Приблизительное время на прочтение: 41 мин

Кукареку

Материал из Мракопедии
Перейти к: навигация, поиск
Pero.png
Эта история была написана участником Мракопедии Towerdevil. Пожалуйста, не забудьте указать источник при использовании.
Talking-skeleton-3.png
Обсуждение этой статьи как минимум не менее интересно, чем её основное содержимое.
Meatboy.png
Градус шок-контента в этой истории зашкаливает! Вы предупреждены.

Можно послушать здесь

∗ ∗ ∗

— Лицом к стене! – вертухай лязгнул дверью камеры, отошел, скомандовал: – Пошел!

— Мир вашему дому, арестанты! — Леха Абзац поздоровался, огляделся. Восемь двухъярусных кроватей, стол, две скамьи. На веревках, натянутых меж шконками, сушились носки. Пахло несвежим бельем и махоркой, пованивало от дальняка. Зеки смотрели настороженно, оценивали.

— Кто старший?

— И тебе здорово, коль не шутишь! Я старшим буду, меня Гена Свекор звать. — отозвался с дальней шконки тощий дед с куполами во всю впалую грудь. — У тебя какая беда?

— Сто шестьдесят вторая, часть четвертая. Восьмера сроку, — бросил Леха небрежно, точно о погоде рассуждал. Сам оглядывал сокамерников. В основном, хату населяли обычные мужики, под решкой гнездились приблатненные — поближе к свежему воздуху, подальше от параши. — За гоп-стоп. Ну и терпилу слегка помяли.

— Погремуха есть?

— Леха Абзац кличут.

— Ну, Леха, вон твоя пальма — кидай вату, — кивнул авторитет на ближнюю к параше шконку. «Пальма» — это третий ярус, значит. Лоховское место. Леха хотел было возмутиться, но откуда ни возьмись в проеме меж шконками возник мелкий, Лехе по локоть, вертлявый паренек, весь забитый расплывшимися партаками.

— Эу, куда попер? Жди на вокзале, пока не позвали. Дядь Ген, это мы чё, фраеру прописку не устроим? Слышь, крендель, вилкой в глаз или в жопу раз?

— А у вас чертей бьют или как-то по-другому? — спросил Абзац, глядя поверх бритой башки на смотрящего. Тот рявкнул:

Саранча, сдрисни! — после обратился к новоселу: — Не серчай на него, недавно с малолетки поднялся.

Саранча подчинился команде и пропал — растворился за развешанными на манер занавесок простынями. «Козырное место» — отметил про себя Леха. Не по масти. Запустив руку под простыни, Абзац вытянул Саранчу за щиколотку. Тот сполз с матраса, стукнулся башкой об край шконки, заверещал:

— Чё за беспредел? Слышь, фраер, ты в край обурел?

Смотрящий молчал — наблюдал за ситуацией. Одобрял.

— Не мороси. У меня, видишь, грудак какой, —Леха выпятил богатырскую грудь, раскачанную на самодельных штангах до размеров бочки. — Мне воздуха много надо. Да и во мне кило сто двадцать. Шконку проломлю, покалечу кого. Зачем оно надо? Давай махнемся. Ты на пальму, я — сюда. Замазались?

Саранча беспомощно огляделся, посмотрел на авторитета — тот делал вид, что погружен в чтение уголовного кодекса недавно почившей РСФСР. Паренек, поняв, что помощи ждать неоткуда, принял неизбежное.

— Чего б не махнуться? Урка урке помогать должен. Мы тут в одной лодке. Один за всех...

Саранчу понесло, но Абзац уже не слушал. Стянув матрас бывшего владельца шконки, бросил взамен свой, под него — пакет с мыльно-рыльным и прочими пожитками. Вынул заранее заготовленный кулек — чай со слоном, три пачки «Примы», кусок сырокопченой — и шлепнул на стол перед авторитетом.

— На общее, значит.

Гена Свекор одобрительно крякнул, забирая подгон.

— Вижу, пацан правильный, не первоход, — Абзац кивнул — уж кто-кто, а он точно пацан правильный. — Где чалился?

— Алексинская воспитательная. На шальную ходил с инкубаторскими, там и попался.

— Понимаю, на сиротский паек не разгуляешься. Кидай кости, — Гена кивнул на шконку напротив. — Чифирю с нами хлебни. Саранча! Метнись, добудь кипяток.

Тот, и правда похожий на прыгучее насекомое, схватил со стола кипятильник — самодельный из проволоки и изоленты — и понесся к розетке.

— Знакомься, — продолжил смотрящий, — Это — Прошмыра, Гагик, Академик, Коммерс, Бура, Поп. С Саранчой ты уже знаком.

Сокамерники по очереди кивали, когда Гена называл их погоняла. Из общей массы выделялись Коммерс, плюгавый дядька в очках с толстыми линзами, и Поп, дюжий детина с бородищей до пупа и черными непроницаемыми зенками. Отдельного внимания заслуживал и Академик — погремуха явно досталась ему в насмешку: маленькие глазки на широкой жабьей морде, вросшей сразу в плечи, казалось, наблюдали мир, как одну непостижимую загадку. Эдакий шкап жбан проломит и не почешется. Из блатных в камере были только Свекор, Саранча — шнырь, да Академик — бычара, остальные — как есть «пассажиры».

— Опущей в хате нет? — поинтересовался Абзац: законтачиться по незнанке не хотелось.

— Давненько не было, — отозвался Саранча.

В невинном, на первый взгляд, ответе была зашифрована грубая и опасная подколка. Пропустишь разок, и уже не отмоешься. Старшаки в приюте учили: «На киче нужно себя сразу ставить правильно — чтобы никто не думал, что ты терпила. Лучше сходу бей — ШИЗО приятней петушатника!»

Абзац поднялся, подскочил к Саранче — тот прикрылся, ожидая удара.

— Слышь, это чё за заезд? Ты мне за что-то предъявить хочешь?

— Я просто ответил... — оправдывался шнырь.

— Еще раз вякнешь — абзац тебе! — отрезал Леха. Надо бы садануть по печени за неуместную борзоту, но Саранча, кажется, и без того понял свое место. Остальные смотрели на Леху одобрительно. Он ухмыльнулся — на хату он заехал правильно.

∗ ∗ ∗

Можно сказать, что Лехина судьба была предопределена еще до рождения. Мамаша-шалава понесла от залетного уголовника, который вскоре присел по «мокрой» статье. Мамаша после родов подсела на хмурый и успела за четыре года сторчаться до полного невменоза — ползала по квартире на карачках полуголая и выла, что отсосет за дозняк. Жуткие «колодцы» на сгибах локтей казались маленькими голодными ртами, требующими все новых подношений.

Последнее, что Леха помнил о матери – как та ковыряет язвы на ногах, а от неё самой воняет дохлой кошкой. Сердобольные соседи вызвали милицию, Леху забрали в «инкубатор» — сиротский приют — и матери он с тех пор не видел.

Леха рос крепким парнем. Старшаки в приюте его заметили, нарекли стремягой и окрестили немецким словом «Absatz» — от любимой Лехиной присказки, которой тот заканчивал диалоги и приступал к действию: «Абзац тебе».

Воровали «на шальную» — без плана и подготовки, что и где придется. Трясли мелочь с пионеров, шнифтили с витрин, базаровали на рынке, вертели углы — воровали чемоданы на вокзале, учились ширмачить, но Лехе никогда не хватало ловкости лазить по чужим карманам — куда легче двинуть в дыню, чтоб не барагозил, и обшмонать по-быстрому. Так он и погорел — выловил барыгу пожирнее, подкараулил в переулке. Думал, тот шуметь не будет — у самого рыльце в пуху. Терпила оказался не из простых — ходил с подкреплением. Зажали в угол, а Леха – не будь дурак – загнал бычаре перо под ребро, свалить не успел. Так он заехал на зону для несовершеннолетних. Там, в окружении малолетних преступников, он переждал развал Союза и танковый грохот под Белым Домом, откинувшись по Ельцинской амнистии в год своего совершеннолетия.

С малолетки Леха вышел уже полноценным уголовником — обзавелся вытатуированным перстнем с точкой — меткой сироты; цвиркал через дырку на месте потерянного в драке клыка; заимел сиплый бас после перенесенной пневмонии и не растерял природной первобытной мощи, несмотря на скудную пайку. Тонкости и понятия воровского мира были вколочены в мозг увесистыми ударами пахана.

На воле Абзац примкнул к банде себе подобных. Назвались Масловскими, принялись трясти лохов. Началась вольная жизнь. Было лишь вопросом времени, когда состоится следующая ходка на зону, теперь уже на взросляк — это Леха понимал и сам. Встряли по ерунде — прижали одного коммерса, а тот оказался то ли племянником, то ли зятем местного прокурора. Нашли Леху быстро, состоялся суд, и ему впаяли восемь лет строгача.

∗ ∗ ∗

В колонии Леха Абзац устроился неплохо, что называется, «поймал тишину». С сокамерниками характерами сошелся, и даже излишне борзый Саранча теперь шестерил перед ним на задних лапах —то папироску подгонит, то карамелек к чайку. С вертухаями Леха внаглую перешучивался, в тюремном дворике отжимался на брусьях, в хате гонял чифири. Словом, чалился по кайфу.

Нашел среди заключенных кольщика — мутного типа по кличке Писарь — и заказал ему набить на плечо кота. Кот — значит «коренной обитатель тюрьмы» — рецидивист то есть. Писарь выполнил заказ без лишних заморочек — в телевизорной. Налепил бинт, закрепил пластырями — сказал поносить пару недель, чтоб зажило.

Через неделю пребывания в крытке Леху назначили дежурным по камере. По сути, это ничего не означало — дежурный по камере не должен был стирать белье, убирать со стола, или, упаси Бог, драить парашу. Единственной обязанностью было присутствовать при обыске камеры и — по неформальному соглашению зеков — если пупкарь находил запрещенку, дежурный брал на себя вину за всю камеру. Дабы не встрять по незнанке, Абзац спросил Свекра за нычки.

— Ну, срисовывай. Ничего особенного у нас нет — тут под решкой карты, здесь в матрасе заточка — это Саранчи. Там Поп крестик свой прячет — деньги, ценности по уставу под запретом...

— А он правда поп? — перебил Абзац.

— Кум его знает. Не разговаривает, только молится по ночам.

— Как он молится, если он немой?

— Молча, — отрезал Гена.

Под вечер пришел пупкарь — сегодня дежурил кряжистый, конопатый и злобный Степаныч. В хату влетел без приветствий, за ним — два вертухая. Рыкнул:

— Заключенные — на выход. Дежурный — остаться!

Прошмыра, Гагик, Академик, Коммерс, Поп, Бура и Саранча вышли, держа руки за спиной. Следом покинул камеру и Гена, со значением посмотрев на Леху — мол, не облажайся.

— Заключенный, представьтесь! — рявкнул Степаныч.

— Троицкий Алексей Николаевич, тысяча девятьсот семьдесят четвертого года рождения, сто шестьдесят вторая, часть четвертая. Осужден на восемь лет строгого режима, — выпалил Леха на одном дыхании.

Надзиратель кивнул и ринулся хищно перетряхивать вещи зеков. Переворачивал матрасы, заглядывал под шконки, щупал стены, выворачивал висящие на веревке носки, аж покряхтывая от рвения. Нашел торчащую из ваты Саранчевскую заточку, зарычал от злорадства.

— Колюще-режущее! — торжествующе скалился пупкарь, воздев над головой обломок зубной щетки с вплавленным в нее лезвием «Спутник». — Заключенный, это чье?

— Мое, — не колеблясь, кивнул Абзац. «Шнырь херов, — думал он, ругая Саранчу, — не мог получше заныкать?»

— Точно? Заключенный Троицкий, вы никого не покрываете?

— Никак нет. Хлеб режем, колбасу...

— Правильный типа? Не стучишь? По понятиям жить хочешь? — ярился пупкарь. — Пять суток ШИЗО, заключенный. На выход!

— Можно я хоть вату заберу? — Абзац потянулся к своему матрасу.

— Обойдешься! Пошел!

Выходя из камеры, Леха почувствовал, как припертые лицом к стене сокамерники проводили его уважительными взглядами. В груди растеклось приятное чувство — не зря на себя взял, поступил как правильный пацан. Проходя мимо Свекра, Абзац уловил, как тот едва заметно отклонился назад, будто желая что-то сказать напоследок.

«Наверное, похвалит», — подумал Леха.

Вместо этого смотрящий одними губами шепнул:

— В карцере лясы особенно не точи. Тут у стен уши.

Леха кивнул на всякий случай, но сам ничего не понял — с кем точить лясы в одиночке?

ШИЗО — он же штрафной изолятор — находился в подвале. Заскрипела, покрытая глазурью «Кузбасслака», тяжелая железная дверь, и Леху втолкнули в узкий — два на полтора — карцер. Под ногами хлюпала натекшая с потолка водица, зарешеченное окно было заложено кирпичом; с потолка тускло светила забранная решеткой лампочка — «залупа». На отвисшей под углом наре гнил черный от плесени матрас. Вопреки ожиданиям, вместо похабных надписей, рисунков половых органов и криков души вроде: «Мама, я хочу домой» стены покрывала нетронутая штукатурка. Лишь под потолком красовалось выцарапанное: «Для прохода сгодится любое отверстие». Это явно была какая-то пошлая шутка, но Леха юмора не догнал.

— Слышь, начальник, ты меня в этом пердильнике утопить решил?

— Такой мрази в самый раз! — гавкнул в ответ пупкарь, и дверь захлопнулась. Леха присел на край нар, и те прогнулись под его весом, просев еще на пару градусов. Встав, Абзац ткнулся башкой в залупу, почесал затылок, вздохнул — эти пять суток обещали быть очень долгими.

Следить за временем в карцере оказалось непросто. Единственным способом отмерять сутки были приемы пищи. Баландер приходил трижды в день и каждый раз приносил одно и то же — полшлемки хрустевшей на зубах сечки. Спать долго на висящих под наклоном нарах не получалось — если лежать на спине, то рано или поздно скатишься на вечно мокрый пол, а если на животе — задохнешься от затхлой вони гниющего матраса. Очень скоро Леха потерял счет времени и теперь считал баланды. Когда ему принесли шестую, он сделал ложкой шесть засечек на стене — до свободы, каковой она может считаться в крытке — оставалось девять баланд.

К седьмой баланде Леха готов был выть волком и сдать не только Саранчу с его проклятой заточкой, но и всех Масловских кентов — лишь бы вырваться из сырого пердельника, но пацанская честь, впитанная с приютскими пайками, настаивала — нужно держаться. От скуки Леха по-настоящему сходил с ума — отжимался до изнеможения, скользя руками по мокрому полу; боксировал с тенью; вспоминал разные ситуации из жизни; пытался их переиграть, ведя с собой диалоги по ролям. К восьмой баланде ему начало казаться, будто кто-то даже отвечает. Испугавшись, что окончательно поехал крышей, он замолк и принялся напряженно вслушиваться. И действительно — за стенкой, к которой были прикручены нары, его кто-то звал. Улегшись на матрас, Леха приник ухом к стене и вздрогнул от неожиданности, когда услышал четкое:

— Эй, ты, оглох что ли?

Поборов нечаянный испуг, Лёха пробасил:

— Ты кто?

— Товарищ по несчастью, — насмешливо ответил голос. — Давно здесь?

— Третьи сутки. А ты?

— Давненько уж, со счета сбился. Что за беда?

— Сто шестьдесят вторая, часть четвертая. А ты?

— Сто пятьдесят шестая. Два года.

— Бывает...

— Мда...

Собеседники замолчали. Леха, и без того не слишком говорливый, за эти трое суток и вовсе отвык разговаривать. Тишину нарушил голос из-за стенки.

— Слушай, а давай поиграем, время скоротаем.

— Во что?

— А в загадки. Под интерес.

Леха задумался. Играть под интерес на зоне могло означать что угодно — на просто так, на деньги или даже на самого себя. Но возможность хоть как-то убить время в карцере перевешивала любые риски. Про напутствие Свекра он и думать забыл.

— Ну загадывай.

— Что съешь — мыло со стола или хлеб с параши?

Леха не удержался от смешка — такими загадками изводили первоходов на малолетке. Этакая проверка на вшивость и знание тюремной жизни. Ответы он знал наизусть.

— Стол — не мыльница, параша — не хлебница. Моя очередь. В жопу дашь или мать продашь?

— Жопа не дается, мать не продается, — неведомый собеседник тоже был не промах. — Жили два петуха на зоне. Одного ебали до обеда, другого после. Кому хуже?

— У кого очко уже, тому и хуже.

Так они обменивались загадками до десятой баланды, а, прервавшись на трапезу, продолжили. Разгоревшийся азарт не позволял уступить оппоненту, мозг кипел в попытках выдумать загадку позаковыристее.

— Вот тебе! — вскрикивал Леха, точно шлепая козырем по карточному столу. — Едешь ты на Камазе, а к тебе на капот запрыгнул черт и ломится в кабину! Что будешь делать?

— Нет у Камаза капота, — ответил собеседник и замолчал. Леха натужно прислушивался к звукам за стенкой — не уснул ли его товарищ по несчастью?

— Эй! — крикнул он. — Ты живой там?

— Сейчас! — отозвался оппонент. — Придумал. А скажи-ка, как говорит петушок?

Леха задумался. Вопрос явно был с подвохом, как и прочие тюремные загадки, но в этот раз он не знал правильного ответа. Кукарекать, конечно же, нельзя — пацаны не кукарекают, тем более, на зоне. Что тогда сказать? Что петух не говорит, пока не разрешат? Чухня полная —обиженные же друг с другом разговаривают. А что тогда?

И тут Леху осенило. От пришедшей в голову догадки у него даже выступил пот на лбу — как близок он был к тому, чтобы по глупости зашквариться! Ведь что бы он сейчас ни сказал — это и будет фразой «петушка», в том-то и хитрость! Любую его реплику оппонент обернет против него же, и единственным верным ответом на эту загадку будет... молчание. Леха сжал зубы и самодовольно ухмыльнулся — его на таком фуфле не разведешь.

— Ну что, не знаешь? — спросил сосед. Леха не ответил — ждал, пока оппонент признается в подвохе. — Эй! Не знаешь?

Леха молчал как на допросе.

— Не знаешь? Тогда ты проиграл, — сосед ненадолго замолчал, а потом так заорал, что стены в карцере затряслись, а Леха подскочил на месте. — Кукареку! Петушок говорит «кукареку»! Кукареку!

Это «кукареку» металось по пердельнику, отражалось от стен и вновь врезалось в Лехины барабанные перепонки, заставляя зажать уши. Оно множилось, разбивалось и собиралось вновь, наполняя карцер безумной петушиной радостью.

— Заткнись! Заглохни! Завали пасть! — выл Леха, но сосед не слушал, продолжая кукарекать на разные лады. Леха зажимал уши до боли в висках, набивал их гнилой ватой из матраса, но это не помогало, и залихватское кукареканье все равно проникало в мозг. Носом пошла кровь, на виске забилась жилка, и Леха принялся выть, чтобы заглушить какофонию.

Когда, наконец, глотку начало драть наждачкой, а жбан раскалывался от собственного воя, Леха замолчал. За стенкой тоже воцарилась тишина. Измотанный, он уснул, не обращая внимания на затхлую вонь матраса.

Проспал Леха долго, даже пропустил очередную баланду. Из-за этого освобождение из ШИЗО стало для него приятной неожиданностью — на целую баланду раньше, чем положено по его расчетам. Собеседник за стенкой больше с Лехой не заговаривал. Да оно и к лучшему — кто знает, что еще могло прийти в бестолковку этому безумному петуху. Выйдя из карцера, Леха расправил плечи, вдохнул поглубже — после ШИЗО даже темный и сырой коридор казался березовой рощей. Не сдержавшись, он оглянулся туда, где должна была находиться дверь изолятора его шизанутого соседа. Но... двери там не было. Более того — быть ей было совершенно негде: пердельник Лехи оказался последним в коридоре, а дальше начиналась глухая стенка. А с кем же он тогда перекрикивался? По Лехиной спине пробежала невольная дрожь.

∗ ∗ ∗

Хата встретила Леху по-королевски — на столе его ждали бутеры с докторской, чашка чифиря и несколько конфет. Саранча, потупив взор, вручил пачку «Беломорканала». Гена Свекор одобрительно хлопнул по плечу. Замученный кукареканьем соседа и невозможностью нормально поспать в карцере, Леха наскоро перекусил и завалился в койку.

Проснулся он после уже после отбоя. Пахло потом, кто-то кашлял, скрипели койки, в стройный храп сокамерников то и дело вклинивалось какое-то хлюпанье.

Леха поднял голову и понял, наконец, что его разбудило. В тусклом свете залупы он не сразу разглядел чью-то белобрысую голову в районе паха. Чмоканье и хлюпанье издавала именно она, когда споро и умело заглатывала Лехин член. Тощий зад, красный от света лампы, покачивался над матрасом, тонкие пальцы наминали яички.

Расслабившись, Леха откинулся на подушку, собираясь насладиться столь приятным сном. Конечно же, это был сон — откуда взяться бабе в камере? Сквозь ресницы он лениво оглядывал блондинку и с разочарованием отмечал, что бывали у него бабы и посимпатичнее — эта была угловатой, дистрофичной, излишне бледной. Сальные волосы целиком скрывали лицо, но Леха был уверен, что и там все весьма средне. Под слишком большим лифчиком виднелась плоская, почти мальчишеская грудь.

Наконец Леха застонал и тут же прикрыл себе рот — не дай Бог услышат сокамерники. Блондинка поняла намек, ускорилась, и через несколько секунд Абзац выгнулся, закряхтел и излился в глотку ночной гостьи. Та подняла голову, открыла рот, позволяя молофье стекать на Лехины треники. Взглянув на блондинку, он судорожно сжал простыню и стиснул зубы, чтобы не закричать: все ее лицо было замотано грязными, окровавленными бинтами. Единственный глаз — левый — припух и был залепленный гноем, на месте второго зияла подсохшая мясная дыра. Открытый рот беззастенчиво демонстрировал голые десны, поблескивающие от его, Лехиного, семени.

Абзац инстинктивно подскочил на месте, саданулся о дно койки над собой и снова упал на подушку. Вновь подняв глаза, никакой блондинки он, конечно же, не обнаружил. А вот сперма была — просачивалась сквозь треники; в трусах тоже было мокро. Ну вот! Не хватало еще прослыть заядлым самолюбом.

Леха вскочил с кровати, быстро стащил с себя штаны с трусами и понес к ржавому крану над парашей. Застирывая одежду, он то и дело оглядывался — не спалился ли? Вроде, все ровно.

«Мокрые сны» у Лехи случались и раньше, но никогда не заканчивались ночными кошмарами. Списав это на нервяк после передержки в карцере, Леха развесил мокрые вещи на краю шконки и провалился в беспокойный, душный сон.

∗ ∗ ∗

На обед в очередной раз давали «рыбное кладбище» — отвратительную похлебку, в которой вперемешку с подгнившей картошкой плавали переваренные кишки, кости и даже головы расчлененных рыбин. Аппетита это варево не вызывало никакого, поэтому Леха Абзац сидел и тоскливо ковырял обед, надеясь подкрепиться в камере чем-нибудь из недавней Коммерсовской передачки.

Сидевший напротив Гена Свекор тоже не притронулся к «братской могиле» в шлемке: блатному и вовсе незачем ходить в столовую — общак прокормит. Но здесь можно пересечься с другими зеками, пообщаться, да и вообще прощупать обстановку на киче.

— Слышь, отец, — не выдержал, наконец, Леха. — А не знаешь, есть тут белобрысые петухи?

— Тебе зачем? На светленьких потянуло?

— Да не… Короче, кажись, я здесь кого-то по своему делу встретил, — соврал Леха.

— Белобрысые, значит? Был тут один чертила — мотню отрастил, чисто как баба. Ну и хапанул от кого-то гнид — белые такие, крупные…

При этих словах у Лехи резко зачесалось в районе паха

— Слушай, а где он, этот чушкарь, сейчас?

— А ты зачем интересуешься? — вдруг подозрительно спросил Гена. — Мент что ли? Вопросов много задаешь. Нет его здесь больше, уж года два как.

Леха кивнул — больше интересоваться не стоило, можно нарваться на неприятности. Встав из-за стола, он направился к контейнеру с отходами — есть эту дрянь было невозможно. Почему-то после слов о вшах лобок у Лехи будто превратился в муравейник. Чесалось неимоверно. Наплевав на приличия, Леха встал в проходе меж столами и с наслаждением запустил руку в трусы. Под пальцами что-то лопнуло.

Вдруг кто-то толкнул его под колено. Держа одной рукой тарелку с «рыбным кладбищем», а другую — в причинном месте, Леха не удержал равновесия и неловко уселся на ближайшую скамью, врезался плечом в сидящего рядом. Выпучив глаза, он со зверским взглядом оглянулся, но никого поблизости не обнаружил.

— Извиняюсь, — буркнул Леха машинально, повернул голову и похолодел: рядом с ним сидел женоподобный пухляк с крупными губами, сальным взглядом и пластырем на сломанном носу. Но хуже того — его щеки расцвечивал лихорадочный, неестественный румянец, а глаза были густо подведены.

— Милости прошу к нашему шалашу! — звонко и бойко поприветствовал его Чебурашка, главпетух Димитровоградской ИК, лопоухий пацан с по-женски мягкими чертами лица. Лехин желудок скрутило спазмом, и он едва не струганул в собственную тарелку — по роковой случайности он приземлился за стол «обиженных».

Сука, ты че вякнул? Абзац тебе! — резко встав со скамьи, будто желая всем продемонстрировать случайность своего приземления, Леха подскочил к Чебурашке, замахнулся, но в последний момент застыл: обиженных руками трогать нельзя — законтачишься. Вдобавок вертухаи уже поглядывали в их сторону, так что Леха опустил кулак. Но оставлять такую заяву безнаказанной тоже нельзя. К счастью, подобные вопросы Леха научился решать еще в приюте. Он как следует втянул носом соплей и с оттяжкой харкнул в тарелку главпетуху. Ухмыльнулся.

— Приятного аппетиту!

И ушел прочь. В паху продолжало неимоверно чесаться. На счастье, сегодня был не только рыбный, но и банный день.

Зеков построили во дворике — бетонный стакан десять на десять, накрытый сверху решеткой — устроили перекличку и отправили шеренгой в приземистое здание, расположенное во внешнем периметре. В баню Леха шел с удовольствием — водили туда раз в десять дней, но прошлый он пропустил из-за отсидки в ШИЗО и уже начал пованивать — так и в черти загреметь недолго. К тому же, если он и правда подхватил с матраса мандовошек, как раз можно будет протравить их в парилке.

Банный день вызывал оживление среди всех тюремных мастей — блатные гоняли шнырей за алкоголем и закуской; мужики бегали в поисках мыла; петухи фуфырились, приводили себя в товарный вид — сегодня можно будет как следует заработать. Мылись они отдельно, в своем петушином углу — одной шайкой на десятерых.

Впрочем, и для Лехи добыть шайку оказалось задачей непростой, ведь ему приходилось таскать все мыльно-рыльные и одежду с собой. Оставишь где — тут же найдется новый елец. Лавируя между мокрыми пятками, задницами и животами, Леха вертел головой и выискивал тазик. Найдя, следовало встать в длинную очередь голых мужиков, выстроившихся к единственному крану с горячей водой. Кран нехотя плевал тонкими струями, то и дело затихая, так что полную шайку приходилось набирать минуты по три. Очередь росла, а Леха, оказавшийся в конце колонны, все никак не мог добыть искомое. Не выдержав, он, наконец, подошел к дохловатому на вид первоходу, полоскавшему в тазике размякшую футболку.

— Слушай, одолжи по-братски! — прогремел Леха у того над ухом; бедняга аж подскочил. Абзац зря времени не терял и просто забрал шайку у незадачливого зека, пока тот хлопал глазами. По дороге выплеснул грязную воду вместе с футболкой.

Кругом полным ходом шла стирка— летели грязные брызги, слышалось довольное кряхтение и сопение; уголовники сосредоточенно приводили себя в порядок. Наконец, подошла очередь Лехи воспользоваться краном — он набуровил себе полную шайку горячей воды, сыпанул купленного в лабазе порошку, снял трусы. На швах и в самом деле обосновались отвратительные белесые гниды. Леха скривился, швырнул трусы за спину. Парилку, как назло, заняли блатари, и теперь по одному зазывали петухов. Можно, конечно, попросить пупкаря о прожарке, но тогда вся хата узнает, что он хапанул мандовошек, а это удар по авторитету. Лучше держать варежку на замке.

Подняв глаза, Леха кинул взгляд на петуший угол — разнообразные «Маньки» и «Зойки» дружно прихорашивались под строгим присмотром мамки-Чебурашки. Вдруг среди голых тел мелькнула знакомая блондинистая башка. Мелькнула да скрылась. Показалась чья-то соблазнительно подставленная задница, тонкие пальцы раздвинули ягодицы. С глумливой улыбкой забинтованная ночная гостья повернулась к нему, высунула язык и развратно облизнула пальцы. Вкупе с омерзением в Лехиной душе шевельнулись какие-то инстинкты, внизу живота наметилось напряжение.

— Зырь, братва! Абзац-то как петухов срисовывает! — с повизгиванием призывал Саранча. — Опять у нас после отбоя будет кружок рукоделия.

Леха прикрыл эрекцию тазиком, воззрился на сокамерников — те зубоскалили. Покатывался с хохоту Саранча, смущенно сдерживал смешок Коммерс, и даже Поп со Геной на пару тихонько похрюкивали. Чтоб не терять лицо, Леха и сам выдавил ухмылку, ответив:

— Уж больно горячи чертовки!

Этим он добился реакции уже в рядах петухов. Те заулюлюкали, закривлялись, демонстрируя Лехе свои прелести. Никакой блондинки среди них Абзац, само собой, не обнаружил.

Настроение у Лехи было ни к черту. Все тело зудело несмотря на избавление от зараженного белья. Сокамерники смотрели будто бы с усмешкой — видать, вспоминали случай в бане, или их веселили постоянные Лехины почесывания. Смурной, он ковырял краюху шибана и отправлял куски в рот. Хлеб был настолько влажный и недопеченный, что из него можно было не то что шахматы — Венеру Милосскую лепить. Вдруг что-то хрустнуло на зубах, крупное, плоское, похожее на кусок пластика. Вынув неведомый объект и рассмотрев его как следует, Леха с отвращением сплюнул остальное на пол. К горлу подкатило.

— Ты в хате-то не плюйся! — усовестил его Гена, но Леха не слышал — на ладони лежал самый настоящий человеческий ноготь. Желтый и обкусанный, он крошился в пальцах и, кажется, даже пованивал. Вскочив, Леха ринулся к параше, чувствуя, как съеденное рвется наружу, но застыл на месте — за шторкой уже кто-то сидел.

Неизвестный был гол, грязен и тощ; все тело покрывали иссиня-багровые синяки. Блондинистая шевелюра скрывала лицо, зато было отлично видно длинный — с локоть — язычище. Им опущенец старательно вылизывал генуэзскую чашу. Подскользнувшись от неожиданности, Леха полетел носом вперед — лицом прямо в парашу. Лишь врожденная ловкость позволила ему в последний момент ухватиться за торчащий из стены кран и не зашквариться. Обернувшись, он взглянул на сокамерников. Те застыли, как перед напряженным моментом в футбольном матче: законтачился ты случайно или по незнанке, статус твой менялся автоматически —из ровных пацанов в обиженные.

— Едва не зафоршмачился, — выдохнул Леха с облегчением — больше для них, чем для себя. Обернувшись к параше и собираясь дать по рогам чужаку, он обомлел — над генуей уже никого не было, однако, обычно грязный, фаянс теперь блестел чистотой.

«Как вылизанный», — мелькнула мысль.

∗ ∗ ∗

Жизнь Лехи на киче переставала быть радужной. От нервов у него во рту вздулись белесые волдыри, а на голове появились расчесанные проплешины. Сокамерники его сторонились, вертухаи то и дело норовили садануть татьянкой по почкам. Все не ладилось, всё валилось из рук. В тюремном дворике Леха даже сверзился с турника — опять мелькнула в толпе зеков чертова блондинистая башка. А как-то раз Леха даже проиграл в карты. И кому! Коммерсу! Тот, кажется, был и сам не рад своей победе, ведь понимал, что теперь придется как-то стребовать с Лехи долг, иначе прослывет лохом. А сам Леха ничего не понимал — ведь четко видел на руке короля червей, но стоило шлепнуть им по столу, как тот обратился обычной шестеркой. То тут, то там он видел белобрысого бесполого уродца — и каждый раз в ситуации, когда один неверный шаг мог привести к зашквару.

Творилось что-то неладное — это Леха и сам догонял, хоть и не верил ни в Бога, ни в черта, но чувствовал — увязалось за ним что-то дрянное, стремное, нагоняло жути, но хуже того — ставило его в положение, в которых Лехин статус правильного пацана мог дать трещину. На зоне ведь как — кругом зашквар: тут в парашу шагнул, там с пола поел — кишкоблуды на этом погорают, или с петухом из одной посуды прополоскался и все — дрочи булки, получай дырявую ложку.

Дырявую ложку Леха ой как не хотел. Понимал он: все проблемы от блондинки этой, или блондина — поди разбери. Расспросить бы за эту лушпайку, но Свекор не слишком разговорчив и на Леху последнее время смотрит косо. Нужен подгон.

Тогда Абзац собрал чего было у него — полпачки чаю, папирос, купил шоколадку в лабазе и пошел на поклон к смотрящему.

— Вот, подгон небольшой. На ход воровской.

— Благодарствую. Откуда такая роскошь? — смотрящий брезгливо осмотрел подачку, кивнул на стол — клади, мол.

— Мне б информацию кой-какую, — Леха понизил голос — ни к чему сокамерникам знать, что у него за вопросы. — Ты ж давно здесь чалишься?

— Давненько. Тебе зачем?

— Да есть тут... Короче, помнишь, я за белобрысого интересовался?

— Склерозом не страдаю.

— Что с ним стало? Где он сейчас?

— А ты точно не мент? — ухмыльнулся Гена Свекор, продемонстрировал желто-коричневые от чифиря зубы. — Вскрылся он. Третий год уж пошел.

— Вскрылся? — упавшим голосом переспросил Леха. Надежда на хоть какое-то рациональное объяснение происходящего таяла с каждой секундой. — А че так?

— А я знаю? Записок он не оставлял, — пожал плечами Гена, но, видя отчаяние в глазах Лехи, сжалился, продолжил: — Короче, заехал к нам в девяносто четвертом паренек — типичный лох. Имени не знаю — его сразу Люськой окрестили. Сел он по сто пятьдесят девятой — за мошенничество. Была у него какая-то контора астрологическая — гороскопы, хероскопы и прочая херомантия. Шарлатанничал помаленечку, на место Чумака метил. Ну и то ли нагадал кому не то, то ли не поделился с кем — не знаю, так или иначе закрыли его к нам. А насолил он, видать, кому-то крепко — на СИЗО сразу в пресс-хату заехал. Он — ломиться, а вертухаям по боку — на лапу получили. Кошмарили его там... люто. Пускали по кругу, хлеборезку проредили — чтоб вафлил и не кусался, левое бельмо потушили. Даже добыли откуда-то бабские шмотки, заставляли так ходить. Короче, устроили ад на земле. И так два с лишним месяца. Потом сюда перевели, на него прогон пришел, ну и все продолжилось.

Леха кивнул. Страшных историй про пресс-хаты он наслушался и на малолетке от сокамерников, и от следаков — те любили нагонять жути, угрожали отправить к лютым беспредельщикам, которые ломали даже бывалых воров.

— Опустился бедняга, зарос, кровью харкался, ходил еле-еле. Вот, в один прекрасный день он не выдержал, выпросил у главпетуха мойку. Все думали — сам вскроется, а он вместо этого пописал ссученного, который его больше всех кошмарил. Встал перед ним на колени — и лезвием по брюху со всей дури, аж кишки наружу. Понятное дело, пустили буц-команду. Его потоптали, в лазарете забинтовали на скорую руку и спустили на ночь в ШИЗО — в понедельник кум приедет, разберется. Люська кума дожидаться не стал — разгрыз вены, да там и кончился. Разве что на стене такую Мону Лизу оставил, да еще кровью — аж в тот же день заштукатурили.

Леху передернуло – это что же, он в том же пердельнике получается наказание отбывал?

— Слушай... А ты мне говорил в трюме лясы не точить... Это из-за него?

— А что? – спросил с усмешкой Свёкор. – Нашел собеседника-таки?

— В смысле?

— Ну я ж тебе сказал, со стенками не базарить, а то фляга потечет.

— Так ты что-то знаешь? – взъярился Лёха. – А хер ли ты в загадки играл, а?

— Ты рамсы попутал? – с холодной злобой спросил Свекор. – Ты мне предьяву кидаешь?

Леха потупился. Ссориться с смотрящим, да ещё по такому пустяковому поводу – верный способ оказаться на ножах со всей кичей. Он помотал головой.

— Тогда исчезни, перхоть. Не дорос ты ещё на воров тявкать.

Опустив голову, Лёха вернулся на свою шконку. Похоже, шевелить рогом придется ему одному.

∗ ∗ ∗

От тюремного непропеченного хлеба неимоверно пучило. На киче кишечник совсем расклеился — бегать к дальняку приходилось по три-четыре раза на дню.

Вот и сегодня, вскоре после обеда, у Лехи так рвануло днище, что тот едва не снес к чертовой матери стол — благо, ножки болтами прикручены. Угнездился в позе орла над генуей, в спешке саданулся затылком об нависающий над парашей кран и... его задница издала звук, который мог бы сделать честь кремлевскому салюту. Тут же из-за ширмы раздалось насмешливое:

— В этой жопе явно член бывал!

Лехины глаза налились кровью, даже кишечник будто застремался бунтовать, затих. На киче за такие слова разбивали головы. Предъява такого рода уже не считалась дружеской подколкой; это настоящий наезд, за который с шутника требовалось спросить по всей строгости, иначе – авторитет петуху под хвост. Подтянув треники, Абзац встал, окинул диким взглядом сокамерников. Те занимались своими делами — Коммерс писал очередную маляву руководству колонии, жаловался на тяжелые условия. Поп листал затрепанную Библию, Свекор вертел в пальцах заточенную монетку. Типа все не при делах. Леха взревел:

— Кто, сука? Кто это сейчас вякнул?

Под горячую руку попался Саранча — тот как раз обретался поблизости, а на поганой роже блуждала гадкая ухмылочка. Недолго думая, Леха стащил его с пальмы за ногу, наступил на грудь, придавил. Тот захрипел:

— Ты чего, братан, фляга протекла? Я вообще молчал!

— Пасть раззявил, потом заднюю включаешь? Абзац тебе, вафлер дырявый!

Леха бил сильно, с наслаждением, точно мстил Саранче за все дни, проведенные на измене из-за чертового Люськи. Вминал скулы, долбил по зубам, вколачивал нос в череп и даже не сразу остановился, когда на спину посыпались удары дубинок буц-команды. Наконец, церберы оттащили его от Саранчи, запятили в угол, наподдали самосудами по ребрам и отконвоировали в ШИЗО.

∗ ∗ ∗

Оказавшись в той же камере, что и в прошлый раз, Леха едва не завыл от отчаяния. Он метался от угла к углу, матерился, колотил по стенам, не обращая внимания на сбитые в кровь костяшки. Когда он, наконец, без сил обрушился на грязный матрас, на грудь ему шлепнулся кусок штукатурки, следом — еще один. Подняв голову, Леха увидел полосы и надписи, проступающие на старом слое. От влажности штукатурка облупилась и лежала неплотно — можно ноготь просунуть. Так Леха и сделал, а потом еще раз и еще — ковырял, пока перед ним, наконец, во всей красе не показалось Люськино художество.

Десятки размашистых бурых линий и потёков — Леха не сомневался, что это была кровь замученного петуха, — судорожно изгибались, высекая на стене очертания бесполой фигуры. Тощее, скрюченное от невидимой тесноты существо с растрепанными волосами и огромной дырявой ложкой в руке, казалось, было целиком соткано из парализующего, нервозного трепета. Криво приоткрытый рот придавал морде создания выражение озлобленной дебильности, а единственный глаз в центре лба глядел на Леху со странной смесью страсти и свирепости, точно он — муха, которой можно оторвать крылья, или цыпленок, которому хочется отрезать лапку садовым секатором. Глаз был не нарисован, а проковырян в стене — дырка была глубокая, черная и чем-то испачканная по краям. Леха сунул палец — тот погрузился целиком. Абзац покрутил им в разные стороны, но палец ничего не касался, будто сразу под штукатуркой была не бетонная стена, а абсолютная, безбрежная пустота. И в этой пустоте Леха ощутил, как кожи коснулось чье-то холодное дыхание. Абзац спешно выдернул палец, отскочил. Потом не выдержал, вгляделся в дырку, но ничего не увидел в чернильной темноте.

Вокруг бабы эхом расходился тоннель, состоявший из надписей. К нижнему краю прилип выломанный искрошенный ноготь. Леху передернуло. Пытаясь прочесть написанное, он вертел головой и так и этак, но ничего не выходило — буквы были не русские, но и не английские, что-то среднее. Вспомнились те редкие уроки математики, которые он посещал в приюте — там были такие же: лямбда, дельта, фи. Получается, греческий. Греческого Леха не знал. Единственное слово, которое ему с грехом пополам удалось прочесть — «лихо». И это самое лихо, походу, сюда и пригласил Люська — писал икону собственной кровью и молился на нее, а после — проложил твари путь своей смертью.

Сначала Леха пытался соскоблить проклятого бабомужика со стены, но тот не желал уходить. Потом принялся лепить на слюну отковырянную им же штукатурку обратно на рисунок, но и это не принесло результатов. Наконец, Леха взял за правило не смотреть на гребаную стенку, но время от времени все же оглядывался, и ему казалось, что грубые контуры становились плавнее, наливались мрачной дымкой так, что лихо приобретало объем, приосанивалось, становилось ближе — точно делало еще шаг по коридору из надписей в его сторону. А что будет, когда оно выйдет совсем? И Леха смотрел, играл с бурым рисунком в гляделки до боли в глазах, пока линии не сливались в бесформенное пятно, а тварь на рисунке не начинала тянуть к нему дырявую ложку, собираясь угостить ничем.

∗ ∗ ∗

Из пердельника Леха вышел тихим и загруженным. На этот раз пришлось отсидеть тридцать баланд. Запаршивел он там окончательно — одежда провоняла, в уголках глаз скопился гной, голова и лобок расчесаны до кровавых язв, да ещё и зуб разболелся.

Сокамерники встретили холодно: Коммерс прятал глаза, Гена Свекор игнорил, лишь Саранча злобно зыркал с пальмы — его лицо было похоже на кусок лежалой говяжьей печени.

В тот же день Леха пробился в тюремную библиотеку. Здесь заведовал пожилой зек с глазами бассетхаунда. Когда Леха спросил, есть ли чего-нибудь о призраках и проклятиях, тот пожевал губами и молча вручил ему потрепанную книгу «Мифы и легенды народов мира». Приняв пыльный талмуд, Леха принялся листать до буквы «Л», пока, не наткнулся на картинку с высоченной одноглазой бабищей. Текст гласил:

«Лихо одноглазое — дух несчастий, злой доли и лихой судьбы. Привязывается к людям, мучает их, насылает болезни и безумие, пока не изводит совсем...»

Дочитав до этого места, Леха нервно сглотнул — изводиться «совсем» ему не хотелось.

«Говорят, Лихо способно направить судьбу человека по самому дурному пути — тому, что хуже смерти. Считается, что Лихо — бывшая богиня судьбы Лахесис, одна из сестер-грай, сбежавшая с их единственным глазом. С тех пор бродит она по миру, и на кого бы ни упал ее суровый взор — тот пожалеет, что родился. Как бы он ни пытался спастись или защититься — его судьба уже предопределена, а любое противодействие лишь приблизит к бесславному финалу. Часто Лихо изображают с дырявой ложкой как символом невзгод и несчастий, ведь такой вдоволь нахлебаться можно лишь горестей».

С тяжелым сердцем Леха захлопнул книгу. В другой ситуации дырявая ложка бы его рассмешила, но сейчас было не до шуток. Замученный беспредельщиками, Люська ухватился не за жизнь, а за смерть и, похоже, совершил свой первый и последний настоящий фокус, принеся себя в жертву, чтобы подкинуть подляну любому, кто окажется в злополучном карцере.

В камеру Леха вернулся уже под отбой и завалился на койку. Вскоре погасили верхнее освещение, остался лишь красный свет «залупы».

Началась гроза. Отблески молний прорывались через амбразуру, озаряя хату вспышками, будто фотографировали. Уголовники укладывались спать, а Леха кубатурил — что делать?

На ум лезли сцены из фильмов, просмотренных в видеосалонах — вот пастор тычет распятием в прикованную к кровати ранетку и воет гнусавым голосом переводчика: «Отступись, нечестивый!» Не то. Вот рыжуха пятится от серебряного креста в руках Ганнибала Лектера в том фильме с сисястыми вампиршами. И снова не то — Лихо же не вампир. Или как там ее? Лахесис? В другом фильме оборотня убивали пулями, отлитыми из нательного крестика. Даже зловредный шкет Омен — и тот боялся смотреть на кресты. Выходит, есть управа на Люськино проклятие. Да только где его взять?

Можно, конечно, заказать через барыгу — лавэ у Лехи найдется, одна беда — пока запрещенку протащат через конвои, Лихо уже добьется своего. Взгляд упал на койку напротив — на ней в свою раскидистую бороду храпел Поп.

«Немой-немой, а храпит как бегемот», — завистливо подумал Леха. Попа, конечно же, никакие демоны не доставали. Соблазн был велик, но риск… Добрые минут двадцать Леха взвешивал, раскидывал и так и этак, но по всему выходило, что единственный шанс на спасение находится от него через проход — спрятанный в подушку нательный крестик, один на всю камеру.

Леха бы еще долго решался, если бы под шконкой не заскреблось — точно кто-то снизу водил ногтями по матрасу и еле слышно шептал, подсказывая:

— Кукареку!

Ну уж нет!

Вскочив с места, Леха застыл перед шконкой напротив. На стенах от каждого его движения приплясывали кривые, изломанные тени; спину царапал чей-то взгляд. Леха обернулся — глазок в двери был черен, поблескивал нетерпеливо. Ударил гром и Абзац решился — запустил руку под наволочку, нащупал цепочку, потянул. Поп тут же проснулся, возмущенно замычал. Леха заткнул ему рот ладонью и зашипел:

— Глохни, борода, мне нужнее!

Немой глохнуть не желал — он схватил Леху за руку и принялся втягивать к себе на второй ярус. С ужасом Абзац смотрел, как шконки, будто в замедленной съемке, сначала кренятся, а следом за ними волной вздымаются тени, готовые в любую секунду обрушиться на него. Секунда невесомости и — дикий грохот; тени вместе со шконками низверглись на Леху, чудом не погребя его под своим весом. Бинт, прикрывавший татуировку, сорвался, обнажив расплывшуюся влажную кляксу — плечо нагноилось.

Повскакивали с коек сокамерники, принялись оглядываться. С явным неудовольствием со шконки приподнялся Гена. Поп мычал, тыкая пальцем то в свою подушку, то в Леху.

— Что за кипиш? — спросил смотрящий. Мелким бесом из-за спины возник Саранча, принялся тараторить:

— Я все видел! Он у Попа цепуру собирался рвануть! Крыса он, братва!

— Серьезная предъява, — покачал головой Свекор. — Поп, это так?

Бородач истово закивал.

— Да вы че, братаны? Кого слушаете? — Леха отступал. Ситуация принимала нешуточный оборот. — Этого юродивого и фраера, который даже слова сказать не может? Да я…

— А это че за херабора? — с лихорадочной прытью ринулся к нему Саранча и ткнул в плечо.

— Что? — переспросил Леха и опустил взгляд. Даже в тусклом свете «залупы» наколотое у него на плече никак не походило на кота. Больше всего это было похоже на птицу. Нелетающую птицу с гребнем и пышным хвостом. Вспышка молнии осветила камеру, давая возможность каждому разглядеть его «черную метку». Леха почувствовал, как что-то внутри лопнуло и оборвалось, под ребрами разлился склизкий и холодный ужас. — Э, братаны, это Писаря косяк. Абзац ему...

— А, по-моему, тебе этот партак в самый раз, — подвел итог Гена Свекор, похожий в отблесках молний на судию в царстве Аида. — Академик, упакуй!

Одна из теней со стены метнулась и бросилась Лехе на лицо, ослепила, оказавшись на поверку грязной наволочкой. Чьи-то сильные руки потянули ткань в стороны, стало нечем дышать. Абзац заметался из стороны в сторону, пытаясь сбросить шестерку смотрящего, но тут же получил удар в живот, затем еще и еще — пока дыхалку не сперло спазмом. Под колено саданули ногой, и Леха упал на четвереньки. Когда полотенце сняли с головы, кадык недвусмысленно щекотнула заточка. Отчаянно захотелось жить. Академик стащил с Лехи треники и трусы. Обдало запахом гнилых зубов – он нагнулся к уху, точно собираясь посвятить в какую-то жуткую, непостижимую тайну, стирающую границы миров и ставящую под сомнение саму реальность:

— Не дергайся, а то пораню.

Кругом суетились сокамерники, азартно матерились, сплевывали — вспоминали, что «полоскались» с Лехой из одной кружки. В этом мельтешении казалось, что народу в камере прибавилось, точно кто-то позвал зрителей для грядущего священнодействия. Тенями из загробного царства, они беззвучно мельтешили, толпились, перетекали друг в друга. Стало тесно. Мелькнула в толпе белобрысая башка.

Саранча сидел напротив на кортах и сверлил Леху глазами, точно иерофант, отряженный следить за правильностью свершения ритуала.

Когда Абзац заскреб ногтями по бетонному полу, пытаясь отползти, Академик надавил на заточку, и Леха сам двинулся навстречу липкому горячему жалу. Детина за спиной горячо зашептал на ухо: «Вот так, вот так». Саранча, щуря глаз, спросил ехидно:

— А скажи-ка мне, как говорит петушок?

Отвращение к себе свело гортань мертвым спазмом, глаза слезились. Казалось, Саранча размножился, превратился в десяток самоподобных бесов, что прыгали вокруг, глумились и спрашивали на разные лады: «Как говорит петушок? Ну как?»

Тонкое лезвие под горлом почудилось спасением, и Леха подался вперед, после чего проехался шеей по заточке, точно кивнул, принимая смерть.

∗ ∗ ∗

Умереть Леха не умер. Кто-то додумался зажать рану полотенцем и позвать пупкаря. Через пару недель в лазарете Леху вернули в крытку. С хаты его сломили, и Леха обосновался в камере опущенных. Здесь даже погоняла у сокамерников были грязные, зашкварные — Муть, Стиралка, Баребух, Чиркаш. Леха тоже получил новую погремуху, по первой букве имени. Чебурашка, памятуя конфликт в столовой, определил его обитать под шконарь. Сопротивляться Леха не стал: казалось, Академик проткнул в нем дыру, через которую вытекло все — воля, душа, жизнь. Преданное им тело ответило предательством — плечо загнивало, воняло дохлой кошкой; голова покрылась проплешинами, на щеках с внутренней стороны расцвели белесые язвы, а в легких плотно угнездился влажный туберкулезный кашель. Перерезанная гортань превращала любую речь в сиплые хрипы.

От правильного пацана осталась лишь тень. И эта тень предпочитала не отсвечивать. Там, опущенный на самое дно тюремного царства мертвых, Леха теперь видел все как есть — тайные течения закованных в трубы ручьев, берущих начало в русле Стикса; ночные вакханалии блатных и петухов, сливающихся в противоестественных содомских объятиях; кровавые жертвоприношения Хозяину в пресс-хатах; забытых в карцерах несчастных, что врастали в стены.

Посвященный в сокровенную жизнь нижнего мира, он добровольно принял роль немого наблюдателя – молчал и смотрел, запоминая увиденное. Лишь после отбоя он выползал из-под шконки и принимался за еженощную епитимью — становился на мослы у дверного глазка и до утра выл свою сиплую молитву без слов. Сокамерники перекидывались недовольными взглядами, ворчали:

— Опять Люська на дверь кукарекает?

Но Леха не обращал внимания, ведь для прохода подходит любое отверстие – даже дверной глазок. И он будет упорствовать до тех пор, пока Лихо не примет правильный ответ.

— Кукареку! Кукареку! Кукареку!


Текущий рейтинг: 83/100 (На основе 182 мнений)

 Включите JavaScript, чтобы проголосовать