократилась. Вдобавок, этот третий-лишний сосок оказался гораздо чувствительнее двух других — иногда достаточно было поласкать его языком меньше минуты, чтобы Лиза бурно, с тонким мышиным писком кончила. Кирилл в шутку называл его «вторым клитором». Как-то раз «похвастался» он и своим дефектом — маленькой бугорком на копчике.

— Хвостатым родился, представляешь? В роддоме оттяпали сразу после рождения. Не знаю уж, с кем мамка гульнула, но, надеюсь, хоть бате рогов наставила…

Родителей своих Кирилл не знал. Мать умерла в роддоме, а отец не посчитал нужным объявиться в его жизни.

— Думаешь? Ни разу не слышала о людях с такими рудиментами…

— Это вообще-то называется «атавизм». Слушай, как ты все сдаешь, если ни хрена не учишь?

А Лиза только смеялась в ответ.

В начале декабря Лиза поинтересовалась планами Кирилла на новый год. Тот что-то смущенно промямлил про общажную вечеринку.

— Нет-нет-нет, решено! Ты едешь к нам!

— Куда?

— К семье. Будем праздновать все вместе!

— Не рановато с родственниками знакомить? Я как-то все это не очень…

— Ой, перестань! У нас семья большая, но дружная. Примут как своего. Хоть посмотришь, как оно — новый год в семейном кругу.

Кирилл тогда пробурчал, мол, «не больно надо» — обиделся, но, спустя пару дней уговоров и пару страстных ночей все же согласился.

Сейчас Кирилл сжимал в руках пакет с купленными на стипендию конфетами и бутылкой шампанского — не ехать же с пустыми руками — и нетерпеливо жевал губами палочку «Винстона». Электричка подъезжала к остановке.

— …енавская, — неразбоорчиво объявил динамик. С лязгом разъехались двери.

— Выходим! — скомандовала Лиза и первой спрыгнула на платформу. — Дядя обещал на машине встретить! А вон он!

У лестницы с платформы чадила выхлопными газами старенькая «Нива» с кенгурятником – такая грязная, что ее изначальный цвет мог варьироваться от вишневого до зеленого. У водительской двери стоял и курил крупный, коренастый мужик в камуфляже, сам похожий на первый отечественный внедорожник. Уголек сигареты терялся в кудлатой пегой бороде.

— Дядя Мартын! — радостно пискнула Лиза, бросилась мужику навстречу.

— Ну, здорово, племяш! — прохрипел тот, выплюнул бычок и облапил Лизу. Кирилл готов был поклясться, что в неверном свете фар видел, как девушка поцеловала дядю прямо вглубь раскидистой бороды – то есть, в губы.

«Вот так дядя!» — подумал тот.

Оторвавшись от племянницы, дядя Мартын оценивающе оглядел Кирилла – маленькие черные глаза под кустистыми бровями напоминали подвижных блестящих жуков.

— Так это ты, значит, женишок? К Лизке свататься приехал? Давно пора — уж третий курс, а она все в девках!

— Ну дя-я-дь, не смущай его! — мурлыкнула Лиза, прильнула к Кириллу.

— Давайте на заднее, молодежь! Домчу с ветерком!

В салоне было зверски накурено, а сквозь крепкий табачный дух прорывался запах сырого, еще с кровью, мяса. Источник оказалось определить нетрудно – на переднем сиденье стояло накрытое тряпицей ведро. Проследив за взглядом Кирилла, дядя Мартын торопливо поправил ткань, пояснил:

— Парное, на шашлычок!

Сначала ехали по трассе, потом съехали на грунтовку, ведущую через лесополосу.

— А мы сейчас вот так срежем… — кряхтел дядя Мартын, смоля одну сигарету за другой.

Деревья сошлись, тьма обступила «Ниву». Вдалеке раздался протяжный тоскливый вой. В нем было что-то странное, точно воющий лишь прикидывается животным, маскируя свою истинную суть. По хрустящему насту машина прокладывала себе путь через чащобу. В нескольких местах деревья даже сплетались кронами, образуя как бы ворота. Кирилл приподнялся на сиденье – глянуть через лобовое стекло и обомлел: кенгурятник таранил сугроб высотой до самого капота.

— Да мы ж сейчас встрянем здесь! — не сдержался Кирилл. Дядя же, не поворачиваясь, принялся издавать какое-то уханье. Лишь спустя секунду до Кирилла дошло, что так звучит его смех.

— Слышь, племяш, встрянем, говорит! Ой, умора! Встрянем…

Машина заревела, вспахивая снежные барханы, и те действительно, вопреки всем законам физики, покорялись неказистому внедорожнику. Вскоре сугробы расступились, «Нива» выехала на разъезженную колею. Невдалеке показались темные домишки за покосившимися заборами.

— Слышь, этот-то говорил — встрянем! — продолжал веселиться дядя Мартын, обращаясь почему-то к ведру.

— А в поселке больше никто не живет? — поспешил Кирилл сменить тему — насмешливый тон дяди его раздражал, — В окнах свет не горит.

— Жить — не живут, так, обитают…

— Это дачный поселок, — пояснила Лиза, — здесь зимой обычно пусто, все ж в городе отмечают. Но если всех Окасьяновых под одной крышей собрать — ни одна квартира не вместит.

— Большая семья? — уточнил Кирилл.

— Уж побольше многих.

— Приехали! — возвестил дядя Мартын, дернул ручник. — Все, молодежь, выгружайтесь!

Кирилл вышел из машины, подал руку Лизе, забрал пакет с подарками и, наконец, оглянулся на громаду дома.

— Это — ваш дом?

— Ага! Родовое гнездо Окасьяновых!

«Родовое гнездо» больше всего походило не на дачу или частный коттедж, а на целую усадьбу. Состоящее из бесконечных пристроек на разных этажах, оно возвышалось над утлыми лачугами поселка подобно Гулливеру в стране лилипутов. Очень старому и давно сошедшему с ума Гулливеру. Мятая вагонка переплеталась с потемневшими досками, а те, в свою очередь, врастали в кирпич. Казалось, будто этот дом строили сразу несколько разных архитекторов, не просто не советуясь друг с другом, а конкурируя за каждый клочок площади. Провисающие, как агрессивно выпяченные челюсти, балконы; беспорядочное нагромождение спутниковых тарелок и антенн; паутина бельевых веревок с какими-то обносками на прищепках. Башенки, тамбуры, флигели, терассы. Кажется, кое-где вместо пристройки кто-то просто вмуровал в здание старый, со снятыми колесами «Рафик». Видя изумление своего парня, Лиза пояснила:

— Дом очень старый, его строил еще дед Берендей — первый из Окасьяновых. Он завещал дом сохранить, никому не сдавать и не продавать. А, когда кто-то женился или выходил замуж — для них семья делала пристройку. Вот и разросся…

— Глядишь, женишок, ежели ты правильный — и для тебя пристроечку смастерим, — бросил через плечо дядя Мартын, возясь с массивными железными воротами.

— Да я как-то больше к городу привык, — отшутился Кирилл.

— Ты там ведерко с переднего прихвати, да идите в дом, а я припаркуюсь…

Со скрипом ворота распахнулись, и Кирилл отшатнулся, заслышав даже не лай, а уже настоящий рык — из тех, что начинаются в одном горле, а затихают уже в чужом.

— А ну пшла на место! — дядя Мартын пнул что-то крупное и шерстистое. Грозный зверь тут же, скуля и гремя цепью, заполз в какое-то свое логово, — Ты Палашки не бойся — она смирная. Брешет только без дела, сука старая…

— Она правда не тронет, — подтвердила Лиза, — я в детстве от старших братьев у нее в конуре пряталась.

— А чего пряталась? — поинтересовался Кирилл.

— Да так… Дураки просто.

Участок тоже был огромен, но при этом казался предельно забитым, захламленным, точно и здесь за каждый квадратный метр велась непримиримая грызня: огромная конура из какого-то мусора подпирала дровницу, к дровнице было не подойти из-за поставленной впритык теплицы, теплица же в свою очередь толкала под бок бревенчатую баню, а та играла окнами в гляделки с летней кухней, прижатой к забору ветхим сараем. И кругом — бочки, ямы, старые шины, ржавый садовый инвентарь, брошенные игрушки, занесенные снегом. А посреди всего этого бытового хаоса прямо посреди грядки возвышалась ёлка.

— А зачем вы её… вверх ногами-то? — удивился Кирилл.

Действительно, лесную красавицу кто-то додумался вкопать верхушкой в снег, бесстыдно выставив напоказ голое корневище. С разлапистых веток свисал «дождик», мишура и старые, советские еще, игрушки – пенопластовые Деды Морозы и потускневшие от времени шарики.

— Много будешь знать, скоро состаришься! — буркнул дядя Мартын, — Идите в дом, нехер мерзнуть, я пока ласточку поставлю. Ведро Маринке моей на кухню отдашь, она замаринует!

Довольный своим каламбуром, дядька хлопнул себя ладонями по ляжкам и оглушительно по-совиному ухнул.

Пара поднялась на заставленное банками и железными судками крыльцо. Отворилась тяжелая, обитая дерматином дверь, и на Кирилла пахнуло вонью мокрых тряпок и горелого жира. Их встречала дородная грудастая женщина с усиками и огромной налившейся кровью бородавкой на подбородке. От сходства этого нароста и Лизкиного «второго клитора» Кирилла замутило; он замялся в дверях, а вот Лизка не стушевалась — бросилась на шею хозяйке и защебетала:

— Мамуля! Я так соскучилась по вам всем! Смотри, кого я к нам привела! Это Кирилл, помнишь, я рассказывала…

— Ну полно-полно, отчепись! Дай-ка на женишка твоего взгляну… Думала уж до внуков не доживу..

— Мам, ну перестань…

— А ну цыц! Ну ничего-ничего, с лица, конечно, не воду пить…

— Мам!

— Я тебе помамкаю! Живо рот-то зашью! — рявкнула тетка, и Кирилл поверил — эта зашьет, — Слышь, малахольный, звать тебя как?

— К-Кирилл, — выдавил он.

— Заикаешься чтоль? Ох, мельчает мужик, мельчает! Так, меня тетя Марина звать, можешь вон, как Лизка — просто мамой, раз уж примаком заделался. Пошли в дом, комнату вашу покажу… Там, на коврике разувайся, а то натопчете!

Сбросив свои изящные ботильоны, Лизка заговорщески подмигнула и пригласила следовать за ней. Кирилл с нехорошим предчувствием перешагнул порог и тут же зацепился за что-то. Глянул — из порога торчало десятка два забитых гвоздей. Шляпка одного уже проделала немалую дырку в носке. Стыдливо подтянув носок так, чтобы спрятать пятно голой пятки, Кирилл, наконец огляделся.

Что прихожая, что коридор, ведущий вглубь дома походили на магазин барахольщика — куда ни глянь, везде старые калоши, сломанные игрушки, вешалки с побитыми молью пальто; комоды, тумбочки, полки, зеркала, иконы и ножи без ручек. От такого изобилия предметов — как на картинке, симулирующей инсульт — кружилась голова. В носу запахи плесени и готовящейся еды мешались с пылью, все время хотелось чихать. Стараясь не концентрироваться на чем-то одном, Кирилл боком пробирался по узкому проходу за широким задом тети Марины. Та небрежно бормотала:

— Здесь у нас кладовая, тут вот гостиная, сюда вам не надо… Пошевеливайтесь, а то колупаются как черви… — вдруг рявкнула, — А ну не путаться под ногами, мразота мелкая!

По коридору навстречу пронеслась ватага детишек — девочка и двое мальчишек. Девчонка прижимала к груди явно самодельную, на редкость уродливую куклу, об лицо которой по-видимому тушили бычки. Мальчишки же, оба низкорослые, плоскоголовые, похоже, близнецы, куклу стремились отобрать. Судя по расквашенному носу одного, предыдущая попытка не увенчалась успехом — кровь обильно стекала на белую маечку, но малолетнего рекетира это, кажется, ничуть не смущало.

— Так, ночевать будете у бабки Фроси в комнате. У нее нынче линька, так что мы ее в баню переселили…

— Линька? — недоуменно переспросил Кирилл.

— Болячки она себе раздирает. До кровей. Кроет старушку под новый год…

Атмосфера в доме Кириллу нравилась все меньше. Было что-то неправильное, тревожное во всех этих коридорах-лабиринтах, в нагромождении разнообразного хлама, точно в квеструме, в странном поведении домочадцев. То и дело он ощущал на себе любопытные взгляды из-за углов, но стоило обернуться, как двери захлопывались, и лишь чье-то ворчание или смех осыпались, будто пыль с антресолей. Когда казалось, что этому лабиринту забытых и потерянных вещей нет конца, они наконец вышли в зал. Огромный, едва ли не метр на метр, но при этом старый, кинескопный телевизор крутил «Иронию судьбы». От мерцания хаотично развешанных гирлянд хотелось расчихаться. По бокам помещения жались сразу две маршевые лестницы; такие узкие, что подниматься по ним, похоже, нужно тоже боком. Рядом — дверь в кухню, за которой возились со снедью какие-то тетушки. Почти все пространство в зале занимал огромный стол, составленный из столов поменьше, накрытый такой же «лоскутной» скатертью. Даже стулья вокруг стола все были разные — будто каждый из гостей принес свой собственный. Снедь до поры до времени прикрывали разнообразные кухонные тряпки и полотенца. На одном Кирилл разглядел темно-бурое пятно и едва подавил очередной скручивающий желудок спазм. На всякий случай мысленно отметил высокую салатницу, из которой постарается не есть. Впрочем, одна мысль о том, чтобы что-то употреблять в пищу в этом доме была ему отвратительна. Больше всего хотелось убраться прочь от этих чужих, хамоватых родственников, и только Лизкина сверкающая улыбка и огоньки в ее глазах удерживали его от желания уйти по-английски.

— Давайте, молодежь, приводите себя в порядок, располагайтесь и спускайтесь, помогать будете! Лизка, комната где помнишь?

— Ага! — легконогая, девушка взлетела по лестнице, жестом подгоняя Кирилла.

— Лизка! — резко хлестнул голос тети Марины, — Смотрите мне! Раньше времени в подоле принесешь — сама выкорчую и сожрать заставлю!

— Ну ма-а-ам!

Кирилл, сгорая от стыда, поднялся следом. Преодолев очередной пыльный лабиринт, они наконец оказались в темной, пропахшей старческой мочой и лекарствами, комнатушке. Со стен пялились потемневшие от времени иконы — такие древние, что было не разобрать, что на них за святые, да и люди ли вовсе. Под иконами щерились иголками и гвоздями какие-то кустарные поделки из шишек, сушеных яблок и, кажется, куриных костей.

— А подарки-то отдать? — растерянно протянул Кирилл.

— Потом… Иди ко мне!

Лиза плюхнулась на узкую кушетку, и та испустила печальный скрип вместе с клубами пыли. Девушка сорвала с себя свитер, осталась в лифчике и запустила Кириллу руку под джинсы, схватила за ягодицу, нащупала бугорок шрама, оставшийся от хвоста, надавила. В зеленых глазах блеснула безумная искра.

— Давай же! По-быстрому! Пока они там телятся…

— Но у меня даже резинки нет…

— К черту! Хочу, чтобы ты… в меня!

— Лиз, я… — в голове прогремело эхо теть-Марининых слов, — Не хочу.

— Ты меня не хочеш-ш-шь? — совершенно по-змеиному прошипела девушка.

— Нет, ну то есть, я хочу, но… — Кирилл судорожно подбирал слова, — Тут кругом твои родственники, еще дети бегают…

— Ничего, им полезно!

— Лиз… давай потом.

— Как скажешь!

Лиза резко вскочила с кушетки, открыла какой-то затерявшийся во тьме и пыли шкаф, выудила оттуда не первой свежести размахренные полотенца, швырнула одно в Кирилла.

— Это твое! Ты, как хочешь, а я — в душ. Воняю как свинья после этой ссаной электрички!

Кирилл хотел было съязвить, мол, не в электричке дело, но промолчал — когда Лиза злилась, лучше было ее лишний раз не провоцировать. Он прекрасно помнил, как его отличница-красавица-скромница выдернула прямо в коридоре универа Ирочке Беляевой клок волос вместе с кожей — всего лишь за то, что та попала Лизе под горячую руку. Декан, конечно, все замял, но урок все усвоили. Кирилл тоже. Сейчас, когда Лиза раздевалась в родной для нее обстановке, Кирилл взглянул на нее по-новому — аристократически-светлая кожа оказалась банальной бледностью, стройность — болезненной худобой, а третий сосок — обычным уродством. Он торчал под левой грудью, будто насосавшийся крови клещ — набухший, ярко-красный на контрасте с землистого цвета кожей.

— Чего пялишься? — окрысилась Лиза.

— Ничего…

И действительно, проклевывалось теперь в ней нечто крысоподобное. И вообще весь этот дом напоминал огромный крысятник, где его обитатели грызлись за территорию, натаскивали в свои логова разнообразный хлам, беспорядочно размножались… Вдруг неожиданное понимание пронзило рассудок:

— Лиз?

— Ну чего еще? — она осталась в одном белье — бледная помойная крыса зачем-то напялившая человеческое белье. Мысленно Кирилл примерил на нее образ матери — тети Марины. Как ни странно, образ лег как влитой — уже проклевывались еще бесцветные, но уже заметные усики; намечались валики на боках, грудь начинала отвисать.

«А ведь ей всего двадцать два!»

— Чего хотел? Передумал? Шишка задымилась?

— Нет, я не об этом… Слушай, вот тетя Марина — она твоя мать, да?

— Ну…

— И жена дяди Мартына?

— Ну да. И что?

— А дядя Мартын…

— Брат он ее! Что ты мне голову морочишь? Совсем запутал! Все, я в душ!

— А у вас тут и горячая вода есть?

— Мы что по-твоему дикари совсем? — фыркнула Лиза.

— Лиз, а твой отец тоже здесь?

— Здесь-здесь, познакомишься, не сомневайся…

Дверь за ней захлопнулось. Кирилл так и остался стоять посреди комнаты. Наедине с ним чувство неуюта окончательно разрослось, заняло все его существо. Дом полнился гудящим разноголосьем. На грани слышимости раздавалось диссонирующее тиканье сразу нескольких часов. Темные углы комнаты давили; иконы на стене недружелюбно сверлили оранжевыми глазами. У одной из них глаз было почему-то три. Полистать ленту соцсетей или новости тоже не удалось — телефон не ловил сеть. А еще зверски хотелось курить. В «Ниве» дяди Мартына он постеснялся, после электрички не успел. За ухом так и лежала измусоленная сигарета. Кивнув самому себе, будто соглашаясь с таким планом, Кирилл вышел в коридор и застыл на месте. Нельзя сказать, чтобы коридор в обе стороны был одинаков — скорее, в каждом его метре отличалось все, что только могло отличаться, но вот куда нужно идти, чтобы попасть к выходу, Кирилл решительно не помнил. Благо, за дверью напротив раздавалось журчание воды. Он просто спросит у Лизы дорогу. Решительно дернув на себя ручку, он бросил в помещение:

— Лиз, а как мне…

И замолчал, поняв, что ошибся дверью. Лизы в этой ванной не было. Кирилл принялся метать взгляд то на грязный кафель, то на потрескавшийся потолок, лишь бы не смотреть на голую крупную тетку, неуловимо похожую на тетю Марину. И особенно он старался избегать смотреть на маленькую, почти детскую ручку, растущую у той прямо из целлюлитного бедра.

— Стучаться надо, молодой человек! — хохотнула бабища, ни на секунду не прервав своего занятия — она размазывала по обвисшим, с растяжками, грудям какую-то черную комковатую жижу.

— Извините, пожалуйста! — пробормотал он и захлопнул дверь. Ни малейшего желания искать вторую душевую у него не было. Движимый наитием, Кирилл кое-как нашел лестницу и бочком потопал по ступенькам. Странным образом, лестницы оказалась гораздо длиннее той, по которой он поднимался. Наконец, закончилась и она; Кирилл уперся в тяжелую железную дверь, запертую на несколько засовов. К металлу было приколочено несколько неряшливо обтесанных деревянных крестов.

«Наверное, второй выход» — подумал Кирилл и было потянулся к первому засову, как за спиной раздалось:

— Не трогай!

Вздрогнув, он обернулся — на ступеньках сидела та самая девчушка с куклой. Теперь удалось рассмотреть ее получше — бесцветные волосы на плешивой головенке, тонкие конечности-палочки и отвоеванная кукла в руках — на этот раз без одной ноги. Какими-то едва уловимыми чертами девочка напоминала Лизку и одновременно дядьку Мартына. Но вот в кого девчушка пошла глазами оставалось загадкой — они будто обладали вторым, вертикальным веком, и девчонка моргала как бы крест-накрест. От ребенка веяло жутью. Кое-как взяв себя в руки, Кирилл спросил:

— Почему?

— Туда нельзя. Там дед Берендей.

Имя было смутно знакомым. Кажется, Лизка упоминала его как родоначальника. Что же здесь, склеп в доме? Впрочем, от этой семейки, кажется, можно ожидать чего угодно.

— Это его комната?

— Нет. Его оттуда дядья выпускают.

— Откуда? Из комнаты?

— Нет. — девочка многозначительно моргнула, кивнула куда-то в пол, — Оттуда.

— Понятно. А я вот, — Кирилл продемонстрировал видавшую виды сигарету, — покурить хотел.

— Тебе на улицу надо. А здесь не улица, здесь дед Берендей.

— Ага, я понял. Покажешь, куда?

Девочка неопределенно мотнула головой.

— Золушка покажет! — она приподняла куклу, повернула к себе. — Покажешь?

— А, может, ты сама? — хитро прищурился Кирилл.

— Не-а. Там братья. Они опять будут с Золушкой гадкие штуки делать.

— Это какие?

— Ну… — девочка засмущалась, моргнула нервно; Кирилла передернуло, но он не подал виду, — Они об нее писькой трутся, издеваются, а она кричит. Я слышу.

— Гм, — Кирилл поперхнулся, — Ладно, просто скажи, куда мне идти, а я уж как-нибудь сам.

— По лестнице вверх, пока не увидишь дверь с окошком. Там терраса — там и курят.

— Спасибо.

Пересилив отвращение, Кирилл заставил себя потрепать девочку по голове, проходя мимо. До ушей донесся шепот:

— Сходи с ним, чтоб не заблудился…

Кирилл тихо усмехнулся — детские фантазии, однако по сердцу царапнуло страхом. Не до смеха стало смеха, когда в унисон его шагам раздался приглушенный пластиковый стук под ногами. Что-то шмыгнуло, задело по щиколотке — будто крыса или…

— С этой семейкой совсем двинуться можно! — произнес он вслух, на всякий случай, чтобы убедиться, что реальность все еще не покинула привычную ось, что рот все еще издает звуки, а глаза видят лишь то, что есть на самом деле. Выдохнув, Кирилл взглянул под ноги. Конечно, никакой Золушки там не оказалось. Но вот странное «скр-скр-скр» где-то совсем рядом было совершенно точно реальным. Плюнув на имидж, Кирилл со всей дури понесся вверх по лестнице. Когда глаз выхватил темнеющее на уровне глаз окошко, рука сама собой рванула дверь на себя, и свежий морозный воздух наконец-то заменил собой набрякшую в ноздрях затхлость старого дома. С балкона взору открывался весь поселок. Со всех сторон, на сколько хватало глаз, на него наступал густой лес. Пожалуй, даже днем Кириллу бы не удалось определить, откуда они приехали. Щелкнув зажигалкой, он с удовольствием затянулся. Достал телефон — все еще нет сигнала. Часы показывали, что до нового года оставалось всего каких-то два часа. Ночное небо, звезды, близость грядущего года бередили сознание, хотелось мечтать, хотелось летать, хотелось…

Из такого поэтичного настроя его грубо вырвали голоса, раздавшиеся откуда-то снизу. Голоса были из тех, какие обычно слышишь в ночном парке или грязной подворотне.

— … ну и короче, мля, я ему грю — ты у меня кровью ссаться будешь. А он давай рамсить такой, мол, ты знаешь, кто я, ты знаешь, кто мои друзья…

— А ты че?

— А я ему — а кто ты без друзей-то, фуфел? Ну, короче, там его и спортил. Нерукопожатный он теперь, его бывшие друзья теперь ему вслед харкают.

— Ну а его жена, с ней че?

— Да ниче. Накидал ей на клыка, хату на себя переписал, бабло со счета, вся херня. Ходит теперь, побирается.

— Красава… Э, слышь, тут кто-то уши греет. Эу, ты! Да, ты!

Кирилл надеялся, что его не заметят, но, похоже, чем-то себя обнаружил. Пришлось перекинуться через перила, посмотреть вниз. Там, на балконе этажом ниже стояли двое тощих жилистых парней без футболок. По мелкой каменистой мускулатуре синхронно ползали безвкусные трайбал-татуировки.

— Извините, парни, я не подслушивал — так, покурить вышел, — оправдывался Кирилл.

— Да похер. Слышь, Витек, это ж Лизкин ёбарь, да?

— Точно он, — подтвердил Витек. — Я его еще в электричке срисовал.

— А, ну вот! Тебя Кирюха звать, да? А мы — братья Лизкины, я — Леха, это — Витек.

— Очень приятно! — соврал Кирилл и принялся искать глазами, во что бы затушить сигарету. Продолжать диалог с этими гориллами у него не было ни малейшего желания. Те же, кажется, наоборот, были настроены на общение.

— Слышь, Кирюх, а вы уже год встречаетесь, да? — поинтересовался Витек, поигрывая мускулами.

— Угу…

— А ты ей в жопу уже заправлял? — огорошил Кирилла вопросов один из братьев, — Нет? Вот Лизка-шельма, дымоход свой раздолбанный прячет! А раньше-то, Витек!

— Да, прикинь! Раньше-то только в рот и в жопу пускала, говорила, мол, для мужа будущего бережет. Главное-ж сама это дело любила — страсть. Поначалу, конечно, вырывалась, ну то по малолетству, а потом мы уж сами от нее бегали…

Кирилл не верил своим ушам. Он не желал понимать, не желал верить в этот грязный, отвратительный бред. То, что говорили эти уродливые, симметрично криволицые — один на правую, другой на левую сторону — выродки не могло быть правдой. Только не его Лиза, которая так мило краснела, когда он впервые взял ее за руку. Не его светлая, чистая Лиза, которая даже в кино отворачивалась на постельных сценах. Или это была показуха? Ведь сегодня он видел и другую Лизу — помойную крысу, которая идеально подходила этому грязному логову, по ошибке названному домом. Но все эти слова промелькнули в мозгу, не задев нейроны, отвечающие за речь, поэтому он смог выдавить лишь:

— Что?

— Да мы говорим, Лизка твоя — огонь-баба. Ей как дядька Мартын — ну, батька наш, который вас вез — очелло распечатал, так держи семеро!

— Погодь, я думал, ты ее распечатал, — прервал брата Леха.

— Не, я ж только в пасть, а вот дядька ее когда с мамкиными приблудами поймал — от он ей тогда устроил казнь ебипетскую!

Урод аж хохотнул, довольный своим каламбуром. Кирилл с силой затушил сигарету в горку снега на перилах, зарычал.

— Эу, братан, да ты не заводись! Мы ж так, по-братски, по-родственному. Теперь вот ты ее пялишь — мы теперь тоже родственники, молочные братья считай!

Уроды внизу расхохотались. Кирилл не выдержал, нырнул обратно в коридор. В глазах стояли слезы. Не разбирая дороги, он шлялся по бесконечным коридорам проклятого крысятника, пока на свою удачу не налетел на Лизу, выходившую из душа. Распаренная, горячая, в одном полотенце; руки сами собой потянулись к девушке, но в последний момент Кирилл себя одернул.

— Ты чего, котик? — удивленно спросила та.

— Пойдем. Поговорить надо.

— Ты меня пугаешь!

— Пошли!

Зайдя в провонявшую старостью каморку, он усадил Лизу на кушетку и спросил:

— Это правда?

— Что?

— То, что нарассказывали твои братья! Это правда? Ты с ними…

— Ко-о-отик, ну ты чего? — Лиза потянулась обнять Кирилла, тот отстранился.

— Отвечай, это правда? Ну!

Лиза как-то изменилась в лице, поскучнела, будто этот разговор ей ненамного интереснее обсуждения урожая озимых.

— Ну правда. И что? У каждой семьи свои… особенности! Подумай лучше вот о чем, — нежная улыбка вдруг превратилась в ехидный оскал, — свою девственность — ту, которая настоящая, я отдала тебя. И детей хочу от тебя. А ты мне сейчас устраиваешь сцены ревности из-за каких-то детских забав!

— Детских забав, — с горьким смешком повторил Кирилл, — Да. Еще скажи — вы тут все с родственниками спите? Дядя Мартын — он мамин брат и твой отец, да? Да?

— Нет. У меня другой отец. Витя и Леша мне братья только по матери. Доволен?

— Да. Да. Очень доволен, — Кирилл знал, что ведет себя как ревнивая истеричка из дешевой мелодрамы, но ничего не мог с собой поделать. То, с каким спокойствием Лиза говорила об этом выводило его из себя, — Знаешь что, я ухожу! Прямо сейчас.

— Куда ты пойдешь? Кругом не души, до станции топать и топать!

— Ничего, я твоего дядьку попрошу подвезти, — с надрывом отвечал Кирилл, запаковывая вещи в рюкзак, — Глядишь, не откажет. Я умею быть убедительным. А откажет — пойдет по статье, за развращение малолетней. У этой статьи срока давности нет, ты в курсе, да?

Кирюша, миленький, не уходи! — Лиза вдруг бросилась на колени, обхватила ноги Кирилла, зашептала, — Я что хочешь сделаю! Останься, пожалуйста, куда же ты? Ты же мой единственный, мой родной! Я — твоя семья!

— В гробу я такую семью видал!

Кирилл вырвался из объятий, оттолкнул Лизу и вышел из комнаты, сбежал по лестнице — чтобы не остановила, чтобы не догнала. В этот раз он, видимо от злости на Лизу и самого себя сразу нашел правильную лестницу, спустился в зал. Там, на полу под телевизором катались, тузя друг дружку, близнецы. Один сел другому на грудь и принялся самозабвенно выдавливать глаз. Второй визжал на одной ноте, пытаясь вырваться, но брат, судя по окровавленным пальцам, преуспевал в своем страшном деле.

— В жопу вас всех! — прошептал Кирилл, и пошагал прочь. Пройдя извилистый коридор, оказался в прихожей. Кое-как отыскал свои сапоги, застегнул пуховик и вышел на улицу. «Нива» стояла между теплицей и летней кухней. Самого дядю Мартына видно не было, лишь раздавался глухой стук откуда-то из-за бани. Кирилл пошел на звук, но никого не обнаружил. Он толкнул дощатую дверь — та оказалась не заперта, зашел внутрь. В предбаннике никого не было — лишь кислая вонь, высохшие веники и ведра с какой-то черной дрянью наподобие той, что намазывала на себя тетка в доме. Не сдержав любопытства заглянул внутрь и сморщился: то, что он принял за сгустки на поверку оказались то ли икринками, то ли чьими-то глазками. В одном из ведер на поверхности жижи плавала жабья лапка.

— Кто там? — раздалось скрипучее вдруг из парилки, заставив Кирилла вздрогнуть, — Маришка, ты?

— Нет, это… — Кирилл замялся, — Я дядьку Мартына ищу. Не знаете, где он?

— Милок, подсоби мне, а? Помоги старухе, сама не дотягиваюсь!

Желания помогать какой-то там «старухе» у Кирилла не было никакого, он уже развернулся к выходу, но взыграла совесть — все же пожилой человек просит о помощи. Мало ли, куда она там «не дотягивается». Кирилл толкнул дверь парилки.

— Милок, потяни вот тут, а? Вот, возьми…

Поначалу он ничего не увидел, свет из предбанника едва освещал парилку; послушно взял вслепую кусок какой-то шершавой, сухой ткани. Лишь, когда глаза попривыкли к темноте, он брезгливо взвизгнул и выпустил из рук длинный шматок сухой кожи, свисающий с тощей старушачьей спины. Под голыми влажно блестящими мышцами белели торчащие позвонки.

— Ну, чего ты? Возьми да тяни! Старая кожа, морщинистая сходит, новая будет, чистая да гладкая! Эй, милок, ты куда?

Голая старуха поднялась на ноги, оставляя на полу шелушащиеся шматы. Глаза Кирилла метались по помещению, избегая смотреть на воспаленную кровоточащую плоть.

— Да ты чего, милай! Ты не переживай, она новая отрастет, лучше прежней! Помоги старухе-то, вон, на спинке…

Но Кирилл уже не слушал. Зажмурившись, он выбежал из бани, захлопнул за собой дверь. Движимый неведомым порывом, подпер ручку черенком стоявших рядом грабель. Нужно было выбираться из этого логова уродов, и как можно скорее. Стук раздавался теперь совсем рядом, и Кирилл, уже не ожидая ничего хорошего, заглянул за стоящую рядом дровницу.

Там стоял дядька Мартын. Голый по пояс, весь покрытый густым черным волосом, будто зверь, он монотонно колотил топором по чему-то, лежащему на деревянной колоде. Тут же вспомнился анатомический театр, дрожащий голос пожилого лектора:

«Грудная полость вскрывается путем рассечения хрящевых частей ребер близ места их перехода в костные части… При вскрытии черепа для делают разрез покровов головы от одного уха к другому через темя, отделяют мягкие покровы черепа спереди и сзади от разреза, производят круговой распил и снимают свод черепа, после отделения твердой мозговой оболочки вынимают и вскрывают мозг...»

Все это Кирилл усиленно вспоминал и прокручивал в голове, как бы пытаясь сухими академическими терминами хоть немного абстрагироваться от страшной реальности, в которой волосатый как черт маньяк рубил топором затвердевший на холоде женский торс. Располовиненные ноги и руки лежали рядом, в ведре у колоды на подушке из кишок покоилась голова несчастной. Увидев Кирилла, дядька Мартын осклабился, прорычал:

— А, примак, помогать пришел? Ты давай, бери вот эти, что ниже колен и тащи в дом — Маришка нам с собой холодца сделает.

Рвавшийся из горла крик придушил поток желчи, вырвавшейся из пищевода и заляпавшей пуховик. Подскользнувшись на собственной рвоте, Кирилл развернулся на месте и бросился прочь, к воротам. Бежать! Бежать из этого страшного места, где дети дерутся, выдавливая друг другу глаза; где мажут себя дохлыми жабами, где братья спят с сестрами, и где едят людей. Спотыкаясь на обледеневшей дорожке, Кирилл уже почти было достиг калитки, как вдруг раздался лязг цепи, а следом злобный рык. Этот звук в мгновение ока превратился во что-то черное, огромное, физически ощутимое, сбившее Кирилла с ног. Горячая шерстяная туша прижала его к земле, челюсти защелкали у самого лица. Повеяло гнилостной вонью, застарелым потом и мочой. Рык перерос в боль, острые зубы вцепились в локоть, принялись трепать. Лезущая наружу вата из пуховика мгновенно окрасилась красным. Крепкие зубы прорывались к горлу. Оставались секунды до…

— Пелагея, фу!

Включился фонарь над воротами. Существо послушно отползло в сторону, и лишь тогда Кирилл смог по-настоящему разглядеть его. То, что он ошибочно принимал за собаку, оказалось женщиной, зашитой в собачью шкуру. Сухие мешочки грудей болтались под шерстью, пришитую к лицу морду пожрали черви. Пальцы на руках были обрублены по костяшки, чтобы больше напоминать лапы.

— Молодец, Палашка! — совершенно обыденно трепал несчастную по холке дядька Мартын; та довольно хрипела, высунув язык, — Так еще лет десять верой-правдой послужишь и, глядишь, с цепи отпустим. А там уж и до семьи недалеко, да, Палашка?

Женщина-собака подобострастно заглядывала в глаза Мартыну.

— Говорила же, малахольный нынче пошел женишок! — прогудела тетя Марина сверху. Сдула с ладони в Кириллу в лицо какой-то порошок; тот закашлялся — ощущение было, будто съел шмат плесени. В глазах поплыло, голова Кирилла погрузилась в мягкий и нежный как масло снег. Последним, что он увидел, была тоненькая фигурка Лизы вдалеке — такой хрупкой и уязвимой она казалась в своем халате посреди снежного великолепия.

∗ ∗ ∗

— Эу, братан! Давай, просыпайся, новый год проебешь!

— Леш, отвали от него. Милый… Милый, очнись! Ми-и-илый!

Кирилл встрепенулся. Над головой белел потрескавшийся потолок, а потом его загородило такое родное, любимое лицо Лизы. И не было, наверняка, никаких трупов, никакой облезлой старухи, никаких мерзких братьев. Все это бред, галлюцинация, сон. Сейчас он поднимется, выпьет горячего чаю, обнимет свою любимую девушку… Да к черту! Обнимет свою невесту и они будут встречать новый год. Или? Попытка подняться ни к чему не привела.

— Ты не дергайся, лежи, милый, так надо. Скоро все кончится.

— Фто-о-о пваисхо-о-о… — язык не слушался.

— Все хорошо. Я же обещала тебе, что ты встретишь новый год в кругу семьи. Мы — твоя семья, Кирюш. Я как только тебя увидела, как только учуяла — сразу поняла, ты — такой же как мы. Не смогла тебя выбросить из головы. Думала-гадала, а потом плюнула — привезла тебя сюда. Потому что если не ты моя судьба — то и гори оно все синим пламенем.

— Ыи-иза-а-а…

— Я с тобой, милый. Скоро все кончится.

— Да подыми ты его, он же не видит нихера!

Кто-то грубо дернул Кирилла под локоть и усадил на диване. Перед носом оказался край когда-то белой скатерти. С трудом, будто к глазам изнутри были привязаны тяжелые грузила, Кирилл поднимал взгляд. Проплывали под носом какие-то тарелки и блюда, наполненные малоаппетитной снедью. В большой салатнице что-то копошилось, мясная нарезка отдавала тухлятиной. Потом ему удалось поднять взгляд на тех, кто сидит за столом. Сперва ему показалось, что он галлюцинирует — сидящие были абсолютно голые. Даже мальчишки-близнецы. У одного на глазу красовалось перекрестье пластырей. Была здесь и тетя Марина, и Кирилл сразу понял, от кого у Лизы такой «подарок» в виде «второго клитора» — вся грудь и живот были густо усеяны крупными бородавками, точно жабья спина. Была здесь и та тетка из ванной, что мазала грудь давлеными жабами — над небритым лобком вздымался ее дефект — маленькая, недоразвитая ручка. Лизкины братья с искривленными, будто щипцами для аборта, черепами тоже щеголяли тараканьей мускулатурой и дешевыми татуировками. Бабка Фрося, закончив линьку, была теперь обнаженной дважды — вместо старухи за столом находился настоящий анатомический атлас, вся мышечная ткань была напоказ. Были здесь и другие, с лишними грудями, со сросшимися пальцами, с жабрами, заячьей губой, перекошенным позвоночником, волчьей пастью и прочими врожденными дефектами. На детском стульчике глупо лупал огромными глазами немолодой гидроцефал. Обрюзгшие мужички, мосластые подростки, беременные бабы, морщинистые старики, вертлявые детишки… А рядом сидела Лиза — тоже совершенно голая, а на ребрах вздувался, грозя лопнуть, кроваво-красный третий сосок.

— Ну что! Пять минут до нового года! — громыхнул дядька Мартын — тоже голый и настолько волосатый, что ему, кажется, и не нужно было носить одежду. Запел фальшиво: — Пять мину-у-ут, пять мину-у-ут! С новым годом, с новым счастьем! Время мчится вперед! И Господь уже не властен!

— Сказ-ку! Сказ-ку! — принялись скандировать все. Голые уроды хлопали в ладоши как малые дети, точно звали Деда Мороза. Кирилл отчаянно пытался пошевелить хотя бы пальцем, но, казалось, его голову отрубили, а после — пришили к телу. И вот она вроде как на своем месте, но телом более управлять неспособна — точно перерезал кто-то все нервные окончания, перерубил позвоночный столб. Благо хоть шея слушалась. Кирилл отвернулся от стола к телевизору — на экране появился президент. По-видимому, заметив его невнимание, дядька Мартын скомандовал:

— Вырубите кто-нибудь телек, чтоб не отвлекал!

Президент успел только сказать «Дорогие друзья» и превратился в белую точку посреди мертвого экрана. Потом пропала и она.

— Итак, слушайте! — прорычал дядька Мартын, и все замолчали как по команде, — В стародавние времена, когда боярам рубили бороды а старые идолы не до конца разложились в прах, жила-была в деревне одна девица, звали ее Касьяна. Красавица была писаная, да и ума недюжиного — знала, как скотину врачевать, умела боль заговаривать, травами лечить…

— Знала, как плод нежеланный скинуть! — добавил кто-то из стариков за столом.

— Так! В этом году моя очередь! — обиженно рявкнул бородач, — Вот, из-за тебя, манда старая, сбился! А, ну, в общем, знаткая баба была. Побаивались ее даже, ведьмой считали. И стал к ней свататься сын деревенского головы — пусть будет Иван. Парень видный, горделивый, а девка-то сирота, и слово за нее сказать некому. И так и этак он к ней клинья подбивал, а Касьяна ни в какую. Решил он тогда за нею проследить. Пробрался как-то ночью к ней во двор, заглянул, значит, сквозь щель в заборе и видит — идет Касьяна нагая в сарай, а сама вся намазана чем-то и будто светится неземным светом. Он за ней и к двери, а там в сарае — козел черный, огромный, в два человеческих роста, глаза что плошки, рога потолок подпирают…

— Ты че, там же черный жеребец к ней из леса вышел! — перебил кто-то из Лизкиных братьев.

— Черный боров! — слабенько вякнул гидроцефал.

— А я говорю, волк был! Точно волк! — гаркнула какая-то карга, продемонстрировав двойные ряды зубов как у акулы.

— Да завалите вы! Моя сказка! Будет твоя очередь — расскажешь как хочешь! — обиженно дул губы дядька Мартын, — И в общем, видит этот Иван, как козел Касьяну натурально ебет. Не сдержался, перекрестился со страху и видит — заметила его Касьяна. Та взглянула ему в глаза и мозги-то Ивану и вышибло. Стал Иван Иванушкой-дурачком — ходит, мычит, все кому-то что-то рассказать хочет, а не выходит, слова не складываются. А меж тем у Касьяны начал живот расти. Начались разговорчики, та все отбрехивалась, мол, не ваше дело, кто отец. Поползли слухи. А на седьмой месяц, в аккурат на Святки — то еще по юлианскому календарю — попустило Иванушку-дурачка, ослабла, значит, порча; заговорил. И так заговорил — не заткнешь. И про то, что Касьяна с бесами сношается, и что порчу наводит, и что в брюхе у нее Антихрист ворочается. Подговорил, значит, местных — те пришли, Касьяну за волоса на снег выволокли и давай измываться, кто во что горазд. Космы драли, угольями прижигали, били батогами, ногами валяли, плевали, груди отрезали а называли не иначе как Окаянная. Опосля ее местные мужики в избу затащили и куражились аж пять дней. А потом как настала пора на праздник православный вернуться в семью — они Окаянную повесили на опушке леса, голую, беременную да обесчещенную.

К удивлению Кирилла глаза у половины присутствующих были на мокром месте. Рядом вполне искренне всхлипнула Лизка.

— Размякло ее нутро, да и выпустило плод наружу раньше срока, — при этих словах дядька Мартын едва заметно кивнул Лизкиным братьям, и те, взяв с собой еще пару крепких родственников, нырнули по одной из лестниц вниз. Послышался лязг засовов, — Дитя повисло на пуповине вверх ногами и заорало так, что весь лес содрогнулся, и услышали лесные матери. Прибежала волчица и перегрызла пуповину. Приковыляла медведица и укрыла от холода шерстью. Прискакала зайчиха и вскормила молоком своим. Приползла гадюка и научила речи. Так и выходили дитенка, вырастили его болота да чащобы. А через тридцать лет и три года вышел из лесу колдун, прозванный Берендеем Окаянным и сеял он смерть, смуту и ужас на людские селенья. А девок молодых забирал в лес и там брюхатил. Скоро разрослось его семейство, пришлось строить большую избу — и построил он ее прямо на этом, значит, самом месте. Отсюда — от самого Лукавого и Касьяны и есть пошел наш род Окаянных!

— В советское время на документах сменили фамилию, — шепнула Лиза Кириллу беззаботно и увлеченно, точно кино комментировала. Тем временем, с лестницы раздавался приближающийся звон, лязг, многоголосое бормотания и возня. Было видно, как сидящие за столом занервничали, даже дядька Мартын запнулся.

— А когда дед Берендей совсем старый стал, не стал он смерти дожидаться, а взял топор и прямо в подвале дверь в пекло прорубил. Чертям-то он брат сводный, он с нечистыми обнялся-побратался, да спустился в ад добровольно. А перед тем нам, детям своим завещал — кровь с чужаками не мешать, дар ведьмачий зазря не разбазаривать, а семье вместе держаться, и род людской изводить — за мать Касьяну, за Берендея Окаянного, да за всех нас. С тех каждый год выпускают его братушки-чертушки на егойный день рожденья — паршивый сорняк выполоть, да новых внучат и внучек привечать. Вот тебя, женишок, коли приветит — тут свадебку и сыграем! — вдруг обратился дядька Мартын лично к Кириллу, — А коли не признает — не обессудь, ляжешь на стол главным блюдом — хоть дед свежатинки поест! Ну, за Окаянных!

— За Окаянных! — хором громыхнуло жуткое семейство, послышался звон бокалов. А за спинами празднующих шагало что-то жуткое, противоестественное, бесконечно подвижное, и это что-то кое-как на цепях удерживали Лизкины братья с помощниками. Голова чудища упиралась в самый потолок, в седой бороде копошились насекомые; кишели в сером рубище, в которое был одет жуткий старик. Неестественно вывернутая голова глядела куда-то вверх и через плечо, из распахнутого рта вырывались языки пламени вперемешку с отборной руганью и проклятиями. Дряблая морщинистая кожа цвета цементного порошка обтягивала кости так, что, казалось, сейчас лопнет.

«Дед Берендей!» — догадался Кирилл. Сфокусироваться на нем не получалось — то и дело изображение расплывалось, дергалось, точно кто-то заснял идущего старика на камеру и расставил кадры в неправильном порядке.

За столом все затихли. Лишь сейчас Кирилл заметил, что семейство не смеет лишний раз пошевелиться в присутствии большака. Даже дядька Мартын застыл в томительном ожидании, пока чудовищная тварь продвигалась по узкому проходу меж столом и стеной к Кириллу. Только Лиза шепнула:

— Не бойся! Я знаю, что ты — наш! У меня особенный нюх — в папку…

Кое-как преодолевая сумбур в голове, Кирилл понял, кому Лиза приходится дочерью. Ее отец, бесноватый, жуткий, шел, гремя цепями, беспрестанно вертел головой, гнулся под самыми невероятными углами. Вдруг, проходя мимо одноглазого мальчонки, дед Берендей резко дернулся, схватил того за голову огромной пятерней и, легонько крутанув кистью, снял ее с плеч пацаненка, точно крышку с бутылки. Без видимых усилий смяв пальцами череп в окровавленную лепешку запустил ее себе в пасть и захрустел, энергично работая челюстями. Кто-то из женщин лишь тихонько всхлипнул. Наконец, Кирилл не увидел — почувствовал как огромный дед навис над ним. Холодная шершавая ладонь схватила его за шиворот как кутенка, подняла над кривой заросшей головой. Желтые, с горизонтальными зрачками, глаза внимательно вперились в Кирилла. Поросшие седым волосом ноздри жадно втянули воздух. Крошащиеся ногти одним движением вспороли джинсы на заднице.

— Не-е-ет, — простонал Кирилл, чувствуя, как примерзший к небу язык потихоньку приходит в себя. Еще бы минутку…

А старик продолжал плотоядно его обнюхивать; чихнул, обдав соплями и комками земли. Наконец, что-то пробурчал на неизвестном, нечеловеческом языке, но к своему ужасу Кирилл понял сказанное:

— Наша… Наша порода!

— Я же говорила-говорила! — радостно пискнула Лиза.

А Кирилл чувствовал, что с его организмом происходит что-то странное, ненормальное. Позвоночник будто вытягивали через задницу, тащили через все тело. Он застонал, сжав зубы, пытаясь справиться с болью. Когда перед носом появилось что-то бледное, тонкое, похожее на крысиный хвост, Кирилл не сразу осознал, что теперь это растет из его собственного копчика.

— Не-е-ет! — завыл он, и это как будто стало сигналом для празденства. Все повскакивали со своих мест, принялись чокаться рюмками и бокалами, с хлопком открылась бутылка шампанского, брызги попали на лицо.

— С Новым Годом! С Новым Счастьем! С Новым Окаянным! — сыпалось со всех сторон. Рука старика разжалась, и Кирилл шлепнулся мешком обратно в кресло. Теперь хвост мешал сидеть. Совершенно неуправляемый, он хлестал во все стороны, в голове еще пульсировала агоническая, невыносимая боль, пришедшая из позвоночника в мозг и угнездившаяся в затылке. Кто-то подсунул рюмку, и Кирилл машинально выпил. Горло обожгло какой-то травяной дрянью, щеки коснулось что-то влажное, пахнуло зубной пастой.

— С новым годом, любимый! Добро пожаловать в семью! — Лиза нацелилась для еще одного поцелуя.

— Не-е-ет! Ни за что… Не-е-ет! Нет! — почувствовав, наконец, что тело вновь слушается, Кирилл вскочил с места, запрыгнул на стол, схватил нож и тут же полоснул чью-то руку, потянувшуюся к нему. Перевернул миску с сизыми кишками, другой ногой наступил в отбивную — один из кусков явно когда-то был женской грудью. Непослушный хвост тоже добавлял хаоса — разбрасывал стаканы, переворачивал бутылки, — Не подходите! Не подходите, ублюдки!

Ведьмы и ведьмаки смотрели на него с усталым недовольством — как на родственника, который на каждый праздник напивается и принимается буянить. Обиженно дула губки Лиза, играл желваками дядька Мартын, а вот деда Берендея было не видать. Останавливать Кирилла никто не спешил. Он и сам понимал, что из-за этого стола никуда не денется — поймают, остановят, скрутят. Сколько их здесь, человек двадцать-тридцать? А еще на улице ждет несчастное изуродованное чудовище, зашитое в собачью шкуру и страстно желающее выслужиться перед своими хозяевами.

— В жопу! В жопу вас всех! Вот вам новый год, твари!

Кирилл уже подносил нож к своей шее, даже нащупал бешено пульсирующую яремную вену. Оставалось лишь легонько полоснуть, чтобы жизнь в течение стремительных тридцати секунд истекла из него, подобно шампанскому из опрокинутой бутылки. Это мгновение задумчивости и решила все. На лицо Кириллу капнуло вязкой, вонючей слюной. Он поднял голову и увидел деда Берендея — тот распластался на потолке, подобно пауку. Их глаза встретились, и Кирилла будто обожгло изнутри. Казалось, все синапсы сработали одновременно. Он грохнулся спиной прямо на огромную супницу, захлебываясь пеной изо рта. Обдало горячим бульоном, осколки вонзились в кожу. Тут же со всех сторон налетели руки, отобрали нож. Плакала Лиза, висела на локте дядька Мартына, о чем-то его упрашивая. Бородач же качал головой и сокрушался:

— Мда… Рановато вам еще пристроечку, рановато… Эх, где ж нам вторую конуру-то ставить?

Кирилла скрутили и понесли прочь. Сначала дохнуло морозным воздухом, потом накрыло затхлостью. Кое-как Кирилл определил, что находится в парилке. Дощатый пол усеивали гадкие шматы, которые снимала с себя бабка Фрося. На ноге защелкнулась цепь.

— Ну все, примак, последний шанс. Ты теперь по-любому с нами, волей или неволей — дед Берендей тебя своим признал, а мы своих не бросаем. Ну? Кирилл помотал головой — сил говорить больше не было.

— Эх, женишок, а ты мне понравился… Придется тебе посидеть-подумать над своим поведением годок-другой. Ну, а, чтобы думалось легче…

В баню вошли Лизкины братья. Один держал в руках нечто, похожее на очень плотный подгузник, второй — резиновую кувалду. Наступив Кириллу на грудь, Витя или Леша — черт их разберет, месяцеликих уродцев, — надел ему на голову этот самый подгузник, оказавшийся на поверку поролоновым шлемом, скрепленным скотчем. Второй — похоже, все-таки Витя — замахнулся кувалдой, ощерился и саданул со всей дури прямо по шлему.

Били Кирилла долго, по очереди. Сначала была боль, потом начались яркие вспышки. В какой-то момент вновь пошла пена изо рта, и Лизкины братья взяли паузу на перекур. А, докурив, принялись его колотить снова. Боли уже не было, лишь глухо бухало сердце где-то в районе пяток, а в унисон ему по затылку долбила кувалда. Вскоре Кирилл перестал видеть — сосуды в глазах полопались, и кровь залила зрачки. Казалось, что это продолжается уже вечность, и он чувствовал, как каждый удар — идеально выверенный по силе, четко нацеленный — выбивает у него из головы кусочек его собственного «я». Когда братья закончили, в мозгу остался лишь затянутый кровавой пеленой вакуум, по которому гулко разносилось очередное «бум-м-м».

Несколько дней он провел в тягостном беспамятстве — просыпался, всхрапывал, жадно съедал какие-то объедки, которые обнаруживал в миске, и засыпал вновь. Зрение и слух со временем вернулись, а вот рассудок так и остался расколотым на куски. Он чувствовал, что в мозгу происходили какие-то необратимые процессы, что-то менялось, ломалось и портилось; нейроны тыкались в пустоту, не находя пути. Весь мир стал невыносимо вязким и сложным: все обладало неисчислимым количеством деталей, делилось на части, элементы, стороны. Так, Кирилл мог часами рассматривать трещину в доске или начинал считать кирпичи в каменке, но всегда сбивался, доходя до четырех. Пробовал загибать пальцы, но, дойдя до семи, забывал, зачем вообще держит их согнутыми. Иногда приходил кто-то из Окаянных, вздыхал, разговаривал с ним. Кирилл чувствовал, что за этими звуками спрятаны какие-то значения, даже пытался их воспроизвести, но язык не слушался, наружу исходило лишь натужное мычание. Зато начал слушаться хвост — Кирилл даже научился им подхватывать еду из миски или развлекать себя, гоняясь за его белесым, похожим на сосиску, кончиком.

Несколько раз к нему приходила Лиза. Она раздевалась, становилась на четвереньки и Кирилл, повинуясь каким-то неосознанным позывам животно, грубо покрывал ее, после чего долго валялся с щемящим чувством опустошенности, но сам не понимал почему. После нескольких таких случек Лиза приходить перестала. Вскоре в бане потеплело, внутрь периодически залетали крупные мясные мухи, и Кирилл пытался их ловить, но пальцы плохо слушались. Тогда он начал делать это зубами — так получалось гораздо лучше. Иногда слышалось пение птиц. В такие сердце рвало странное болезненное чувство, воспоминания будто пытались всплыть, но упирались в толстый лед.

Вскоре пришло то, что, кажется, называлось «лето». «Лэо» — получилось произнести у Кирилла. Летом мух было особенно много, а вот кормили Кирилла реже — иногда приходилось откладывать насекомых про запас, чтобы не мучиться голодной резью в желудке.

Потом похолодало, опали листья, баню снова начали топить и даже в ней мыться. На это время Кирилла выгоняли в предбанник, сажали на цепь у скамейки. Такие дни он любил: иногда удавалось подглядеть, как моются женщины. Как-то раз он даже увидел, как тетя «Маына» — буква «р» ему не давалась — сидит голая на полке и с силой сжимает гроздья бородавок, а меж пальцев струится густой желтоватый гной. Еще его смешила тетка Алефтина — непослушная ручка, растущая из бедра то хватала полотенце, то миску с черной жижей, которой регулярно мазалась тетка.

Наконец, выпал снег. Кирилла даже несколько раз выводили на прогулку — он с удовольствием жевал белую массу, так похожую на сахарок — аж горло заболело; познакомили с Палашкой — та оказалась совсем не злая, лизнула его в нос, а он лизнул в ответ. Вскоре во дворе вновь появилась вкопанная вверх ногами ёлка, но на этот раз у Кирилла вопросов не возникло — наверное, так надо, так правильно. В одну из ночей в небе что-то громко загрохотало, ночь расцвела разноцветными огнями, и Кирилл от страха забился под полок, поджав хвост. При этом, где-то глубоко внутри из его прошлой личности прорывалась какая-то странное, необъяснимое веселье и жуткая, вымораживающая тоска.

А на следующий день к нему вновь пришла Лиза. Он, вне себя от радости, спешно подполз к ней, подобострастно боднул лбом в колени, и лишь секунду спустя заметил у Лизы на руках какой-то сверток.

— Вот, Кирюш, познакомься, это Кирилл-младший. В твою честь. Дед Берендей только вчера благословил. Ты уж извини, что раньше не заходила — сам понимаешь, не до того…

Младенец повернулся, окинул Кирилла безразличным расфокусированным взглядом и повернулся к матери, требовательно потянул кофту вверх.

— А что мы хотим? Сисю? Сейчас будет сисю! А кому такому сладкому я сейчас дам сисю?

Лиза задрала кофту, приподняла набухшую от молока грудь, освобождая третий сосок. Кирилл-младший тут же, подобно пиявке, жадно в него впился.

— Ай! Вот ведь чертенок! Клещами не оттянешь. Весь в тебя! — любовно проворковала Лиза, откидывая одеяло. С розовой младенческой попки свисал тоненький, похожий на крысиный, хвостик.

И Кирилл вдруг осознав нечто, не уместившееся в его нынешнем сознании, промычал что-то, но поняв, что не найдет нужных слов, горестно и жалобно завыл.


Текущий рейтинг: 78/100 (На основе 105 мнений)

 Включите JavaScript, чтобы проголосовать