(в том числе анонимно криптовалютой) -- адм. toriningen
Заткнись, мама
.
Я принял правила игры, когда наступил на первую белую плитку вместо серой. В тот день я был настолько окрылён своей… вседозволенностью?.. да, наверное, вседозволенностью, тогда я считал так, — что прошёл до светофора нечётное количество шагов. Ликование распирало меня изнутри, словно пузырьки в шампанском, заструившемся в моих венах вместо крови.
Так-то, мама. Выкуси. И ничего со мной страшного не произошло, верно?
Пришёл в тот день с работы поздно — гулял целый час. Поужинал бананами. Глядя в своё отражение в тёмном оконном стекле, скорчил себе ехидную рожу. Лицо на стекле в ответ скривилось в гримасе боли.
— Спокойной ночи, — прошептал я, глядя на семейный портрет, и тут же выругался. Я же свободен, чёрт побери. Я могу не делать этого. Протянул руку, чтобы опустить портрет на стекло, даже коснулся рамки… но убрал руку. Медленно, осторожно, будто едва не выдернув чеку из гранаты.
В ту ночь мне ничего не снилось.
Следующий день был тихий и ясный, благословенный лёгким морозцем сентябрьский день. Листья кружились, закручивая водовороты на всё-равно-какого-цвета плитке. Я гонялся за ними, наступал, безжалостно прерывая их полёт, и, кажется, хохотал во весь голос. На работу опоздал.
В обеденный перерыв меня позвала попить чая Таня из отдела кадров. Сказала, что я выгляжу особенно бодро, а я размешивал сахар в кружке против часовой стрелки и улыбался. Не ей — своим мыслям. Таня сказала, что я ужасно загадочный, и я позвал её прогуляться в парк после работы. Мне хотелось наступать на листья снова и снова. Хотелось заглушить чьим-то голосом напуганное бормотание матери в голове.
Я начинаю игру, когда вижу первый белый крест на первом чёрном дереве и сворачиваю с тропы. Листья шуршат под ногами, окрикивают меня, зовут старческим голосом — не смотри в зеркала после наступления темноты… не наступай не на те плитки… когда пьёшь воду, первую чашку не допивай… к чёрту, Таня смеётся над моей неуклюжестью и ойкает, когда шальная ветка прочерчивает полосу на её бедре, но идёт за мной вслед, пока над головой и под ногами шумит листва.
— Мы ищем клад? — спрашивает она, запыхавшись и поправляя тёмный локон, когда я останавливаюсь завязать шнурок. — Мы будем играть в пиратов?
— Тут нет моря, — бормочу я, и она заливисто смеётся.
— Вон, смотри, ещё крест! — кричит она, подхватывая игру.
Что ты говорила, мама? Не связывайся с женщинами, не доведут до добра, забудешь, что мать говорила? Ха, а я и сейчас уже не помню. Плела небылицы, что явится… из ниоткуда… голову заморочит, задурит да погубит… ну, институт брака для самых невезучих, в общем. При чём тут плитки и шаги? Брось это, мама, ты давно мертва. Твои связки сгнили, а язык изъеден червями, ты больше не можешь ничего лепетать и запугивать меня.
Даже если спрячешься в облетающей кроне деревьев.
Мы бежим, оскальзываясь и падая, в поисках следующего дерева — и вдруг выходим на просеку, упирающуюся в оживлённую дорогу. Переглядываемся и смеёмся — Таня грязная и поцарапанная, в волосах застряли листочки и веточки, а глаза сияют на разрумянившемся лице.
— Я бы сейчас всё отдала за ванну. С пеной, — говорит она, и я отвечаю:
— Мой дом в конце той дороги, представляешь?
Лукавые огоньки в глазах Тани вспыхивают ещё ярче, и она тянет меня за руку.
Дома она сидит, удивительно изящная в одном пушистом оранжевом полотенце, и жадно ест бананы. Ловит свой взгляд в окне и корчит отражению рожу, и оно морщится в ответ на выщербленном стекле. Я протягиваю руку к её влажным волосам и вытаскиваю из них веточку. Она смотрит на мою руку, а потом касается её своей.
— Какой же ты глупый, — тихо смеётся она, и я подхватываю её на руки и уношу в спальню, в свою холостяцкую не заправленную постель. Таня обвивает мою шею руками и тянется поцеловать, но замирает в сантиметре от моих губ.
— У тебя нет питомцев? — спрашивает она. — Мне кажется, будто кто-то смотрит за нами.
Я протягиваю руку, не отводя взгляда от её сияющих глаз, и нащупываю на тумбочке холодный угол рамки. Вздрагиваю. Старческий шёпот, шёпот умирающей матери, отдаётся инеем по моему телу, и Таня прижимается ближе.
— Это ничего… не надо, если не хочешь, — шепчет она.
— Надо, — твёрдо отвечаю я, и портрет падает со стуком и тихим звоном — раскололось стекло. Я представляю, как трещина рассекла лицо матери, держащей меня на руках. Как она перечеркнула рот, шепчущий: ‘не впускай темноту в свой дом… не играй с ней в гляделки… в темноте отражается не твоё лицо… запутает, задурит и погубит, сам не поймёшь’.
Я решительно отворачиваюсь и смотрю на живую и прекрасную Таню, тянущуюся меня поцеловать, и я склоняюсь над ней.
За секунду до того, как понять, что я никогда не знал никакой Тани из отдела кадров — у нас даже отдела кадров-то нет.
Таня улыбается и целует меня, её лицо — как отражение лица в тёмном окне, и больше я ничего не помню, кроме черноты перед глазами, перечеркнутой белым крестом.
См также[править]
Текущий рейтинг: 63/100 (На основе 50 мнений)
