(в том числе анонимно криптовалютой) -- адм. toriningen
Крики в тишине
Не хотел сперва Илие быть храбрым гайдуком. Хотел только курить люльку, пить ракию, да вволю сквернословить – от радости, когда душа наружу просится. Но не судьба вышла. Как взяли Сербию турки, так свои порядки завели. Воеводу старого казнили, а заместо него своего бейлербея поставили, из Бранковичей. В веру свою поганую, правда, обращать силком никого не стали – врали про то хитрые греки, чтоб сербами от турок прикрыться, когда султан войной пойдет. Он и пошел – а греки предали, не помогли. Ну нашлась и на них управа, наказал Господь – взяли турки и Константинополь. Вот только сербам от того не легче.
Бейлербей, он что – сам подневольный, перед султаном ответ держать должен. Чуть что не так – шкуру спустят и кафтан сделают. А ему и самому охота поганым послужить – Бранковичи, они такие, и родня их не лучше. Так и повелось – пожили, мол, люди хорошо, а теперь работайте. Дань султану платите, и целы будете. Хватит яблони обтрясать да на солнышке греться. И такой порядок уже как больше века – деды только помнят, что их деды рассказывали, как без поганых хорошо было. А как это хорошо – того уж и не помнят. Но молодым что, удаль играет, слова такие как мед в уши. Выгоним поганых, а тогда заживем, как Адам с Евой в раю. Не будем пахать день-деньской, не будем перед янычарами спину гнуть, а будем жить вольными сербами, как предки наши завещали.
Старики подначивают – ладно говорите.
Собирается кто помоложе в гайдуки, вооружается кто чем горазд – и в горы. Против нехристей бороться. Пошел и Илие – засмеют иначе. Взял мушкет отцовский, взял топорик.
Привольно оказалось в гайдуках. Работы никакой делать не надо. Знай, выпил себе с утра да лежи. Проголодался – барашка на углях запек с верными товарищами, поел. Хорошая жизнь, православного человека достойная.
В деревню какую заявишься – развеяться, поплясать, так местные на тебя, как на героя, глядят. Удалец, юнак – с басурманами воюет, жизни своей не щадя. Девки глазеют, как на героя, каждая на сеновал готова. Пахари да горшечники ракией угощают – пей, мол, юнак, сил набирайся. А ты и согласишься не вдруг – пахарю-то одолжение делаешь. Такому с гайдуком выпить да побрататься – почет большой. Радость. У самого храбрости Бог не дал, только и остается, что герою чарочку поднести.
То есть это так поперву было. Потом смекнул Илие, что меньше им в деревнях рады стали. Оно, если подумать, и понятно – барашков кушать надо, ракию пить, табачок тоже не на дереве растет. Вот и надо, чтоб люд простой помогал. А тем все больше в тягость.
Придут гайдуки в деревню, а на них уж исподлобья глядят – самим, мол, тяжко, поборы платим в казну султанскую. Вам дать не можем, последнее осталось – чтоб самим не пропасть, детей накормить.
Это ничего, атаман говорит, это за святое – за веру нашу православную, за свободу сербскую. А молодцы-юнаки в это время по курятникам да погребам лазят. Что не спрятали люди – то и тащат. Раз возмутились в одной деревне мужики, не хотели делу общему помочь – кровь вышла, двух пахарей насмерть саблями зарубили. И поделом – кто гайдуку не помогает, тот за турок в войне святой. Тот предков память опоганил.
Турок, правда, немного навоевали – но это случая хорошего не вышло. Бейлербей с такой охраной ездит, что на версту не подойдешь. Янычары если проездом, так их много, все бою ученые, и справа у них ладная – мушкеты, ятаганы. Куда ж ты на рожон полезешь? Ничего, атаман говорит, придет и их время, дойдут руки. Пока надо тех врагов повывести, что всего опасней. Что своими прикидываются.
Повывели немало – мытарей бейлербеевых побили и пограбили. Не серб тот, кто с братьев своих последнее берет, чтоб поганым отдать. Купца белградского на большаке изловили – самого вздернули, за то, что с турком торговал, а жену снасильничали и отпустили – витязь бабу не обидит. Пистоль тогда Илии достался дорогой – турецкий. Цыган замордовали без счета – всякий знает, что цыгане Богом прокляты и детей православных воруют, чтоб в янычары султану продавать.
Хорошая была жизнь, славная. Одно плохо – крепко бейлербей за мытарей обиду затаил. Сперва сам с дружиной за гайдуками гонялся, да толку мало. Плюнул и отписал письмо туркам – помогайте, мол, дело общее. Прислали те полк янычар.
Атаман тогда сказал – не беда. Мы здесь каждый камушек в горах знаем, затаимся – ума поганым не хватит, чтоб нас отыскать. Так и вышло – не хватило. Однако дело все равно к худу обернулось.
Выискались среди местных иуды, родства не помнящие. Навели янычар на гайдучье логово. Те коршунами налетели, большая кровь вышла. Разбили молодцов в пух и прах, кого живым взяли – тех мучили люто, а атамана на кол посадили. Двое только живы ушли – Илие да друг его, Боян. Бояна пулей в ногу ранило – тащит его Илие, а сам уж из сил выбился. И янычары небось по следу идут – мало крови христианской извергам показалось. В дальнюю пещеру уходить надо, там прятаться – про нее мало кому ведомо. Там не отыщут.
Версты еще две с гаком до пещеры, а тащить Бояна уж мочи нет. Тот все хуже становится – бледный, как покойник, висит мешком. Не бросай меня, говорит, Илие, схватят янычары – истязать будут. А из самого кровь так и хлещет, откуда только берется. Смекнул тут Илие – по кровяному-то следу их враз настигнут. Остановился, положил Бояна, прости, говорит, Бога ради. Не хочу из-за тебя сам помереть. Тот молит – не бросай так, иуда, убей хоть.
Не хватило у Илие духу на такое, сбежал под Бояновы проклятья.
Кое-как до пещеры добрался, схоронился внутри, вход ветками рябиновыми прикрыл. Бутыль с ракией припасенную достал из запасов тутошних, пригубил – чтоб сердце не так стучало. Вдруг, думает, все равно найдут.
Сидит тихо, как мышь, ждет, к бутылке прикладывается. Крепко прикладывается – жалеет, что Бояна бросил. Друзья они были. Поплакал даже. И страшно. Стемнело наконец. У Илии чуть от сердца отлегло – ночью не полезут поганые, даже если пещеру отыщут. До утра доживет – а там как Божья воля выйдет. Тихо вокруг, засыпать Илие начал.
Спит себе, и вдруг слышит – шебуршит у пещеры кто-то. Сперва всполошился Илие, схватился за топорик да за пистоль, что от купца убиенного остался. Потом отлегло – были б янычары, шума было б больше, балакали бы по-своему, кричали. Зверь, может, какой. А может, Боян отлежался да до пещеры доковылял? Хорошо б было. Вдвоем и сидеть не так боязно, и отбиваться сподручней – всех всяко не положишь, а все ж побольше захватишь.
Ты ли это, брат, Илия кричит. А ему снаружи Боян и отвечает – я, брат, я. Пусти в пещеру, я на тебя зла не держу, холодно только. Пусти погреться, рябина меня держит.
Смутился Илие. Как так, думает? Ветки не тяжелые, разгрести недолго. А потом охолодел аж. Говорят же, что рябина нечисть отгоняет. Может, помер Боян? Кровью истек и помер. А теперь явился, чтоб Илие перед ним ответ держал.
Крикнул ему Илие снова, мол, убери ветки-то, да входи. В ответ тихо. Страшно Илие стало. Всем известно, что если в ночи вурдалак зовет, то по Божьему попущению только один зов издать может. Потому и есть такая примета, что ночью в лесу или горах если кричит тебе кто вроде знакомый – переспрашивать надо. Не ответит – беги, коль жизнь дорога.
Илие бежать некуда. Достал он соли, на землю у входа в пещеру сыпанул – для пущей надежности. Сидит, молится. А снаружи так и слышно, как кто-то ходит.
Прошло так времени вроде час, другой голос зовет. Атаман покойный. Пусти меня, зовет, Илие, или сам выйди. Я твой старшой, ты меня слушаться должен. Выдь, помоги с кола слезть. Потом другие добавились. Радован кричит – выйди, Илие, пособи мне к пещере подняться. Сам не могу – нехристи глаза выкололи. Милош вопит – Илие, впусти, не могу ветки убрать – руки мне янычары отрубили.
Сидит Илие ни жив, ни мертв. Пальнуть бы в нечистых для острастки, так в пистоле одна пуля – для себя, коли янычары отыщут. Мушкет потерял, когда ноги уносил.
А окаянные поголосили, да затихли. Каждый свое высказал, а больше им не дадено.
Еще то плохо, что горы – далеко все ветер разносит. Если турки в деревню не вернулись, то крики услыхали. Как рассветет, искать пойдут. Подумают, что много еще тут гайдуков. Отыщут пещеру.
Как солнце встанет, так и смерти скорой быть. А до рассвета выходить – еще хуже. Вурдалаки проклятые кровь высосут.
Сидит Илие, что делать – не знает. Наконец вздохнул горько, ракию допил единым махом, чтоб не так жутко было, у Бога прощенья испросил – и застрелился.
Наутро нашли его местные, кто пошел проведать, не осталось ли чем поживиться от гайдуков – считай, свое вернуть. Подивились – вроде молодой парень, а седой, как бражник. Тело там же кое-как камнями привалили – не попа же звать. К тому еще грешник он, на себя руки наложил. Нет такому у Бога прощения.
После того прошло месяца два, в горах люди пропадать стали – пастухи все больше, кто один в ночное оставался. Кто живой возвращался, рассказывали, что паренька видели, видом разбойный, к костру близко не подходит. К себе кличет только – но коль не послушал, вдругорядь не зовет. Скоро охотников в горы в ночное стало днем с огнем не сыскать.
К пещере и по свету близко перестали подходить.
А гору с тех пор прозвали Гайдучьей.
Автор: Денис Золотов
Источник: [1]
Текущий рейтинг: 67/100 (На основе 25 мнений)
