(в том числе анонимно криптовалютой) -- адм. toriningen
Комната тысячи глаз
«Дорогой друг!
По временам я проклинаю тот день, когда вы порекомендовали меня господину Л. Если бы тогда вы не встретились с тем человеком, я бы не оказался здесь. Если бы вы забыли мне сказать о вашей встрече, я бы не писал это письмо, сдерживая застилающие взгляд слёзы. Если бы я не был затруднён в средствах, если бы я просто отказался, в конце концов!.. Удручает, что порою спасительные случайности, ни от кого усилий не требующие, проходят мимо нас, оставляя на душе гадкую горечь упущенной по незнанию возможности. Вдвойне гадко мне оттого, что в иные моменты именно вас я полагаю виновным в моём нынешнем незавидном положении. Ведь ваша рекомендация была сделана из сугубо добрых побуждений. Однако, думаю, лучше изложить всё по порядку.
Рассчитавшись с хозяином комнаты и собрав свои скудные пожитки, в условленное время я пришёл на Соборную площадь. Пыльная бричка, ведомая слугой заказчика, прибыла через несколько минут, и мы двинулись в путь. Утро было туманным и промозглым; угрюмость моего спутника, в которой, словно в болоте, увязали все мои вопросы, нагнала на меня неизбывную тоску и чувство, будто отправляюсь я в зловещую неизвестность, оборвав всякую связь с привычным миром. И с этим чувством я нимало не ошибался. Пустынное, окутанное туманом шоссе; ковыль, тянувшийся вдоль обочин; верстовые столбы, словно мрачные стражи; молчаливый возница, — таков был путь в этот Аид.
По въезде в ворота поместья из-за густолиственных ещё крон старых дубов показалась громада графского дома, едва различимая в дымке осеннего дня. Островерхие башни венчали углы некогда великолепного строения, ныне облупившегося и пришедшего в упадок вместе со всем имением. Высокие тёмные окна, львы на крыльце пристально взирали на меня — странного гостя, коего во времена былого процветания не пустили бы дальше кованых ворот.
Внутри было пыльно, чувствовались сырость и затхлость. Привезший меня неразговорчивый слуга скрылся за небольшой дверью, оставив меня одного. И тут начались настоящие странности.
Скажу сразу, то, о чём я поведаю ниже, может показаться вам полнейшим безумием, однако незадолго до моего злополучного отъезда мы виделись лично, и я, признаться, искренне надеюсь, что вы заметили хоть какие-то признаки помешательства, ибо если всё это происходит вне моего воспалённого воображения, значит, я обречён.
Едва слуга удалился, мой разум словно чем-то заволокло. Из мглы выкристаллизовалось чёткое осознание того, что предстояло сделать, куда идти и как к этому относиться. Появилось впечатление, будто я имел вежливую беседу с учтивым хозяином, в мельчайших подробностях мне всё объяснившим. Было какое-то радостное предвкушение и безмерная благодарность; я чувствовал себя окружённым заботой и гостеприимством, за которые не мог не отплатить шедевром. Поднявшись наверх, в предоставленную невесть кем спальню, я оставил там вещи, взял с собой мольберт, ящик с красками и кистями и направился в какую-то дальнюю комнату, где уже ждал меня заказчик. В голове продолжал куриться туман, сквозь который всё, до предела размытое, воспринималось с восторгом.
Установив мольберт, я впервые посмотрел на того, чей портрет мне предстояло написать. Лениво шевельнулся в голове ослабленный мороком ужас и снова утонул во мглистом восторге от знакомства с этими людьми и от предстоящей работы. Той же ночью, отходя ко сну, я долго думал, что за странное помрачение случилось по приезде в этот дом, и что же так напугало меня во внешности старика, но так ни к чему и не пришёл, ибо влияние первого снова усилилось, овеществившись во мраке комнаты сонмом теней, а второе стало настолько нечётким воспоминанием, что ухватиться за что-либо возможным не представлялось.
Проснувшись и позавтракав тем, чего впоследствии уже не вспомнил, я направился в комнату старика. Он сидел будто в той же позе, что и вчера, проведя таким образом ночь. Мне показалось, что он даже не дышал, однако, прогнав эту мысль, я продолжил работу над портретом. Мне никак не удавалось отобразить контуры лица, плеч и рук, которые в силу этого раз за разом приходилось переделывать. Ещё сложнее было определить цвета, которые имело странное лицо позировавшего мне господина. То, что обычно давалось мне с порхающей лёгкостью, даже с заигрывающими молодыми особами, здесь представляло великое затруднение. Меня не покидало чувство, будто взгляд мой уходит куда-то в сторону и никак не может сосредоточиться на неподвижном пожилом человеке. Бессмысленно рассматривая полутёмную комнату, я, тем не менее, ни разу не терял из виду его пронзительного, колючего и неподвижного взгляда, но и глаза его никак не желали лечь на холст, непрестанно вызывая сомнения относительно мест их расположения и даже — о безумие! — их количества. Разум продолжал омываться туманом, сглаживавшим все странности и превращавшим всё в нелепые и до крайности смутные воспоминания, по которым я и пишу сие послание.
На следующее утро я готов был поклясться, что старик со вчерашнего дня не сдвинулся с места. Вы можете возразить, что если я не мог его толком рассмотреть, то утверждать такое наверное не могу, и всё-таки в сравнении со вчерашним расположением всех предметов ничто не изменилось ни на волос, даже взгляд, мнилось, уходил в тех же направлениях при попытке приглядеться. На холсте моею рукой была изображена куча хлама в окружении дюжины блестящих глаз. Места переплетения рваного тряпья с помятой кухонной утварью отсутствовали, на грунте карандашом было написано «Внимательней рассмотреть!». Будучи совершенно чужд методу Джузеппе Арчимбольдо, я расстроился, что придётся всё начинать заново. Тотчас же меня успокоило осознание утешения со стороны хозяина, и возникли в памяти его уверения насчёт того, что мало кому из художников удавалось изобразить старика с первого раза. Немного успокоившись, я продолжил работать над портретом. Чутьё подсказало мне, что я должен писать послойно, суммируя таким образом впечатления, усредняя их, — и я смогу сделать хороший, реалистический портрет.
В последующие несколько дней поверх кучи хлама легли изображения густой паутины; старых, рассохшихся детских игрушек, обмотанных пустыми мешками; рваных передников горничных; пробитого барабана; мандолины со сломанным грифом; выцветших портретов каких-то людей; ветхих книг и много чего ещё. (Думаю, не стоит говорить, что ничего подобного я не видел перед собой во время работы.) И глаза. Недобрые глаза были повсюду. Они глядели из треснувшей посуды, из складок ткани. Они путались в паутине. Они формировали фон. А я продолжал писать, окрылённый вдохновением, несущим меня по волнам тумана, в котором были лицемерное одобрение, горячечная эйфория и что-то ещё, глубоко скрывающееся и поднимавшее все необходимые ему смыслы…
При очередном взгляде на старика я оторопел: впервые за всё время в нём что-то изменилось. Или изменилось вокруг него — точно сказать невозможно. Я по-прежнему не мог уловить ни единой черты, но взор отводило уже как-то по-другому. Уже казалось, будто я всматриваюсь в какую-то глубь, где присутствует что-то такое же неясное, но новое, мною ещё не виданное. Тотчас я начал переносить это изменение на портрет, но оно, как и всё прочее в этом старике, никак не могло даться с первого раза.
Когда глубины начали появляться одна за другой, я понял, что иду правильным путём. Старик и впрямь уникален. Внешность его, такая неуловимая, поистине многогранна. Я грунтую уже пятый холст для запечатления очередной глубины. Глаза. Его взгляд всегда направлен на меня. Я знаю, чувствую это даже когда удаляюсь в свою спальню. А если судить по портрету, в комнате старика ничего, кроме его глаз, и нет. Сотни, тысячи глаз. И все они смотрят. Колючий и неприятный взгляд многочисленных рубиновых бусин с резкими бликами. Однако не покидает радость, диктуемая мороком. Все эти дни (или недели?) я живу словно в полусне; для меня существует только работа над портретом. По ночам тени плотно обступают моё ложе, веки мои тяжелеют, и я погружаюсь в грёзы, обрывочные и такие же неясные, как позирующий мне старик. Утром я завтракаю (или не завтракаю?) и иду работать в комнату заказчика. В комнату тысячи глаз.
Если ранее морок был способен успокоить меня, то теперь даже он справлялся с трудом. Старик изменился пугающе. Я не понимал, в чём суть, но лишь с превеликим усилием я мог заставить себя смотреть на него. Никак не получается установить очерёдность запечатлённых глубин. Глаз на портрете просто бессчётное количество. Глубины открываются с обескураживающей быстротой. Кажется, что я никогда не закончу эту работу.
Милый мой друг! Я никогда не сталкивался с таким ужасом и письмом этим взываю к вам: спасите! Заберите меня отсюда! Только умоляю, возьмите с собой побольше людей и священника, ибо придётся противостоять инородному злу, пленяющему разум. Я не знаю, кто они, что они, но они, безусловно, опасны. Не знаю, как морок, воцарившийся в моей голове, позволяет писать об этом, но уповаю на то, что письмо будет доставлено вам...»
Художник испуганно отстранился от холста: его почерк угадывался в мазках кисти, макаемой в смеси всех красок без разбора. В правом нижнем углу был изображён его друг, сидящий в своём любимом зелёном кресле и читающий его письмо, а за окном за его спиной простирались глубины, усеянные тысячами глаз. Напротив художника огромной и неясной массой громоздился старик, по которому взгляд лишь беспомощно скользил, подпитывая ужас. Все глаза старика смотрели.
Вот уже два месяца друг мой Ф. не давал о себе знать. Попытки выяснить хоть что-то ни к чему не привели: ни приятели, ни хозяин дома, где он нанимал комнату, не видели его с того самого дня, когда он отправился в графское имение. Мои письма господину Л. остались без ответа и были присланы обратно. Управившись с делами, я велел запрячь лошадей и держать путь в злосчастные земли, где, возможно, сгинул бедный Ф.
Уже на подъезде я понял, что поместье заброшено: запущенный парк с поваленными деревьями, развалины ограды, обмелевший пруд. Огромный дом, частично лишившийся крыши, напоминал голову химеры. Кажется, давным-давно тут случился пожар: струящаяся вверх от пустых окон копоть во многих местах была смыта дождями. Очевидно, много лет тут никто не жил.
Отворив покосившуюся дверь, я вошёл внутрь, и носа моего коснулись запахи сырости, гари и пыли. Лишь на первом этаже уцелел каменный пол, по всей видимости, покоящийся на сводах подвала. Ощущение присутствия чего-то недоброго, словно наблюдавшего из недосягаемых глубин дома, окатило меня ледяным сквозняком. Кучер так и не решился войти, чувствуя, быть может, то же. Ни на что особо не надеясь, я позвал друга. Старые стены отозвались гулким эхом, но мой клич остался без ответа. Без человеческого ответа. Страх тотчас же наполнил мой разум. Сверху упал кусок камня и разбился в середине зала. Притаившееся в доме будто грозило напасть в любую секунду. Превозмогая себя, я отыскал обгоревшую дверь в подвал и, попросив у кучера фонарь, направился вниз. Пожара не избежали и мрачные своды, то тут, то там были кучи сгоревшего хлама, среди которого попадались подпаленные обрывки небрежно вымазанных краской холстов. Чувство, будто кто-то пристально на меня смотрит, здесь было куда явственнее, однако я заставил себя обойти все помещения, выкрикивая имя Ф. Зловещие шорохи не давали покоя, и я никак не мог подавить липкий ужас. В одной из частей анфилады я увидел пятно копоти, напоминавшее сильно вытянутый, искажённый силуэт человека. На какое-то мгновение я подумал, что он напоминает Ф. в его нелепом старомодном пальто, однако тут же отмёл эту мысль. Разумеется, Ф. тут не оказалось.
Я нашёл кучера по другую сторону от экипажа. Он сказал, что так его не тревожит ощущение тяжёлого взгляда. Подняв голову, я обомлел: чернота за окном в островерхой башне словно воззрилась на меня тысячами невидимых колючих глаз.
07.07.2021
Текущий рейтинг: 61/100 (На основе 14 мнений)
