(в том числе анонимно криптовалютой) -- адм. toriningen
Пластилиновый человечек
Вот вы любите вспоминать свои школьные годы? Я – нет. Прямо вообще нет. Увольте.
Раннее детство вспоминать люблю. Дачу, пса Полкана, родителей до развода, живых бабушку с дедом. Потом сразу университеты: и первый, который я бросил, и Академия искусств, где познакомился с Валеркой, тем самым другом, которому теперь обязан своим призванием. Студенчество у нас было весёлое: тусовки, первый опыт ролевых настолок, прочие первые опыты – думаю, тут всё и так понятно. Я втянулся быстро – подписывался на любую движуху, изобрёл себя заново, можно сказать, запомнился заводилой – до сих пор со многими знакомыми той поры общаюсь. И не скажет никто, что до универа я был забитым стеснительным лошком с самого дна социальной иерархии. Некому рассказать – всех своих школьных товарищей я закопал так глубоко в развалах памяти, что будто их и не было.
Собственно, поэтому я не сразу опознал, что Елена Терёхина, которая постучалась мне как-то вечером в личку в ВК – это та самая Ленка, с которой я вместе учился до десятого класса. Имя что-то всколыхнуло в моей памяти, какую-то подёрнутую болотной тиной тяжесть, как остов увязшей в трясине машины – но сообщение, в котором не было ничего, кроме простого “Привет.”, мне ничего не сказало, а страница, пускай и открытая, оказалась совершенно скучной. Вместо фотографии на аватарке – какая-то открытка, не то к Восьмому марта, не то к Дню матери, такие любят слать друг другу женщины за сорок. Вся стена – в постах от друзей и друзей друзей. “Узнай, кому ты нравишься!”, “Помоги собрать призы на Весёлой ферме” – ничего не значащий пёстрый спам. Я бы и проигнорировал, но Валера как раз обещал подогнать клиента с крупным заказом – а ну как это оно? Ответить нужно было хотя бы из соображений профессионализма.
“Здравствуйте! Вы по поводу фигурок?”
“Слава, это Лена. Мы вместе учились. Школа №27, класс Анны Владиславовны, помнишь?”
От нахлынувших воспоминаний у меня скрутило живот, а сердце ощутимо трепыхнулось в груди. Ленка Терёхина, конечно. Мы всегда сидели с ней за одной партой: самая красивая девочка на параллели и очкарик, который и трёх слов не по теме урока связать не мог. Лицо погорячело – к нему прилило чувство застарелого стыда.
“Лена, привет! Сто лет не виделись. Как жизнь?”
“Давай встретимся, пока я в городе? Вспомним былое.”
Предложение было, честно говоря, совершенно мне несподручным – сроки по заказу начинали подгорать, и воскресенье я планировал потратить на завершение хотя бы самих фигурок, а сцена, так и быть, подождёт. В понедельник я вёл скульптурную лепку у детей из творческой студии, а это подъём в пять утра – не приведи Господь малышня в школу из-за меня опоздает. И всё же, сообщение Лены что-то во мне всколыхнуло. “Вспомним былое”... А разве что-то было, кроме детских нелепостей и горечи разочарования?
Раздумывая над ответом, я оглядел стол, освещаемый золотым кружком рабочей лампы. Недоделанные фигурки из ещё необожжённой глины смотрели на меня будто бы с укором – включая те, у кого пока не было намёток на месте лиц. Я улыбнулся самому крупному элементу композиции, здоровячку посередине, легонько тронул воздух возле крупного нароста на шишковатой голове – грубым мазкам ещё предстояло обрести форму и рассказать свою историю. В идеале, им стоило стать чем-то узнаваемым уже завтра – но я как раз придумал оправдание. Разве смогу я нормально работать, когда сердце не на месте, а в животе пляшут бабочки?
“Давай, конечно! Я завтра как раз свободен. Куда хочешь пойти?”
Ночью я долго не мог уснуть – по субботам я обычно так рано не ложился, тело хотело за стол, работать над проектом. На удивление, с утра я был бодр, пропав часов пять, не больше – оглядел на прощание своих неоформившихся детей, смахнул кисточкой налипшую пылинку и пошёл на встречу с прошлым. Мы договорились увидеться в одном из моих любимых кафе – демократичные цены, отличный кофе, прикольные столики-кабинки, дающие возможность оградиться от остального зала светло-коричневой шторкой. Идеальный вариант для свиданий – конечно, у нас с Леной была просто встреча двух старых знакомых, но может же бедный художник помечтать?
Я пришёл за десять минут до оговорённого времени, но Лена была уже там – она сразу помахала мне, я и войти толком не успел. Не прояви моя бывшая одноклассница инициативы, я бы её не узнал – и сладкая грёза продлилась бы чуть дольше. К столику в дальнем конце кафе я брёл поникшим, роняя на пол осколки разбитой детской мечты – первая красавица класса, мечта моей юной поры, превратилась в худющую морщинистую тётку с круглыми глазами на выкате. В тонких, как веточки, пальцах она нервно мяла салфетку со следами губной помады. Лицо нездорового цвета вроде бы мне улыбалось – но в этой улыбки не было никакой радости.
Мы взяли по чашке кофе и какое-то время вели вежливый разговор ни о чём – о погоде, о новых законах, о смерти некогда популярного певца Эстрады, которого любили по молодости ещё наши мамы. Типичные бывшие одноклассники, которых ничего больше не связывает – зачем, спрашивается, было просить меня о встрече? Причина начала раскрываться тогда, когда Лена спросила меня о том, чем я занимался после школы – я честно рассказал про университет, про Академию искусств, про преподавание и про своё скромное ремесло скульптора-фрилансера. Лена меня явно не слушала – всё мяла салфетку, будто грела в ладонях глину для лепки. Стушевавшись на середине, я свернул рассказ и спросил, как у неё идут дела, хотя и мог догадаться по её внешнему виду. Опрятная одежда и укладка не спасали ситуацию – Лена напоминала прихорошенный к похоронам труп.
— А меня Бог наказывает, Слава, — Лена громко всхлипнула. Её пронзительно-голубые глаза, те самые, в которых я утопал когда-то на уроках, смотрели теперь на меня со странной мольбой.
— Ты о чём, Лен? — я видел по её лицу, что мой вопрос прорвёт дамбу, но не мог не спросить – тишина была бы ещё более неловким вариантом. Моя бывшая одноклассница вздохнула, закусила губу с облезшей красной помадой, и начала свой рассказ – издалека, с того момента, как мы окончили школу.
— Я одиннадцатый класс доучилась заочно, — рассказывала Лена, ни на секунду не переставая терзать при этом салфетку. — Поступила в университет в Москве, друг семьи замолвил слово. Уехала, отучилась, там познакомилась с мужем…
— Ты замужем? — переспросил я. Фамилия в ВК у Лены осталась девичья, кольца на пальце я тоже не заметил.
— В том году развелись, — коротко ответила Лена.
Я перевёл дух. Если бы мне кто-то сказал год или два назад, что Ленка Терёхина в разводе, я бы, волей-неволей, нарисовал в голове какую-нибудь несбыточную картину, где несчастная брошенная красавица находит утешение в объятиях того, на кого и близко не смотрела в школьные годы. С нынешней, иссушенной и нервозной Леной, я мог разве что разок попить вместе кофе.
— Мы с мужем жили хорошо, растили сыночка… Петеньку моего… — Лена вновь всхлипнула и схватила со стола ещё одну салфетку – утереть слезу. — Петенька… Семь лет ему было, в школу должен был идти… Июль был, жарко, мы поехали на дачу все втроём, на водохранилище — Петенька поплавал, а потом мы пошли в лесок… Прогуляться в лесок… Муж мой у воды остался, разморило его…. А мы в лесок… Я и Петенька… Прости, Слава, можно мне воды?
Я встал и пошёл на кассу, попросить стакан воды. Когда я вернулся, Лена выглядела уже чуть лучше – прикрыла раскрасневшиеся глаза, салфетки выкинула в пустую чашку. Я отпил свой кофе, Лена благодарно приняла от меня стакан и продолжила, уже с чуть меньшим надрывом.
— Петя просто не мог там потеряться – мы часто гуляли в лесу, там и леса-то нет почти, роща, везде всё знакомое… А он взял и забежал за дерево. Я за ним… А его и нету уже. Тапочек резиновый лежит посреди травы, и всё… Мы полицию вызвали. С собаками его искали… Ничего. Больше года как прошло… Ничего…
Я слушал, смаргивая неуместное жжение в глазах. Сказать тут было нечего – Лена пригласила меня побыть ей бесплатным терапевтом. Мне было искренне жаль и её, и её сына, а дальнейшие описания того, как срывался на ней безутешный, обезумевший с горя муж, вызвали во мне чуть ли не звериной желание набить ему за такое рожу – но при этом я, не первый год общаясь в творческой среде, никак не мог отключить тот закоулок мозга, из которого неслось, как их хриплого динамика: “Красный флаг, приятель, красный флаг!”. Взрослые адекватные люди обычно не изливают свои психологические травмы давним знакомым, не спросив, по крайней мере, у них на то разрешения. С чего Лена взяла, что я сам в состоянии сейчас выслушивать про пропавших детей и тяжёлые разводы? Может, я и сам прохожу через какой-то надлом, а навязанные чужие беды сделают мне только хуже? Не это ли сейчас молодёжь называет модным словом “травма-дампинг”?
Закончив описывать то, как была вынуждена бежать из квартиры посреди ночи, с чемоданом личных вещей и мелочей, оставшихся от сына, Лена замолчала и посмотрела на меня – опять пронзительно, иссиня-сине, как хищная птица. Мои руки похолодели, прилипли ладонями к столику кафе – я должен был что-то сказать, но не мог. Это моё вечное проклятье – хорошо говорю я только руками. Ртом я либо скажу что-нибудь совершенно ненужное, невпопад, либо промолчу, когда стоило бы сказать. Я даже за руку её не взял – не хотел хлюпать потом, отдирая ладонь от стола. Отвёл глаза и разглядывал белёсые разводы в своём остывшем латте.
— Я с тех пор живу у друзей. То там, то здесь… В Москву не возвращаюсь, нечего мне там больше делать. В городе буду неделю, потом опять… А знаешь, Петенька ведь за мной всюду ходит.
— В смысле?.. — я растерянно поднял взгляд, вновь встретившись с абсолютно круглыми глазами-синюшками. Кожа под ними была примерно такой же синей – по ней расползалась грибницей тонкая сетка сосудов. Морщинистое лицо растянулось в улыбке – слишком счастливой для нашей скорбной темы.
— Он из стен иногда торчит. То ручка, то ножка… А как-то раз вижу – тапочек его, второй, что не нашли мы, свесился и в окно мне шлёпает. Это Петенька шлёпал… Я открыла, да не успела его схватить – сама чуть не упала… Восьмой этаж был. Но это ничего. Я ещё Петеньку поймаю! Достану из стены, или из или окна, из чашки – он в чашках прятаться любит, Слава, представляешь? Пью чай – а из него ручка… Такой смешной! Он всегда озорной у меня был. Это он так с мамой играет…
— Лена, я… — ком в горле мешал мне говорить. — Знаете, вам нужно в отель, вы явно устали. Я не смею вас больше задерживать. Очень рад был увидеться… И сочувствую вашему горю. Вас проводить до метро?
Лена не ответила – лишь положила свои тонкие веточки-пальцы на края пустой чашки, будто собиралась разломить её надвое. Голова её покачивалась взад-вперёд, заставляя волосы – сухие, окрашенные в токсично-рыжий, невероятно далёкие от белоснежных кудрей её девичьих лет – хлестать то одну половину лица, то другую. Внезапно замёрзший посреди жаркого летнего дня, я рывком допил ставший холодным и склизким кофе и встал, неловко прощаясь. Лена так и не открыла рта – лишь шутливо, как девочка, бросила в меня шарик из скомканной салфетки.
Домой я ехал без удовольствия, даже проект уже казался мне не мил. На выходе из метро вспомнил, что не позавтракал в кафе, купил себе ролл с курицей в переходе, но кусок не полез в горло – зайдя глубже во двор, я кинул надкусанный ролл бродячей собаке. Та принялась слизывать подношение с асфальта, а я всё старался подумать о чём угодно другом, но в голове упорно крутилось одно: моя школьная любовь сошла с ума не почве семейной трагедии, и теперь мои последние счастливые воспоминания о школе были загублены, окончательно и бесповоротно. Я постарался вспомнить что-то хорошее, чтобы сгладить свою печаль: как носил за Ленкой её рюкзак, как дарил ей самые красивые вкладыши из жвачек. Из-за очков она в шутку называла меня Гарри Поттером, а я её – Гермионой, потому что в младших классах Лена ещё и неплохо училась. Именно эта смешная детская игра испортила мне впечатление от последних книг серии: ну почему Гермиона Грейнджер, которую я железно представлял с лицом Ленки, а не Эммы Уотсон, выбрала не Гарри, а этого рыжего засранца?!
Лёха Скворцов не был рыжим, и толпы старших братьев у него тоже не было – он сам был в классе “за старшего”, высокий, плечистый, так ещё и староста. Я смотрел на него снизу вверх, как на башню, из бойницы которой мне в лицо вот-вот прилетит плевок. Ленка же восхищённо задирала голову, словно там, наверху, пролетал самолётик – помните, все мы в детстве замирали и смотрели, как белая полоска рассекает лазурное небо?
Вот только пролетел по итогу не самолётик, а я.
Я вошёл в квартиру, скинул сумку, зашвырнул в угол уличную обувь. Следом за ней спинку стула в комнате украсили рубашка и штаны. Чем меньше одежды, тем лучше, особенно в такую жару – когда уже приедет друг Валерки и починит проклятый кондей?! Этот знакомый знакомого кормил меня завтраками уже неделю, а лето и не думало охлаждать свой пыл. Я беспокоился не за себя, хоть уже и покрылся местами потной сыпью – а за фигурки.
Всех своих малюток, кому были опасны высокие температуры, я хранил в мини-холодильнике, специально купленном для них – не к йогуртам и колбасе же ставить произведения искусства? Нынешняя миниатюра, к счастью, оказалась подходящих материалов – я не прогадал с тем, какой крупный заказ взять на лето. Я зря переживал – все глиняные малыши смотрелись так же замечательно, как и утром.
Удобно устроившись за столом, я принялся ваять – мне остались лишь пара статистов, да нанести детали на основных. Маленький ножик, щипцы для мелких деталей, тряпочки для текстур, собственные длинные ногти, которые я тактически не стриг – всё шло в ход. К вечеру, отвлекаясь лишь на уборную и еду, я и думать забыл о Ленке и её сумасшествии. Я перестал быть Славкой-бывшим одноклассником и обратился Владиславом-творцом.
Мне заказали миниатюру для украшения местного исторического центра. В августе планировали открыть экспозицию про мифы Древней Греции, и каждый миф – на полотне ли, в виде мультика или короткометражки – должен был претворить в жизнь кто-то из местных художников. Платили за такое на удивление неплохо – центр был не государственным, держал его какой-то увлечённый старичок, известный также своим меценатством. Моя миниатюрка, как сказал Валера, планировалась для самого центра зала – я бы туда, на самом деле, что-нибудь про Аполлона поставил, или на худой конец Урана и Гею, но хозяин, как говорится, барин. Осторожно, боясь срезать слишком много и нарушить равновесие всей фигурки, и без того перекошенной наверху, я вырезал волосы, тонкую шею, хрупкие плечи и округлые груди женщины, наполовину уже высвободившейся из расколовшегося черепа огромного толстого старика, скорчившегося от боли посреди круглого блюдца моей инсталляции.
“Рождение Афины” – один из моих любимых мифов, кстати говоря. Как Зевс из своей башки в муках родил богиню мудрости, что покровительствовала потом культурной столице тогдашней Греции, так и мы, скульпторы, порождаем из себя образы красоты и гротеска, чувств радостных и скорбных. Как ещё человеку ощутить единение с Творцом, если не творить самому?
Я уже почти закончил с торсом Афины, когда уловил краем глаза движение где-то в глубине комнаты. Вздрогнул, чудом успел отвести руку – ещё сантиметр, и богиня осталась бы без головы. Питомцев я не держал, боялся за сохранность фигурок, поэтому двигаться в моей квартире, по хорошему, ничего не могло – разве что упавшую бумажку подхватил сквозняк.
Уже успело стемнеть, и мой наблюдаемый мир сузился до круга рабочей лампы – не знаю, как вообще заметил движение. Осторожно отъехав от стола, я встал с вертящегося стула и пошарил полуслепыми глазами по знакомой, но всё же темени. Всё выглядело нормально – разве что рубашка сползла со спинки другого, нерабочего моего стула, куда я и закинул её утром. Переведя дух, я хотел уже было вернуться к работе, как что-то – маленькое, чёрное, не разглядишь толком – пролетело по моему столу, повалив Гермеса и Адониса. Зевс и полузавершённая Афина, к счастью, не пострадали. Мелкая пакость же куда-то скрылась – очевидно, съехала по ножке стала и умотала куда-то на кухню, поближе к еде.
“Чёрт, крысы?! Крысы… Крысы!”
Я гладил себя по обнажённой груди, успокаивая бешено бьющееся сердце. Ну что это ещё могло быть, кроме как крыса? Когда я ставил Гермеса с Адонисом на их законные места, мои руки тряслись – работать дальше я явно не смог бы. Наливая себе на кухне чай, я клятвенно пообещал себе выспаться, а завтра же утром купить мышеловок. Мелочи, которая будет грызть и ронять мой труд, я у себя в доме не потерплю.
Уснул я быстро, но сны шли все как на подбор, бредовые и тягучие. В одном сне я, смешно сказать, ел свою миниатюру и запивал её кофе – греческие боги приятно хрустели на зубах, а Афина оказалась мягенькой и сладкой, словно яблочный джем – я высосал её из черепа Зевса, как французы высасывают улиток из раковин. Потом мне снилось, что я еду вести урок для детишек в студии, а в метро со мною едет Лена – та самая, молоденькая, с красивыми светлыми локонами. Я хотел к ней пробиться, а она висела на сером пластиковом манекене из магазина, шептала в отсутствующее ухо ему какие-то глупости. Череп манекена вдруг растрескался и ввалился в себя; из дырочки на меня глянули два маленьких белых глаза. Я понял, что пора выходить, и проснулся – ровно за минуту до будильника.
Проснувшись, я не сразу вспомнил про крыс – только раздосадованно оглядел миниатюру, которую было на этом этапе стыдно ещё показывать заказчику. Уже на кухне, нарезая сыр для бутерброда, я заметил, что тот будто бы искусан – крохотными полукружиями, с явно угадывавшимися следами отдельных зубов. Брезгливо осмотрев и выбросив в мусорку испоганенный кусочек, я проверил другие запасы провизии – аналогично попробованными оказались и колбаса, и хлеб, и даже сладкий перец. Меня тут же начало мутить – представилось, как мохнатые голохвостые гадины лютуют в моём холодильнике. Как его вообще открыли?!
Чертыхаясь, я побросал всю еду в мусорный пакет, нанеся своему бюджету серьёзную финансовую рану, наскоро хлебнул кофе (хоть зёрна, вроде бы, никто не погрыз!) – и принялся одеваться. Под рубашкой, брошенной мною вчера на стул и успешно сползшей вечером на пол, обнаружился резиновый шлёпанец ярко-голубого цвета. Я и так уже опаздывал, потому пихнул предмет обуви под диван и сконцентрировался на рубашке – я знал, что шлёпанцы у меня, в теории, были, и даже где-то в комнате, но на урок в них бы всё равно не поехал. Уже выбегая из квартиры, я заметил какую-то несостыковку – и тут же её забыл.
В метро меня так сморило жарой и человеческой вонью, что я обрадовался отсутствию завтрака в желудке – лишь это спасло и меня, и окружающих. Справа ко мне жался толстый неухоженный мужик с чернявой порослью вокруг потной лысины; слева две молоденькие девчонки, видно, школьницы, с сумками в виде головы модной нынче кошки Хэллоу Китти, щебетали о каком-то мальчике из их класса.
— Да не признается он ей, ссыкло он, и Юлька нос от него воротит… Больно он ей нужен, крипун.
— Да он инцел ваще, — согласилась подружка, и я с каким-то отстранённым сожалением понял, что нахожусь на шкале человечества ближе к лысому толстяку, нежели к этим девицам. Даже в их разговоре я понимал где-то процентов семьдесят слов, а вроде бы считал себя продвинутым творческим человеком. Я скосил глаза на мужика – тот, похоже, дремал. Одна из оставшихся прядей его былой шевелюры налипла на влажный лоб, как глубокий чёрный порез – мне приходилось моргать, чтобы не видеть в ней трещину. Расплываясь перед сонными глазами, трещина то росла, то сужалась, то пускала ростки – а из её тёмного нутра на меня смотрели два белёсых гнойничка, будто бы глаза.
— Юлька ж в школу не пришла вчера… И позавчера отпрашивалась, типа живот болит… Ты чо, думаешь, она реально?.. — одна из девочек вдруг перешла на заговорщицкий шёпот. Я слышал её, как из-под воды – а гнойнички тем временем смотрели на меня из трещины, подпрыгивая в такт поезду. Они моргнули на меня, один разок, другой. Из самого краешка трещины показалась тоненькая чёрная ручка, вцепилась пальчиками в кожу-скорлупу своего гигантского яйца.
— Если да, то узнаем… Вот будет номер, вся школа офигеет… В девятом классе – а уже…
Конец фразы девочки потонул в шуме вагона – тот остановился. Я дёрнулся, вырываясь из полусна – толстяк рядом недовольно заворчал и погладил лысину, смахнув чёрную прядь. Девчонки синхронно вспорхнули, и я вслед за ними – задремав, я едва не проспал свою остановку.
Урок прошёл как-то скучно, без запала. Детям ничего не было интересно – они лепили бюсты, как под копирку, никто даже не подумал решиться на эксперимент. Давно мне не попадалось такой скучной группы – или, быть может, это я их не зажёг. Лениво прохаживаясь между рядами, вдыхая запах глины, папье-маше и старого здания, которому давно пора под снос, я раздавал скупые комплименты, такие же скучные, как и задание. Дети оставили после себя лес из одинаковых кривых голов, совершенно не похожих на старину Цезаря – это был скорее парад гидроцефалов.
“И почему я стал такой хмурый? Выгорание?” — отстранённо подумал я, проверяя, не забыл ли кто из детей свои личные вещи. На удивление, не забыли – зато, заглянув под один из столов, я прямо-таки воспрянул духом. Один из детей меня всё же удивил – слепил под столом отличную, вполне реалистичную согнутую в колене ногу, торчащую прямо из низа стола, будто тот отрастил конечность в попытке бегства.
“Всё же есть среди них художники!” — я потрогал пухлую маленькую ножку, пытаясь понять, как малолетний умелец ухитрился приклеить её к столу так, чтобы она не падала. Материал был всё ещё тёплым – значит, ребёнок развлекался под самый конец занятия, когда я уже ни за чем толком не следил. Я дёрнул ногу, силясь оторвать, но та не поддалась. Дёрнул ещё раз – стол скрипнул и проехался по полу, но ногу свою не отдал. Я нажал сильнее, погружая пальцы в податливую белую глину — а ножка дёрнулась, резко вдруг разогнувшись, и пнула меня в подбородок.
Не помню, как оказался снаружи – помню только, что сердце билось так, будто я пробежал марафон, а жара, казалось, пропитала меня всего, иссушила, как воблу на солнце. Ключа от кабинета в кармане не было – либо я отдал его охраннику, либо забыл в двери. Впрочем, мне было всё равно – я понял, что нужно звонить Валерке и сказаться больным. Коль пошли такие глюки, то кто я, если не больной?
Только придя домой, измученный и безумно потный, я вспомнил, что не купил мышеловок, хотя обещался. С одной стороны, мне уже было всё равно – идея жить бок о бок с крысами пугала не так сильно, как возвращение в эту проклятую студию, в которой мне чудятся живые глиняные ноги. С другой… С другой стороны, мне всё же стоило озаботиться мышеловками раньше – например, вчера. Я вошёл в комнату и едва не заорал.
Мой стол был похож на место пастбища как минимум трёх ураганов “Катрина” – материалы и инструменты валялись хаотичной кашей, ножики и щипцы торчали из наростов глины, будто кто-то учился оперировать на моём столе кисту. Фигурки, увязшие в глине, смотрели на меня покорёженными и скрученными набок головами – весь греческий пантеон погиб на поле брани, уцелели один лишь Зевс да нерождённая им Афина. Крысы устроили вечеринку на моём столе… Попортили всё то, что я неделями лепил, творил, рожал…
В ярости я врубил свет и принялся шарить под каждым креслом, в каждом углу – лишь бы найти и лично придушить хоть одну виновницу. Под диваном мне попался шлёпанец – я кинул его об стену, удивившись мимоходом, откуда в моей квартире детская обувка. Неважно – я горел жаждой мести. Не сразу, но меня осенило, где стоит искать – на кухне.
Ни в холодильнике, где не осталось неискусанной еды, ни в ящиках, заваленных крупами из прогрызенных пакетов, не нашлось ни одной хвостатой сволочи. Я уже начал успокаиваться, выдыхать, как вдруг ощутил, как что-то щекочет мою босую ступню. Лишь краем глаза я увидел чёрное пятно на полу – дёрнулся тут же, схватил, ожидая укус или писк, но вместо этого пальцы смяли нечто податливое, прохладное. Я открыл ладонь, уставился на содержимое. На меня белёсыми глазами смотрел маленький, будто бы лоснящийся игрушечный человечек.
Удивлённый, я помял куклу в руках. На ощупь это был восковой пластилин – из такого я лепил разве что в детстве. Сделан человечек был неплохо – вытянутая головка-шишечка, длинные ножки и ручки, худое тельце с нарисованными ножиком бороздками-рёбрышками. Я не помнил, чтобы лепил такого – вариант того, что его сварганила мне в подарок крыса, показался таким забавным, что я невольно хохотнул.
Человечек хохотнул мне в ответ – тоненьким противным голоском.
Второй раз за день я не ведал, что творил – с силой кинул фигурку об стену, как давеча шлёпанец, и очнулся уже под одеялом, дрожащим от страха. Мир кружился передо мной, подёрнутый фиолетовыми бензиновыми пятнами. В какой-то момент я просто уснул, но как именно и когда – уже не вспомню.
Утром меня разбудил не будильник, а тоненький смех. Сразу скрутило желудок – болью столь сильной, что я не мог и думать о том, чтобы пошевелиться. Изнывая от жары и зуда, я лежал под душным одеялом и слышал тонкое мерзкое хихиканье, вплоть пока оно не оборвалось. Только тогда я решился вылезти, обрадовав себя тем, что кошмар, очевидно, закончился. Увы, я был, как обычно, не прав.
Человечек сидел в ярко-синем шлёпанце, как на троне – а трон его громоздился поверх пирамиды из моей одежды, книжек и всего прочего, что нашлось в комнате. Кое-где из завала торчали ручки, ножки, головки моих несчастных фигурок – не только греков, выворочен был, похоже, весь мой шкаф для готовых работ, и мини-холодильник в придачу. Под всем этим ужасом угадывалось моё кресло – но, видно, уже не моё.
— Папа, неси кушать! — сходу, без приветствия, повелел мне человечек. Его мерзкое, детально вырезанное на пластилине личико победно ухмылялось, будто бы он уже стал тут хозяином. Я повертел головой, но не выдавил из себя ни слова – как это у меня уже бывало.
— Не принесёшь кушать — болеть будешь!
И правда, мой живот крутило всё сильнее. Кое-как я дополз до кухни, но не нашёл в холодильнике ничего, что крысы… Хотя какие крысы, что этот гадёныш ещё не пожрал. Кое-как собрав на обкусанный хлеб остатки маргарина, я принёс его человечку, как на алтарь. Боль слегка отступила, и я понял – так надо.
С тех пор я стал верным жрецом у алтаря живой фигурки. Я не помню, чтобы ел или пил, и спать практически не мог – писк мерзкого сморчка будто плавил мне уши. И всё же, как-то я был жив – видно, потому что он бы без меня не выжил. Я варил кашу из круп, что остались, и кормил его с ложечки – тот брыкался и отплёвывался, но, стоило попытаться унести ложку, впивался в неё чёрным провалом-ртом, будто пиявка. Под набухающим тельцем росла лужа чёрно-коричневой жидкости — она стекала вниз по шлёпанцу, стирая его синеву, пачкала алтарь из моей одежды, смердела на всю квартиру аммиаком и краской, но я смирился. Я был словно в трансе – из боли, вони и писклявого хохота.
Однажды утром, день на третий или на четвёртый, мне пришлось разочаровать своего господина – еда закончилась. Малыш-человечек завывал и скалился новообретёнными зубами; тонкие ручки били по раздутым бокам, пока круглое лоснящееся брюшко, едва влезавшее уже в шлёпанец, колыхалось, будто наполненный водой резиновый шарик.
— Так купи! Купи, купи, купи! — его вопль стоял у меня в ушах всё время, что я пытался натянуть последние не попавшие на алтарь штаны, накидывал пиджак на голое тело и вспоминал, как нужно поворачивать в замке ключ.
Я купил всего понемногу: колбасы, мяса, молока, детского питания. Кассирша смотрела на меня с нескрываемым сочувствием, понимающе кивнула на баночки с питанием и пюре – я лишь отвернулся. На обратном пути вновь зашёл в переход и купил там ролл с курицей – в курице, сырой и ярко-красной, шевелились ручки и ножки, совсем как та, что была под столом. Я кинул ролл бродячей собаке и смотрел какое-то время, как та собирает языком с асфальта копошащиеся конечности, а потом пошёл домой. Пакет перевешивал, меня кренило набок – но я продолжал идти.
Навстречу мне в толпе людей прошла женщина средних лет, одетая легко, как будто с пляжа – тонкая футболка поверх бикини и газовая юбка, едва скрывавшая бёдра. Я засмотрелся, а женщина, поравнявшись со мной, зевнула. Рот её раскрылся так широко, что я мог бы просунуть туда кулак, но на этом незнакомка не остановилась – она зевала всё шире, сминая прочие черты лица, как пластилиновую массу, и изо рта её, как из чёрной пещеры, на меня смотрел пластилиновый человек, подмигивал белёсым глазом. Охваченный неожиданной для самого себя яростью, я потянулся к мелкому паскуднику, стремясь задушить, затолкнуть поглубже в чужую глотку, чтобы он там смялся да издох – и остановил себя лишь тогда, когда руки застыли в миллиметре от лица шокированной женщины. Та, кажется, секундой спустя закричала – а я побежал.
Дома я накормил человечка – тот остался доволен, урчал, натирал свои раздутые бока. Я кормил его долго, самым лучшим – он уснул, довольный, кажется, своим ужином. Лишь в короткие моменты сна мой мучитель меня отпускал – живот почти переставал болеть. Запершись в туалете, я разблокировал телефон, который давно уже не заряжал – энергии осталось всего-ничего – и выбрал в списке контактов номер единственного, кому мог доверять.
— Валерка… Алло… — хрипел я, не узнавая собственный голос. На том конце трубки, похоже, его тоже не узнали.
— Слава? Ну наконец-то… Мы до тебя дозвониться не можем! Фотки макета где?! Хоть что-нибудь скинь, умоляю, а то нас же уроют…
— А я уже… Урыт… Под алтарём… — доверительно поведал я. На том конце возникла пауза.
— Чего… Ты что несёшь? Выпил? — в голосе друга я уловил нотки беспокойства. Говорить нужно было быстрее – телефон мог подвести меня в любую минуту.
— Приезжай ко мне… Спасай… Тут человечек… Он меня забрал себе… Спасай…
Валерка принялся орать что-то в трубку, но я не успел разобрать – телефон траурно погасил экран и больше не включался. Собрал последние силы, я вернулся в комнату, сел за столом напротив своего разрушенного пантеона и стал ждать. Афина и Зевс, последние, кто выжил, смотрели на меня, не мигая, и будто бы за что-то осуждали.
Мне снилось, что мой малыш-человечек съел меня – ему не понравилась покупная еда, ему хотелось чего-то получше, а я был как раз очень настоявшимся, очень солёным и вкусным. Тысячи рук, проросших из глиняных стен моей квартиры, схватили меня, а ножки, бодро торчавшие из пола, пинали меня по голеням, заставляя идти вперёд, в распахнутую чёрную пасть разросшегося гомункула. Меня затолкали в чёрную пещеру, холодную и пахнущую слизью, а там, внутри, был кукольный театр – в искусно сделанной миниатюре, изображавшей школьный класс, деревянный кукла-мальчик, нелепый коротышка в очках, семенил за белокурой куклой-девочкой. В тонкой ручке он сжимал подарок – крохотного человечка, куколку, но, видно, не живую.
Кукла-девочка бросила один взгляд на протянутую ей вещицу, но тут же отвернула шарнирную головку – к ней уже спешил другой персонаж, рослый мальчик с широкими плечами и головой от бюста Цезаря. Он тоже принёс девочке в подарок маленькую куклу-человечка – только его кукла шевелилась, дёргала ручками и ножками, что-то невнятно пищала. Мальчик и девочка умильно склонились над миниатюрным уродцем, прильнув друг к другу, как голубки, а тем временем кукла-очкарик, притаившись в тени у них за спинами, поднял руку – в том жесте, каким обычно пользуются, когда хотят ответить на уроке…
Я проснулся за столом, и сердце моё бешено билось – как от старой, разбережённой обиды. Я понял вдруг, как сильно всё ненавижу – и кукол, и свою работу, и Валерку, который не приехал, и этого мелкого опарыша на алтаре. Грозный, как греческий полубог, и такой же нагой, я двинулся к смердящей, залитой чёрной жижей башне – толстый пупс с белёсыми глазами был там. Он почти не сопротивлялся, когда я схватил его, лишь верещал – кажется, моё нутро в это время горело, но я уже не ощущал боли. Я оглядел комнату, щурясь воспалёнными глазами – куда мне его деть?! Чем размозжить?! Я словно держал в руках переспелую дыню, из которой, если чуть сдавить, потечёт сладкая гниль.
Наконец, оглохший от воплей и зудящий от телесной грязи, я увидел мини-холодильник. Там стоят те фигурки, которые жаль уступать жаре – там же пускай и подыхает пластилиновая зараза. Ногой я открыл магнитную крышку, руками затолкал в чёрный зев холодильника, удивительно глубокого, извивающуюся жирную дрянь — и лишь в самый последний момент заметил, что дырка-рот растянулся в улыбочке. В следующую секунду пара липких глиняных рук подхватила меня и затянула в холодильник, сминая плечи, податливые, словно пластилин – глубоко в его холодное, пропахшее аммиаком нутро.
Там я снова увидел сон – группка кукол, стоя кругом, казнила куклу-девочку через повешение. Та раскачивалась в петле, из дыры в животе сыпалась труха, а на соскобленном лице ничего не осталось – лишь трещины, в которых я читал немой упрёк.
— Так тебе и надо, — произнёс я, став вдруг словно бы действующим лицом в этом спектакле одного актёра из плоти и целой труппы из дерева. Кукла-девочка, будто услышав меня, дёрнулась в своей петле. Из её изуродованного живота что-то выпало – маленькое, сморщенное, живое. На пустом исцарапанном лице открылись глаза – круглые, пронзительно-голубые. Я вновь проснулся, не выдержав их взгляда.
Я лежал посреди своей захламлённой квартиры, задыхаясь от смрада. С трудом встал, массируя виски – голова гудела, будто пыталась поймать радиосигнал. Взгляд упал сначала на ворох вонючей и слипшейся одежды на кресле, потом – на раскуроченную миниатюру на столе и на открытый настежь пустой мини-холодильник. Не было слышно ни хихиканий, ни завываний – лишь тишина и моё тяжёлое дыхание.
“Я… Свободен?”
Не успел я насладиться этим чувством, как в дверь позвонили. Радостный, не потрудившись даже одеться – все же свои – я кинулся встречать Валеру. За то, что поездка ко мне заняла у него столько времени, мне было даже не обидно – сейчас я был готов своего друга буквально расцеловать.
За дверью, однако, оказался не он. На меня в упор смотрели глаза из моего сна – такие же синие и укоряющие.
— Здравствуй, Слава, — губы Ленки растянулись в улыбке, отчего по лицу пошли волнами складки морщин. — Как поживаешь? Как малыш?
Я не ответил – лишь что-то невнятно прохрипел. Язык отказал мне – уже, впрочем, не впервой. Ленка по-хозяйски вошла в квартиру, осмотрелась, брезгливо сморщила нос, учуяв царивший вокруг смрад. Тот факт, что я стоял в коридоре абсолютно голый, её, однако, не смущал.
— Как ты… Узнала… Адрес? — выдавил я наконец. Ленка рассмеялась – недобрым смехом, очень похожим на тот, каким смеялся пластилиновый уродец.
— Есть много способов что-то узнать о человеке. Поискать в Интернете его имя и фамилию, нанять частного сыщика, сказать его другу, что хочешь сделать крупный заказ на статуэтку любимой бабушки… Или подслушать то, что для твоих ушей предназначено не было. Все мы что-то о ком-то знаем, Слава.
Не чувствуя ног, я сел на кровать, наблюдая, как Ленка рыщет по моей комнате, двумя пальцами приподнимая то один, то другой неузнаваемый более предмет одежды. Наконец она нашла, что искала – измазанный грязью синий резиновый шлёпанец, рассчитанный явно на детскую ногу. Из кармана своих широких белых брюк Ленка выловила второй такой же, девственно чистый.
— Кому предназначено быть вместе, те будут, и ничего ты с этим не сделаешь. А кому не предназначено – те не будут, и злиться тут не на кого, Слава.
— Ты мне тапок своего сына в сумку подкинула? — тупо спросил я.
— Нет конечно! — рассмеялась Ленка. — Смотри, мой-то при мне! Они оба сами своего хозяина нашли, Петеньку моего… Мама семечку посадила, три луны в земле хранила, три луны под языком носила, три луны в крови своей мочила, а как созрела семечка – в салфеточку завернула, в кафе принесла да в чашку уронила… Вот и время пришло: пожинать, что мы с тобой посеяли.
Я не сразу понял, что Ленка обращается ко мне, а когда понял, стало не до того – мой желудок снова пронзила боль. Я упал на бок, потом на спину, сжимая горящую под пальцами кожу – и явно вдруг ощутил, как под пальцами что-то шевелится, бугрится, натягивает плоть. Руку мне ужалила тонкая иголка, и по телу разлилось что-то холодное, тягучее. Ленка убрала шприц в карман и вновь мне улыбнулась.
— Сейчас будет больно, но ты потерпи, Слава. Рожать всегда больно, уж я-то знаю, но муки творчества тебе, наверное, знакомы… У нас будет маленький, Слава. Ты не рад? Не об этом ты разве мечтал?
Я хотел что-то ответить, но боль разорвала меня изнутри, а перед глазами вспыхнул фейерверк — я видел Ленкино лицо, чувствовал, как она обтирает влажной тряпочкой мои живот и грудь, и на всё это наслаивалось нечто совершенно другое.
Я нервно поправляю воротник школьной формы, сдвигаю повыше съехавшие на нос очки и окликаю Ленку Терёхину – так, как уже много лет это делал. Она оборачивается, тряхнув кудрями – но радости, с которой она делала это прежде, нет уже и в помине. Она раздражена – я подошёл к ней невпопад, отвлёк от разговора с подружкой. С тех пор, как мальчики и девочки начали делиться в классе на стайки, а не носиться всей гурьбой по коридорам на переменке, у Ленки появилась целая куча подружек – а у меня не осталось никого, даже неё.
— Вот… — я хочу подарить её красиво, с какой-нибудь пафосной фразой, но язык будто онемел, превратился в глиняное подобие себя. В потном кулаке я сжимаю чуть помятую, но всё ещё очень симпатичную куклу – синеглазую девочку в платье принцессы. Я слепил её сам, из воскового пластилина, и был очень горд результатом бессонной ночи и шести безжалостно смятых неудачных попыток.
— Это что, в детском садике кто-то слепил? Ой, как миленько! И не скажешь, что пятилетка! — верещит Ленина лучшая подружка Даша, и ей тут же вторят другие. В их голосах нет ни капли искреннего восхищения – лишь едкая кислая насмешка. Рука Лены, уже было потянувшаяся за подарком, замирает в воздухе, дрожит и опускается – девочка отворачивается, только зародившаяся на её губах улыбка гаснет и умирает.
— Миленько, — холодным голосом произносит Ленка, соскальзывает с парты, на которой сидела, и отходит, окружённая подружками, к другому концу класса – оттуда на неё уже давно бросает взгляды Лёха Скворцов. Ленка садится к нему на колени, обвивает руками шею, подружки умильно пищат, а мой кулак сам собой сжимается вокруг фигурки, комкая старательно вырезанные тонким ножиком черты…
— Больно! Лена, мне больно!.. — хрипел я, заходясь то и дело надсадным кашлем. Боль уже не пинала мне живот – она поднялась выше, надавливая на лёгкие, раздвигая рёберную клетку. Лена смотрела на мою агонию, прищурив глаза, словно довольная кошка.
— Потерпи, Слава, потерпи… Скоро всё закончится…
Я сильно задержался после уроков, потому что расспрашивал трудовика о том, как работает станок – мне захотелось сделать куклу из дерева, и я надеялся, что он разрешит мне поработать, всё-таки я уже десятиклассник, а не любопытная мелюзга, которой дай только пальцы себе оттяпать. Проходя мимо женского туалета, я слышу там плач, неразборчивые фразы — голос знаком до боли, и я прислушиваюсь.
— Второй месяц уже, Даш, представляешь… Почти третий…
— А Лёха что говорит?
— Я ему не сказала… Мне страшно… Я не хочу аборт…
— А рожать, значит, хочешь?
— Не знаю… Ничего не хочу-у-у-у…
От шока я едва не роняю сумку. Когда опомнился – уже бегу из школы. Ветер хлещет меня по лицу, и я не знаю, что думать. Почему-то во мне закипает ярость.
— Я… Не могу… Больше… Лена… — мои истончившиеся ногти ломались о матрас, и я царапал себе кожу их острыми пеньками, лишь бы притупить ту боль, что разрывала изнутри мою грудь. Маленькая ручка – или, может, ножка – пнула меня в диафрагму, и я выплюнул пенную кровь Лене на лицо. Та не обиделась, лишь утёрлась салфеткой со следами помады.
Я сижу на уроке биологии и почти не слушаю. Взгляд постоянно падает туда, где сидит обычно Ленка, на пустое пространство по мою правую руку – она опять не пришла в школу. В классе за неё переживают, справляются даже у меня о её здоровье – как будто это я был всё ещё её лучшим другом. С каждым таким вопросом тугой узел гнева во мне затягивается сильнее.
— Кто-нибудь знает, на какой день происходит прикрепление зиготы к стенке матки? Давайте, девочки-мальчики, мы же это уже проходили! — Анна Владиславовна простирает к потолку пухлые старческие руки, словно надеется призвать на нас знания откуда-то свыше. Я не вижу, но скорее ощущаю, как тяну для ответа руку.
— Лена Терёхина знает. Она на третьем месяце уже.
— Интересно, откуда же он родится… Не из живота, нет… И не из груди, похоже… Из горла? — ворковала надо мной Ленка, продолжая протирать меня своей пахучей тряпкой. В нос мне бил запах травы и гнили, а в шее билась пульсация чужой мне жизни – я едва дышал, пальцы тщетно царапали дёргающийся живой бугор, что почти уже выдавил мне кадык. Детские мордашки на потолке перемежались с бродячей собакой, пластилиновым человечком, Лёхой Скворцовым, Валеркой – они все стали немой, замершей в вечности лепниной с выражением страха на лицах и пустотой в раззявленных ртах. Я продолжал вспоминать – из моего перекрытого горла хлещет гной воспоминаний, которые я переваривал в себе так долго, что отравил, видно, всю свою кровь.
Я кидаю взгляд на Лену, сидящую со мной за соседней партой. Лена смотрит в тетрадь, всячески игнорируя мир вокруг, то и дело поправляет мешковатый свитер. На неё смотрю не один только я – бывшие подружки прожигают новую парию класса взглядами, полными отвращения. Один лишь Лёха на неё не смотрит – всячески делает вид, что Лены всё ещё нет в классе, и не было, наверное, никогда, в его-то жизни так точно.
Мне должно быть радостно, но я не рад – да и грусти нет. Я чувствую себя болванчиком, пустым внутри – что грусть, что радость у меня теперь словно нарисованные.
Возвращаясь домой, я снова слышу плач из женского туалета – теперь его прерывают удары и вскрики. Я приоткрываю дверь и вижу в щёлочку лицо Лены, скрутившейся на полу в позе эмбриона. Одна из наших одноклассниц пинает её в живот, другие её подбадривают. Даша стоит чуть поодаль, не улюлюкает, не вопит – но и не пытается кого-то остановить.
— Шлюха, весь класс опозорила! Вот тебе, вот! Про нас теперь все болтают, говорят, 10 “Б” ноги по первому зову раздвигает! Ты чем вообще думала, когда залетала, а?! Вот тебе, вот тебе!
Лена поднимает на меня затравленный взгляд – будто и впрямь узнала через тоненькую щёлку. На ткани её джинсов медленно расплывается кровавое пятно.
Я молча закрываю дверь и, когда опомнюсь, буду уже на полпути к дому.
— Прости… — прохрипел я, ощущая, как рот наполняется кровью. Мою голову давит, сжимает, коверкает тяжесть, погружающаяся в неё откуда-то из спинного мозга. Перед глазами черно – я не вижу Ленки, но знаю, что она здесь.
— Ты не единственный, кто извинился, — смех Ленки прорывается сквозь гул кровотока в моих ушах. — Дашка вот тоже заладила, “прости” да “прости”. А я и не злилась – просто для семечка нужен мешочек, а у меня не осталось, вырезали мне его, Слав. А у Дашки был – хороший мешочек, крепкий! Семечку ты в лоно матери кладёшь, сверху даром отца её мажешь — не выдержал он, бедный, так кричал, так кричал, пришлось бросить его прямо там, за домами, и бежать, бежать из города, семечку за пазухою пряча… В землю закапываешь, кровью поливаешь – много нужно было крови, много… Но ничего, хватило, да с лихвою. А потом – самое важное… Как семечка готова, нужно дух в неё вдохнуть… Тут уж кто попало не пойдёт – только тот, кто творить умеет… По образу и подобию отца да матери, прорастёт-проклюнется, будет матери отрадою…
Мою голову разорвала настолько адская боль, что я на миг потерял сознание – но тут же очнулся от вонючей тряпки, которую Лена пихала мне прямо под нос. Глаза мои больше не видели, уши не слышали – зато череп гудел, и мозг сминался в кашу, как податливая глина.
— Ясно, вот значит, как… Ну, это хорошо, раз так. Ты всегда у нас был головитый, Славка – вот из головы он и появится. В ней, видно, твоя главная сила. Не в сердце, вестимо, не в сердце…
Будь у меня силы, осознавай я ещё хоть что-то, я бы поспорил – в руках мой талант, не в голове. А впрочем, разве не все мы – лишь мозги в черепных коробках, управляющие мясным механизмом? Если отрубить мне руки, разве не останутся у меня в голове идеи того, что слепить, как поставить, кому продать? Я весь – моя голова, моя больная голова, раздутая, болючая, голова падучая… Ох, голова моя голова, вон уже скрипит, вон уже трещится…
Разбив мой череп, подобно яичной скорлупе, из меня выбрался наконец младенчик, проросшее семя, что я выпил вместе с утренним кофе ровно неделю назад. Когда я смог открыть глаза, сквозь пятна чёрно-бардовой боли я сумел различить его на руках у Ленки – маленького, лоснящегося, сморщенного… Живого. Младенец тихонько агукал, протягивая к матери окровавленные ручонки – та смотрела на него полным неземной любви взглядом Мадонны с холста. Головка ребёнка была искривлена – вытянута так, что напоминала шишку, но в остальном он казался мне вполне обычным. Младенчик глянул на меня, на миг отвлёкшись от дёрганья Ленки за волосы – глазами он весь пошёл в маму. Круглые, синие-синие, смотрят на тебя волком.
— Спасибо, Слава, заказ тебе удался – о лучшем я и просить не могла. В качестве оплаты прими то, что мы уходим. Нам нужно умыться, покушать и на поезд. Петенька, скажи папе пока-пока!
Я поднял свинцовую руку, протянул к лицу Ленки, которое было от меня сейчас дальше, чем Луна или даже Юпитер. Сейчас, измазанная в крови нашего сынишки, она казалась мне ещё прекраснее, чем в школьные годы.
— Ну уж нет, — холодно улыбнулась моя первая любовь. — Нам папа не нужен, мы сами с усами. Папа своё дело сделал, у папы работа нехитрая – а дальше мама сама, всё сама. Пойдём, Петенька, у нас поезд… Пока-пока, папа… Пока-пока…
Мир потухал вокруг меня вместе с Ленкиным голосом, а из пустой головы, словно яичный желток, вытекали последние капли меня. Я закрыл глаза, и боль наконец-то ушла – стало тихо, холодно и хорошо.
Я очнулся в своей кровати – меня бил по щекам Валерка, весь какой-то растрёпанный и смурной. Я хотел его оттолкнуть, чтобы не лез, но понял, что едва координирую движения – рука хлестнула воздух где-то справа от Валеркиного лица. Увидев, что я очнулся, он затараторил, будто хотел придавить меня грузом своего голоса, как могильной плитой.
— Славка, ты не переживай, полиция уже едет! Поймают их, сволочей, которые это с тобой сделали! Суки, разгромили весь товар, а заказы-то были ого-го… И по голове тебя нехило так огрели, но я перевязал, чем нашёл! Мы их засудим, ещё компенсацию платить будут! Я и скорую вызвал, ты только держись…
Я слушал, не сильно вдумываясь в слова друга. Полиция никого не найдёт – я сомневался, что женщина, доведшая наконец до конца свой ритуал, так глупо спалится на финишной прямой. В мои показания тоже никто не поверит – я пощупал бинты из собственной аптечки, которыми теперь была замотана моя голова. Рука попала по бинтам с третьего раза, всё норовя потрогать воздух – и я отрешённо теперь гадал, насколько это изменение перманентно. Если мои руки больше не смогут держать инструменты и облекать материал в формы, то мой друг зря оплакивает погибшие заказы – их всё равно никто не смог бы завершить.
Способность творить и впрямь оказалась в моей голове.
За окном завыла далёкая сирена, становясь всё ближе. Валерка суетился, накинул на меня какой-то плед, чтобы спрятать наготу – и на том спасибо. Повернув голову, я увидел, как под его кедой смялся торс Зевса, упавшего, видно, со стола. Рядом осталась лежать целёхонькая Афина, отделившаяся наконец от своего громовержца-отца, что некогда проглотил её мать, дабы предотвратить рождение их общих детей – но тому, что суждено свершиться, это никак не помешало.
Я косо улыбнулся Афине своим ослабевшим ртом, и Афина улыбнулась мне в ответ.
Текущий рейтинг: 65/100 (На основе 33 мнений)
