Тертый экспедиционник

Лично я не верю ни в какую потустороннюю и прочую криповую чушь. Эти рассказы, что здесь мною прочитаны, больше для суеверных, нервных и прочих. Практически все они из разряда «одна бабка рассказала», выдумок, заблуждений и все такое. Еще есть такие случаи, когда человек, проживший всю жизнь в городе, попадает в дикую природу. Естественным образом у окруженного неизвестностью человека обостряется главный набор реакций, который мы любим называть инстинктом самосохранения. На самом же деле мозги ваши дорисовывают все, что не могут увидеть, расслышать, понять. И получается всякий адовый бред. Еще хуже, если вы выбрались куда-то в дикую, устали и уже находитесь в таком сумеречном состоянии, когда дома, в городской квартире, уже отправились бы спать, но все забивается общением в кругу друзей, ощущением, пусть и не самым осознанным, враждебности обстановки и массой других обстоятельств. И вы, вроде бы, если сейчас нахлобучить на вас шапку с электродами, получитесь либо дремлющим, либо полусонным, но внешне и по ощущениям вы даже неплохо осознаете и оцениваете окружающую реальность. Это та самая дереализация, начальные ее стадии, которая часто бывает у водителей в долгой дороге, когда, кажется, все видишь, все понимаешь, ведешь машину, даже поддерживаешь беседу, но стоит остановиться, вздремнуть полчаса и уже не очень-то и помнишь, как добрался (кстати, поэтому в дальнюю дорогу нужно брать с собой кого-то и постоянно вести хотя бы сигнальный разговор, чтобы по спутанным ответам определить момент перехода в это сумеречное состояние и остановиться). Но речь вообще не об этом.

Так вышло (не случайно, конечно), что я стал зоологом (тем самым «ботаником», который изучает животных, насекомых и прочую живность). Существенная часть жизни зоолога проходит, конечно же, в лаборатории за изучением летних сборов и обработкой результатов. Это длинные зимние вечера, когда, кажется, уже поздно, но бросать мелкоскоп и уходить еще не хочется. В это время делается основная часть научных результатов, а вовсе не на лугах в погоне за бабочками с сачком в руках, как это может показаться. Научная работа – монотонный и часто скучный для других труд.

Все меняется с наступлением весны. Уже в апреле ты просто стоишь на ушах. Вытаскиваешь из дальнего угла свой рюкзак, проверяешь на наличие дыр и на пригодность к проживанию свою видавшую виды палатку, в которой обитаешь теперь один (а раньше, когда был студентом, постоянно каким-то образом оказывались спутницы, если нужно, бежишь за новым комплектом «защитки» и обязательно или покупаешь заново, или находишь в прошлогоднем три-четыре штуки ярких футболок и рубашек (в глухих лесах без них никуда и все эти дурные привычки ходунов в лес напяливать на себя камуфляжи – это от незнания или потому, что «так все одеваются»).

Где-то в конце мая и начале июня начинается полевой сезон, когда дома ты бываешь раз в месяц, чтобы помыться, выспаться пару дней и снова прыгнуть в автобус и много часов трясти костями и внутренними органами по ухабам проселков, перегузиться на тракторные телеги, повозки, грузовички или даже идти пешеходом в глубь лесов и полей, вряд ли когда-то хоженых человеком. Да, в наше время, когда везде побывал уже как минимум Гугл и Яндекс с их спутниковыми снимками, человек лично обошел малую часть даже своей Родины. Иногда можно часами идти вдоль старой лесной дороги, по которой когда-то возили лес или сено с дальних покосов. Теперь они медленно размываются дождями, а над ними уже сомкнулись кроны. Это тот мир, который практически никогда не открывается горожанам и в котором начинаются чудеса.

А рассказать я хочу о том, что происходит с человеком в этом мире.

Уже много лет мы берем с собой студентов. Это и удобная рабочая сила по типу «сбегай-принеси», и на рутину их тоже можно посадить (например, возиться с ватой и булавками – самое оно, разбирать морилки – тем более, они молодые, могут и подышать эфиром, а нам, старикам, это уже вредно). Конечно, студенты все понимают и никакой дедовщины у нас нет. В глухомани все равны и едут туда только самые мотивированные. И, надо сказать, часто не прогадывают. Такой красоты и таких впечатлений они не увидят и не получат нигде.

Но такие студенты, которых по традиции называют зелеными, и составляют основную, т. н. базу истории. Именно с ними происходит, на вскидку, 99% всех приключений. А начинается все достаточно мирно. «Партия» распаковывается, как правило, на каком-нибудь лугу, бывшем когда-то, возможно, покосом, ставит палатки, обустраивает кострище, заготавливает дрова на первые два дня (потому что в день прибытия никто не занимается работой, а исследует окрестности), вытаптывает территорию, потому что ходить в высокой траве неудобно. Если посчастливиться иметь при себе косу, то выкашивают дорожки, места под палатки, полевую кухню и так далее. Стараются и успевают все это до наступления сумерек.

Сумерки в глухом лесу – начало мертвого времени. Надо сказать, что всякие там карабины, охотничьи ружья нам не положены. Хорошо, если с партией остается егерь или лесник, но длительные «заходы» недели на две-три обычно проходят в полной самостоятельности. Кстати, за все годы никакие дикие звери к лагерям ни разу не выходили и медведей, волков и кабанов мы не видели. Лосей, лис и прочую мелкую живность – да, но и только.

С началом сумерек все перемещаются ближе к костру, ужинают перед сном, пьют чай. В отхожее место порядок требует в темноте ходить парами, на что, конечно, все без всякой задней мысли плюют. И в первую ночь смаривает всех очень быстро, потому что новый режим дня, утром дежурные встают рано, часов в пять, чтобы успеть приготовить завтрак и нагреть воду на чай.

Но то все была присказка. Первые два дня все без исключения переживают отлично. Конечно, утром рассказывают, что жутковато было ночевать в глухомани, но и только. Все самое интересное у зеленых начинается день на третий-четвертый. Примерно тогда они становятся какими-то настороженными. Выходя на маршрут, обязательно дожидаются старших и пропускают их вперед, а перед этим долго могут перешептываться, указывая руками на лес и выводя замысловатые фигуры в воздухе. На лесной тропе зелень старательно семенит за тобой, ступая буквально след в след и так синхронно, что кажется, будто их и нет. Но, нет, вот они, прижав к груди полевые сумки, продираются сквозь ельник, а когда ты сам останавливаешься, чтобы сверить направление, начинают тревожно вслушиваться в звуки леса.

На третью-четвертую ночь и далее ходить по «своим делам» девочки начинают только вдвоем. Парни еще держатся, но и у них на лицах часто можно заметить некую тревожность. Если прислушаться к их вечерним разговорам, можно понять, что их беспокоит. Конечно, в разговорах со старшими они обсуждают совсем другие дела, слушают истории, говорят о том, кто и что нашел, как сегодня по колено в воде переходил ручей и все подобное. Обычная дневная суета. К наступлению ночи уже никто не пытается уйти в палатку один. Спят всегда по двое и по двое же и уходят. Только вместе. Появляются первые емкости со спиртным и зелень начинает поддавать. Не заливать глаза, конечно, но по половине своей походной жестяной кружки за вечер выпивают почти все. Девушки иногда тоже выпивают, но чаще подышат на кружкой и тоже идут спать.

На этом обычно у подавляющего большинства все и проходит. К середине второй недели люди выправляются, становятся прежними и вся тревога уходит. Снова начинают ходить по делам одни, ночью спокойно и без алкоголя могут сидеть у костра и орать песни, часто поминая «добрым» словом старших. Но это смешит всех и никто не обижается. Потому что старшие могут так же легко и непринужденно ответить в том же стиле. И тогда дружный хохот не стихает очень долго. Мы, старшие, травим байки про черных геологов, черных альпинистов, черные вертолеты и прочую ерунду из студенческого фольклора.

Когда время экспедиции заканчивается, многие не хотят уезжать и просятся в следующую. Так, за пару выездов зеленый превращается в тертого экспедиционника, познавшего самую мякоту и радость этого дела.

Но изредка бывает совсем иначе. Несколько случаев у меня навсегда останутся в памяти.

Сережа (назовем этого студента так, его собственным именем, ибо таких Сереж по всей стране масса) очень рвался в экспедицию, был одержим изучением жужелиц и занимался этим с особым рвением уже после первого курса. Приготовился он со всей ответственностью, все по списку, все новое, все отлично уложено. Сережа бегал впереди всех, когда закупались продукты. На инструктаже слушал внимательно и буквально всасывал информацию. Владел всеми нужными навыками (и костер развести с одной спички, и раны обработать, и вообще все, что можно). Сережу взяли. Вывезли в глухомань (потому что рядом с городами и селами уже все выхожено ранее и туда бросают только студенческие практики). На третий день Сережа, как и другие часто, стал настороженным и каким-то дерганным. Мы это заметили, но решили, что пройдет. Сейчас Сережа притрется, привыкнет к новым порядкам и другому режиму, адаптируется, словом. Научится ложиться спать не в десять вечера, а около часа ночи и дремать потом в обед.

Но к концу первой недели вечером Сережа был замечен за тем, что сосредоточенно смотрел в кружку, куда второй, уже опытный студент, выгружал из бутылки водку (водку, все же, берут, кто сколько может и хочет и получается в среднем по одной таре на человека). Потом он обреченно выдохнул и залпом опрокинул почти полную, как нам показалось, кружку в себя. Никогда не пивший водку по собственному утверждению Сережа немедленно поплыл, его начало корежить. Саня немедленно выдал ему печеную картофелину и потребовал зажевать. Через пять минут Сережа, заливающийся слезами от неожиданности ощущений, ушел спать.

На утро он выполз из палатки и попросил кофе. Кофе в экспедициях, он редко бывает просто растворимый. Берут или кофе со сгущенным молоком, или 3 в 1, которое готовят сами, смешивая порошок растворимого, сухое молоко и сахар. Сережа пил и постепенно приходил в себя. Но потом подошел к главному и попросился остаться сегодня в лагере на дежурстве. Конечно, его пожурили, но оставили. Все лучше пусть сидит, чем где-нибудь на маршруте захворает, что после такого резкого перехода от трезвой жизни к взрослой вполне возможно. Казалось. тревожность с его лица пропала.

Вернулись мы в лагерь уже ближе к двум часам дня. Обед остывал и его пришлось греть, а мы, побросав сумки и сборы, бегом двинулись по натоптанным тропинкам к костру, где уже гремели тарелками дежурные. Конечно, про Сережу уже забыли, но, увидев последнего, сидящего на бревнышке у кастрюли с супом, притормозили. Сережа был бледен настолько, что казалось, кожа у него заменена на какой-то полимер. Тонометров тогда еще не было, но было отлично заметно, что давление у парня находилось где-то в районе уровня земли. Он нервно теребил в руках ложку, периодически безучастно помешивая ею в кастрюле, поднимая со дна аппетитную картошку.

Дежурные немедленно доложили, что около 10 утра Сережа, выполнив все работы по мойке утренней посуды в помощь дежурным, отправился за дровами (которые добывались рядом в лесу из сухих стволов, которые нужно было притащить целиком или распилить на месте, а по возможности – расшибать сухих веток на растопку). Вернулся он через неполных десять минут. Вернулся почти бегом, его трясло, на лбу виднелись капли пота. Оставшуюся неделю с небольшим Сережа пил водку вечерами, никуда не ходил, но зато усердно помогал по хозяйству, активно участвовал в обработке сборов и вел учет всему. В общем, бесполезным не был, но в лес идти отказывался на отрез. И рассказал, почему.

В первый день все было хорошо. На второй – тоже. Вечером третьего дня, возвращаясь с маршрута, Сережа услышал сквозь шум леса потрескивание веток. Конечно, можно было бы списать это на другую группу, которая возвращалась со своего маршрута, но дело в том, что вооруженная навигатором группа не могла никаким мыслимым образом выполнить разворот на 180 градусов петлей километров в 15 длинной и догнать первую хотя бы уже потому, что ушла в противоположном направлении. Ветки хрустели так, будто кто-то тяжелый редкими шагами шел метрах в ста в стороне, а, может, и дальше. Шел он так довольно долго, километр или полтора. Никто из группы на это внимания не обратил вообще. Невидимый сопровождающий исчез, когда до лагеря оставалось около полукилометра. Будто ушел в сторону, в глубину леса, как говорил Сережа. И до того ему стало жутко, что шел он остаток пути, еле передвигая ноги.

На следующий день хруст веток он уже слышал ближе и, будто бы, даже тогда, когда сам не двигался, занятый помещением в морилку сбора покоса и написанием этикетки. Этот невидимый кто-то будто обходил полянку, на которой остановилась группа, по часовой стрелке и обошел ее почти на четверть, когда Сережа закончил и все двинулись дальше. Так продолжалось еще два дня. На четвертый, как буквально божился Сережа, уже весьма нервный, оформляя сбор на лугу у реки, увидел чуть глубже опушки леса высокую фигуру, которая будто кралась вдоль кромки леса, иногда пригибаясь, чтобы не задевать ветки, росшие на высоте определенно выше трех метров. Рассмотреть ее Сережа не мог. Именно в этот вечер он пил водку и сбивчиво рассказывал другим студентам о своем наблюдении.

Следующий день не принес ему никакого облегчения. Только войдя в лес и направившись к примеченной днем ранее другими поваленной оглобле, чтобы распилить ее на чурбаны (нудное, тяжелое, но всеми благодаримое занятие), он вдруг увидел эту же огромную фигуру, которая почти сливалась со стволами. Она, рассказывал потом Сережа, покачиваясь вперед-назад, тоже покачивалась, только справа налево, будто поводя плечами, на которых и головы-то, как ему показалось, не было или была, но вовсе не голова, а бугор. И эта хреновина следила за ним. Вернулся он в лагерь задним ходом и лишь когда потерял из виду эту штуковину, едва ли не бегом припустил к тому месту, где были люди.

Особенность заключалась в том, что кроме Сережи никто ничего не видел и не слышал. Вообще ничего подозрительного. Даже тогда, когда Сережа буквально умолял вслушаться и говорил, что вот же оно идет, едва ли не рядом, за соседними деревьями. Сережу не беспокоили всю оставшуюся неделю и больше он никогда в экспедиции не ездил, ограничившись старательным разбором сборов, чем в итоге и сделал себе диплом.

Другая история приключилась с девочкой третьего курса (назовем ее Леной, тоже собственным именем, ибо таких Лен еще больше, чем тех Сереж), которой срочно для диплома потребовались сборы, за коими она и отправилась в экспедицию. Благо, район был ее родным и ей казалось, что будет она в этой экспедиции едва ли не проводником. Бойкая и сообразительная, она отлично справлялась по кухне в свое дежурство и готовила крайне не дурно. Видно было, что совсем не городская и привыкшая к неудобствам. Но в конце первой недели трехнедельной экспедиции она начала сдавать. Однажды утром она, не стесняясь никого, рассказывала, что ночью, выйдя по «делу» из палатки, дойдя до отхожего места, вдруг почувствовала, будто ночь, которая и без того в таких местах непроглядная, еще больше сгустилась и буквально оглушила ее.

Даже взятый с собой фонарик, повешенный на вбитую в землю рядом рогатину, померк. Напяливая штаны, Лена бросилась к палатке и казалось ей, что тьма эта, как плотное облако, даже более черное, чем ночь, расползается вслед за нею. Фонарик, конечно же, она просто бросила. Кричать, говорит, не могла, дыхание перехватило от волны холода и страха. Благо, бежать было совсем недалеко и метров через пятнадцать Лена нырнула в палатку. Точнее, под ее наружный тент, резким движением застегнула на нем молнию и далее бросилась в саму палатку, с головой забравшись в спальник. До утра спала очень плохо. Все казалось, что вокруг палатки кто-то ходит, шелестя травой, чем-то будто водя по тенту. Ее подруга же в это время спала без задних ног и на все попытки разбудить ее отвечала нечленораздельным бурчанием.

Лена через пару дней, когда к нам приехал трактор с телегой, привезший дрова и продукты, уехала. Благо, поселок ее был рядом, километрах в пятидесяти, а ближайшая деревня стояла на дороге и маршрутные автобусы там имелись. Осенью же она не горела желанием рассказывать ничего.

Случаев таких наберется еще пара, но основа у них одинакова: человек, находясь практически в условиях депривации, начинает видеть, слышать, ощущать то, чего нет на самом деле. И никто, кроме него, этого не видит, не слышит и не ощущает. Как правило, случается это не сразу, а происходит по нарастающей. Сначала появляется непонятная тревожность, а человек не может сам себе объяснить, отчего он беспокоен. Это действует угнетающе даже тогда, пока еще не осознано целиком. Чуть позже начинаются звуки и уже потом человек начинает что-то видеть.

Конечно, среди нас, экспедиционников, есть такая черная шутка: первые дни ты приглядываешься к чаще, а чаща приглядывается к тебе и неизвестно, понравишься ли ты чаще. У нас вообще много всяких суеверий, большей частью юморных. Например, нельзя писать, стоя или сидя спиной к лесу. Нельзя занимать за обедом все места, одно всегда должно быть свободно. В то же самое время на вечерних посиделках все места должны быть заняты. А, вот, входя в лес, нужно обязательно, хотя бы про себя, поздороваться, а выходя – попрощаться. Да, черт ногу сломает в этих суевериях.

Ну, а все рассказы о разнообразной аномальщине я считаю плодом воспаленного воображения, результатом психоза, недосыпа, депривации и результатом невозможности адаптироваться к новым сложным условиям. Я тоже прошел через такой период, правда, прошел он у меня очень легко и все, чем я могу похвастаться, это парой глюков, когда мне казалось, что за деревьями я вижу море.

Всем спасибо. Если интересны оставшиеся два случая, расскажу отдельно. К сожалению, за все годы полевой работы ничего потустороннего не произошло больше и аномального не наблюдалось.

Текущий рейтинг: 79/100 (На основе 128 мнений)

 Включите JavaScript, чтобы проголосовать