(в том числе анонимно криптовалютой) -- адм. toriningen
Обязательные правила
Эту историю рассказал мне дедушка – казалось, закоренелый взращенный Страной Советов материалист. Дедушка Вася, который пережил страшные военные годы, сызмальства помогал семье, никогда не чурался тяжелой и грязной работы и гневно сверкал глазами на бабушку, когда та шепотом поминала Бога.
Сколько себя помню, дед был крепко сбитым, здоровым, не пил и не курил (по крайней мере, при мне). Он представлял из себя классический образец «образцового гражданина» – тем более странным стало для меня его откровение. Теперь, когда дедушки Васи несколько лет как нет в живых, я понимаю, что, наверное, эта история где-то в глубине души мучала его всю жизнь. Получается, что даже разгорающийся вокруг научный атеизм никак не помог ему выкинуть из головы самое странное, жуткое и необъяснимое воспоминание из детства.
Далее я приведу его рассказ от 1 лица. Услышал я это от дедушки за неделю до его 80-летнего юбилея. А еще через месяц его не стало.
Ты не знаешь, что такое настоящий ужас войны. И я надеюсь, что никогда не узнаешь. Наш отец ушел на фронт еще в июле, и моя мать осталась одна с пятью детьми. Я, семи лет от роду, старшие сестры Нина и Анна, двенадцати и четырнадцати лет, и совсем малышня – младший двухлетний брат Алешка и сестренка Маша, еще года ей не было.
К осени 41-го года в нашей деревне не осталось взрослых мужчин, к декабрю – даже пацанов 15-16 лет. Как мы выживали той зимой, я рассказывать не хочу. Спасибо, что деревня была далеко от фронтовой линии, и что соседи в те времена еще имели обыкновение помогать друг другу и не терять человечности. Но было страшно, холодно и голодно. А к апрелю не стало Маши.
Это сейчас детей выхаживают как могут, а тогда… сам понимаешь. Матери было некогда горевать, ну или по крайней мере она этого не показывала. В конце концов, у нее оставалось еще четверо детей, которые, трое из которых хоть и помогают по хозяйству как могут, а все еще нуждаются в родительском плече. А четвертый и вовсе пока только ползает, и все внимание уделяет вырезанной из дерева деревянной фигурке зайца. Не очень умело, но явно с любовью отец вырезал ее перед самым уходом на фронт. Вырезал, казалось, не для Алешки конкретно, а как бы для всех детей сразу, но ему она была отдана негласно.
Итак, мы остались впятером. Прошли метели, пришло тепло, начались посевные работы. Сестры помогали матери больше всего – а ведь они успевали еще и учиться, пусть и дома, пусть и сами. Я, как мне видится, тогда больше путался под ногами, хотя любые поручения выполнял безропотно. За Алешкой следили все по очереди.
То, что с матерью что-то не так, я заметил, наверное, в мае месяце. Сестры, думаю, заметили чуть раньше, но мне об этом не говорили. Говоря современным языком, мать начала сдавать. Плохо спала, ворочалась и тяжело вздыхала во сне. Однажды и мне не спалось, и в тишине нашего маленького деревянного дома, обнимая дрожащего под шалью Алешку, я явственно услышал, как мать зовет нашу мертвую сестренку.
– Маша… Машенька!
С тех пор я слышал это почти каждую ночь.
Майские грозы были в тот год особенно яростными. Зарницы не уходили с горизонта, ветер терзал плетень, вода заливалась через щели прохудившейся крыши, двор развезло до состояния каши, а набухшие от влаги бревна пахли болотом. Казалось, что солнце не вернется уже никогда, что все посевы сгниют, что три последних несчастных курицы и петух в крохотной пристройке с перепугу заклюют друг друга до смерти.
Но гроза стихла. 17 мая я проснулся, не понимая поначалу, что не так. Только потом до меня дошло – было тихо, а по нижней каемке ставней расползались первые рыжие лучи. По привычке я обнял брата и провалился в дрему.
А когда проснулся, его уже не было. Алешка не исчез, нет. Просто он был совсем ледяным. Двухлетний мальчик так мужественно пережил зиму, но сдал перед майскими ливнями. Пневмония разгорается быстро и не очень-то щадит детей.
Я уже говорил, что к тому времени с матерью было все не совсем в порядке. И если после смерти Машки она просто стала слегка смурной, плохо спала и звала мертвую дочь во сне, днем оставаясь главной по хозяйству, то со смертью Алешки ужас обрушился на нее как будто в десятикратном размере.
Я никогда не забуду, как она оттолкнула меня с лавки, как схватила тело брата, неловко кутая его в колючую шаль, как, держа его на руках, упала на колени, и какой страшный крик разнесся над этим маленьким свертком, над нашей исхудалой избой, над полупустой деревней, над всем миром…
Мать впала в беспамятство. Пока Анна бегала по соседям в поисках кого-то, кто поможет ее успокоить, а Нина пыталась забрать Алешку из цепких рук, чтобы перезакутать в саван, я сидел в уголке и думал единственно о том, как моя мать могла так грубо меня отпихнуть, а потом и попросту обо мне забыть. Ты не подумай, я любил Алешку, я очень его любил, но, наверное, тогда я просто относился ко всему с детской простотой и наивностью. Тем более, месяцем ранее мы потеряли младшую, и смерть брата была для меня не то чтобы закономерной – скорее не особенно удивительной.
В тот же день Алешку схоронили, и в тот же день я узнал про 40 запретов. Не знаешь, что это такое? Неудивительно. Такого в книжках не пишут, а в советское время за такие разговоры можно было... Ну, сам понимаешь. В общем, это список запретительных правил, которым нужно следовать, чтобы в последний раз пообщаться с умершим человеком перед тем, как его душа окончательно распрощается с этим миром. А узнал я об этом, подслушав разговор матери с соседкой Евдокией Максимовной – самой засидевшейся и, если честно, самой неприятной лично для меня гостьей.
Как я уже говорил, в те года я был ребенком, простым и наивным, но даже я ощущал, как от Евдокии Максимовны исходит что-то неприятное, что-то горькое и стылое. Она была живой, но впечатления здорового живого человека не производила.
Поправлю сам себя – я не подслушал ее рассказ, просто в избе на три лавки разговор особо не утаить, даже если он ведется шепотом. Особенно если громким шепотом сквозь всхлипы и сдавленные рыдания матери.
В общем, Евдокия Максимовна и нашептала матери про эти 40 запретов. Мол, 40 дней после смерти ты следуешь этим правилам, и под конец 40-го дня у тебя появляется возможность – короткая, но все же возможность – последний раз пообщаться с умершим. Как это будет происходить, в каком виде, каким образом удастся пообщаться с тем, кто уже закопан в землю – это соседка не пояснила. Но, видимо, матери и не требовалось, потому что все следующие 40 дней наша семья из теперь уже 4 человек была вынуждена им следовать.
Честно тебе скажу, я не запомнил каждый из запретов. Но могу перечислить некоторые примеры, чтобы ты понимал, почему под конец истории нервы начали сдавать не только у моих старших и явно более рациональных сестер, но и у меня самого.
Мы должны были избавиться от домашних животных, но нельзя было извлекать из этого пользу. Нужно было не отдать, не забить и съесть, а именно избавиться с концами. Иными словами, либо забить и выкинуть, либо отнести в лес. Мать выбрала второй вариант, и я все еще отлично помню, как волок к пролеску ворочающийся мешок, а потом издалека наблюдал за белыми точками, бесцельно бродящими по кромке. Наверное, скоро их схватили лисы.
Еще один из запретов гласил: никакого чтения на протяжении всех 40 дней. Как я уже говорил, мои сестры учились дома, и, хоть и проверять их было особо некому, делали это с усердием. Нельзя было даже перечитывать единственное письмо, отправленное отцом с фронта – оно пришло еще в январе, и содержало в себе в сущности пару-тройку предложений, но было с тех пор зачитано до дыр мамой, Ниной и Анной. Я еще читать не умел, но с удовольствием слушал, представляя, как отец скоро вернется снова и крепко-крепко нас обнимет. Теперь письмо вместе с книгами хранилось в сундуке под лавкой.
Нельзя было зажигать лампы до полной темноты. В сумерках мы все подслеповато щурились и передвигались почти наощупь, пока мать не разрешала наконец достать лампу и спички.
Нельзя было прерываться во время работы в поле. Есть не разрешалось, пить тоже.
Нельзя было стирать вещи. Да, все 40 дней, с учетом наступающего тепла.
И если тебе кажется, что в этих правилах есть что-то рациональное – мол, экономия полезных ресурсов в непростое время, ведь курицы все равно почти перестали нестись, да и керосин и мыло надо беречь, то позволь тебя разочаровать.
Большая часть правил была совсем безумной.
Нельзя было говорить с утра – каждое утро нужно было начинать с часа молчания. Часы в дома встали еще осенью, поэтому мать сидела и отбивала каждую секунду ладонью по столу. Один час. Шестьдесят минут. Три тысячи шестьсот секунд.
Перед сном тоже нельзя было говорить. Каждую ночь мы должны были разойтись на 4 стороны и так молча стоять, глядя лицом в стену избы, минуту. Ее мать так же отбивала – ладонью о ладонь, будто аплодируя. После этого мы так же молча расходились спать – мать на печь, Нина и Анна на свои лавки, а я на свою – теперь уже чуть более просторную.
Запрещалось говорить в будущем времени. Нельзя было сказать «Завтра я пойду за водой», только что-то вроде «Я приносить вода следующий день».
Нельзя было смотреть себе под ноги. И оглядываться через плечо тоже было нельзя. И задирать голову. И так далее, и так далее – десятки странных запретов, которые были преподнесены моей матери как нечто совершенно могущественное и способное допустить до общения с умершим сыном.
Я по глазам вижу, что у тебя много вопросов. У нас с сестрами они тоже были. Почему мать сравнительно легко отпустила Машу, но так страшно горюет по Алешке? Почему вместо заботы об оставшихся троих детях она втянула их в эти странные ритуалы? Неужели ей не показалась странной сама идея общаться с мертвым ребенком? И как именно она планирует это делать по истечение 40 дней? – ведь, в отличие от самих правил, здесь Евдокия Максимовна ничего конкретного не сказала. Да и с чего бы вообще ей слушать бредни Евдокии Максимовны? Эта соседка, как я уже говорил, производила максимально отталкивающее впечатление.
Однако мы почему-то все равно вместе с матерью следовали этим странным правилам и, я уверен, каждый из нас понимал: мать сходит с ума, а мы этому потакаем. Не можем сопротивляться, потому что нам ее жалко, потому что мы ее любим.
Приближался 40-й день. И, хотя правилам мы следовали всей семьей, подразумевалось, что с покойным Алешкой мать встретится одна. Нина и Анна явно были рады тому, что хотя бы в этом им не придется принимать участие. А мне, напротив, в какой-то момент стало интересно.
Да, я уже тогда считал, что мать нездорова головой. Но, как я уже говорил ранее, еще я был прост и наивен. Я просто хотел узнать, что случится дальше.
25 июня 1942 года мы, как и все дни до этого, разошлись к стенам и там молча стояли минуту. Затем мать жестом отправила нас ложиться спать, а сама забрала со стола деревянную фигурку зайца – ту самую, что Алешка так любил, – и вышла за дверь. Таково было условие – по истечении 40 дней взять важную для покойника вещь – а много ли их было за жизнь Алешки? – и с ней отправиться на «встречу».
Я не виню сестер за то, что они ее не остановили. Да, они были старше, но они все еще оставались детьми. Наверное, им было страшно. Или они просто злились и ждали, когда уже у матери ничего не выйдет, она успокоится, и забудет про свои попытки залезть туда, куда лезть не следует.
А вот я не устоял. Подождав какое-то время, я аккуратно слез с лавки и направился к двери. Я знал, что сестры еще не спят, но, ни пока я шел через избу, ни когда я отворял дверь, они не издали ни звука.
Я знал, куда пойдет моя мать – Алешка был похоронен на краю нашего деревенского погоста, рядом с Машей. Над двумя холмиками качались сережки березы, а чуть поодаль начинался лес.
Мать стояла над могилами спиной ко мне. Помню, что в тот момент я подумал – вот братик и сестренка лежат там рядом, но брат явится к маме, а сестра нет? Словом, я начал размышлять о происходящем так, будто и сам ждал какого-то чуда.
И оно произошло. Правда, чудом это назвать у меня язык не повернется и спустя все эти годы.
Мать наклонилась – тут я понял, что она положила деревянную фигурку на один из холмиков, отошла и стала ждать. Я тоже ждал поодаль, спрятавшись за высокой травой.
Я не знаю, сколько времени прошло. Кажется, над землей уже успела поплыть предрассветная дымка, а трава качнулась первым утренним ветерком. В какой-то момент мать, до этого стоявшая практически не шевелясь, отступила назад и опустилась на колени.
Вначале я подумал, что она решила просто помолиться – и почему мне вообще пришло это в голову после всех странных вещей, что она делала до этого? Но потом я перевел взгляд на кромку леса. Оттуда кто-то шел.
И в этот момент я понял, почему мать беззвучно отступила и опустилась на колени, потому что я испытал тот же ужас, что и она. У меня так же перехватило дыхание и скрутило все внутренности, я так же мог лишь смотреть, не в силах ни оторваться, ни издать хоть какой-то звук. У того, кто вышел из леса, не было головы.
Человек – а это точно была фигура человека – двигался абсурдно ровно, как будто он точно знал, куда ему нужно идти. Он шел так, как будто отсутствие головы – это просто недоразумение, как будто все в порядке, и он просто идет к заданной точке. Тем страшнее было то, что он двигался ровно к тому месту, куда буквально приросла моя мать.
Наверное, это длилось не более нескольких минут, но мне показалось, что прошла целая вечность. Вот человек без головы доходит до березы, кладет руку на ствол дерева и ведет ладонью вниз. Вот он присаживается на корточки у могил Алешки и Маши – наверное, если бы его голова была на месте, он бы смотрел ровно на них. А вот он аккуратно поднимает с земли деревянного зайца, гладит холмик над могилой брата и, сжимая игрушку в руке, поворачивается к моей матери.
Я все еще нахожусь поодаль, прячась в траве, но даже со своего места вижу, что его голова не просто отсутствует – на ее месте рваная рана. Кровь не идет, но ее застывшие потеки отлично видны на куртке – воротнике, плечах, нагрудных карманах. В один их из них – левый – человек кладет фигурку зайца.
А затем делает еще один шаг по направлению к матери, будто пытаясь дотянуться, и тут она наконец отмирает. И второй раз я слышу ее крик, точной такой же, как и в то утро, когда умер Алешка. Это крик отчаяния, крик ужаса, крик боли и невыносимой тоски. И я тоже не выдерживаю и срываюсь и бегу обратно в дом, чтобы разбудить и позвать на помощь сестер. Хотя, конечно, в этот момент не спит уже никто.
Когда я вернулся с сестрами и соседями, мать лежала без сознания. Могилка Алешки была разрыта, внутри – пустота.
Матери не стало через два дня. А еще через два мы получили «похоронку» на отца. Ваш муж и отец… в бою за Социалистическую Родину, верный воинской присяге, проявив геройство и мужество, был убит в артиллерийском сражении в мае 1942 года. Похоронен в…
Признаю честно, поначалу я не знал, как реагировать на этот рассказ. Было видно, что дедушке стало значительно легче на душе, когда он его завершил. Да, завершил он его именно так – никаких особых продолжений я больше не услышал, но очевидно, что трое осиротевших детей все же справились и каждый прожил довольно неплохую жизнь. До самой старости они поддерживали связь – писали письма, звонили, ездили в гости.
Конечно, я засыпал дедушку вопросами. Что за странные 40 запретов, которые не укладываются ни в научные догмы, ни в приметы, ни в религиозные обряды? Неужели никто из соседей не озаботился тем, что мать семейства просто сходит с ума? Что потом стало с соседкой, после советов которой женщина отправилась на тот свет? И наконец, если уже отбросить весь здравый смысл, то почему матери явился не умерший сын, а безголовый человек? И куда делся из могилы мертвых мальчик?
Ответ дедушки был коротким:
– Там было оба человека, для которых принесенная ей деревянная игрушка имела особое значение. Но ходить умел только один из них.
Текущий рейтинг: 73/100 (На основе 62 мнений)
