Приблизительное время на прочтение: 16 мин

Ведьма (из народных преданий) (С. Васильченко)

Материал из Мракопедии
Перейти к: навигация, поиск
Pero translate.png
Эта история была переведена на русский язык участником Мракопедии MiolMorr. Пожалуйста, не забудьте указать источник при использовании.


Среди безлюдных просторов, морозом окованных, засыпанных мёртвым снегом-песком, белым да холодным, по хуторам и сёлам светились приветливые небудничные огни.

Год от года, долгие столетия, среди самой глухой ночи-зимы, когда, сдаётся, и смех, и песню, и все радости людские закуёт, замурует в ледяную сталь, погасит в человеческих гнёздах последние огни и окутает их вечной темнотой, — по всем необозримым пространствам степей меж сонными борами, по всем уголкам, где только притаились людские жилища, все вместе, словно по запрятанным проводам, светились они, радостные, живые.

Боязно замигали огоньки где-то и на дне глубокой степной балки, одинокой в далёкой степи.

Десяток убогих хаток выглядывал из замётов, будто норы степных зверей, а между ними звучал весёлый шум: весёлым, ясным духом вертится по хутору разноцветная звезда, трещат бодрые песенки о райских садах, о золотой роскоши.

Сдаётся, повеяло на замерший хутор из вековечной древности сказочным сном, волшебным и тёплым.

А вокруг балки в грозное войско вырядились тени всяких кошмаров и призраков с ведьмами и мертвецами, со всеми творениями тёмной ночи; зашевелились, обеспокоенные светом и радостью, вооружили свои силы против радостного праздника[1].

И зашумел люто ветер из степи, загудел, — со свистом, с диким криком метнулась на хутор вместе с ним тёмная сила, подула холодом, обвеяла снегом, набросила тёмное покрывало. Стало пусто и грустно.

Только сила вражая мечется, лютует во тьме.

А радость уже усмехается то из одного, то из другого оконца тёплым красным огоньком.

Позже всех замигал огонёк в крайней от оврагов хате, неясен — бледен и зол.

И понеслись к ней все страшилища, накрыли старый покосившийся дом, осели на воротах, на старых заделанных окнах.

Повеяло от хаты на хутор печалью да страхом.


∗ ∗ ∗


Бледно горит на карнизе прикрученная керосинка. Окно, выходящее на дорогу, закрыто; в окне над полатями, выходящем в степь, кружочками оттаивали заиндевевшие стёкла. И казалось, что это неуклюжие косматые пугала с чёрными лицами и ватными бородами и волосами лезут снаружи в окно. Из миски одиноко выглядывает худой праздничный поросёнок с острыми ушами, выглядывает в убогий мирок, как старинный деревянный идол.

Печь пощерблена, пол немазан, грубо, кое-как побелены голые стены. Грустно и бедно, неряшливо.

Нет, не видать радости в этом доме...

Печален-невесел ходит по хате хозяин этого дома, Иван Крупка.

Сам подбрит, плохонькая свитка новым поясом подтянута, сапоги выблёскивают дёгтем — молодец хоть куда, а печален.

— И отчего так, Катря; только у людей начнётся праздник — у нас поднимается склока? — проговаривает будто бы сам к себе.

В тёмном углу блеснуло что-то хищными горячими очами.

— Кому-то праздник, а мне — только сердцу чахотка! — отвечало плаксивым голосом.

Наклонившись на угол стола, сидела, всхлипывая, в новом наряде молодая женщина.

Неуклюже во все стороны торчал и надувался на ней нескладно одетый красочный убор. Дикарским кокетством отдавало от тёмно-розового чепца с какими-то старомодными рожками на голове. Чёрная коса, словно буйная грива, не помещалась под чепцом, и казалось, что это неумелая рука ребёнка, шутя, напялила безвкусные украшения на какого-то молодого горячего зверя.

Глянула на полати — и вздрогнула от отвращения и ненависти:

— Видеть их не могу!.. Дух мне от них противен, отвратен... Наплодить наплодила, дохлячка, да и сама сгинула, а мне теперь возиться с ними, с вонючими?.. На что? За что? Или я — служанка ей?.. У меня свои пойдут вскорости.

— Ох, да какая же ты недобрая, Катря, — виновато моргая, говорил Иван, — ну куда же их девать — не душить же, как щенков.

— Где хочешь, там и девай, коли хочешь других плодить. А коли нет — так согнивай со своими злыднями, с теми бесятами! Пойду к отцу...

Подскочила на лавке и отвернулась к окну.

Повернула голову, глянула хмурым оком.

— Что я тебе говорила? Забыл? — тихо, понуро бросила.

— Что? — хрипло промолвил Иван, прокашлялся и добавил:

— Этого ты не говори мне, Катря... Под боком люди.

— Что люди? — злобно повернулась к нему. — На недобрый час нам люди!.. Что они — детей твоих будут кормить?.. Какое их собачье дело до нас?

Иван подошёл и осторожно сел на лавку рядом.

— Подожди немного, Катря, потерпи, — ласково начал он уговаривать, — они хиленькие: даст Бог, сами помрут.

— Помрут... дожидайся... Пока помрут, уж и голову отгрызут...

Всхлипнула.

— Да прочь, не обнимай! — гневно заверещала, отпихивая Ивана. — Такое горе — а он мостится. Прочь, не сиди рядом со мной, потому что от тебя той мерзостью вонючей, тою чахоткой несёт!

Плюнула.

Иван отодвинулся, насупившись, гася в очах пьяную страсть.

Обвела упёртыми, тоскливыми очами хату и заскулила:

— Ой, скучно мне, тоскливо... Жизни моей нет здесь, замучают меня, со свету сживут враги мои ненавистные...

— Какие враги? — любопытно спросил Иван.

— Вон, вон мои враги! — указывая пальцем на полати, с дикою ненавистью приговаривала Катря.

На полатях, просвечивая сквозь драную дерюгу голым задом, вповалку лежали съёжившиеся от холода трое детей — одно старшенькое, двое меньших.

Иван тяжело вздохнул.

Приумолкли.

«Гу-у...» — диким зверем выло во дворе, гудело в дымоходе, сыпало песком в окно.

«Замету, засыплю, следа не оставлю!» — похвалялось кому-то.

Катря вскочила, словно только что услышала, раскрыла широко глаза.

— Слышишь, как метёт? — тихо, таинственно проговорила она, пододвигаясь к мужу.

— Ну? — заморгал обеспокоенно Иван.

— Слушай сюда... — лицо стало доверчивым, ласковым.

Начала тихонько шептать ему что-то на ухо, и отсвечивали её глаза странным зеленоватым блеском.

Покраснело лицо у Ивана, очи опьянели.

Разве веяло когда-нибудь на него от всегда хилой первой жены такими горячими чарами, такими могучими молодыми прелестями?.. Пара очей, словно неведомые, дорогие камни, со странно унылым волшебным блеском, сновали перед ним и закрывали всё вокруг. А лицо? Где же та злоба на нём?... На него смотрело лицо по-детски ласковое и приветливое. Никому лиха оно не желает, только себе хочет счастья — дикого, жгучего. Себе да ему, Ивану.

Жалость тронула Ивана, в груди вспыхнуло.

И дико ухватил он жену в объятия, к груди прижал, как своё счастье.

А оно — живое, словно огонь, горячее Иваново счастье — льнуло, угрём вилось, прижималось губами, дух забивало.

Вскочил бодрый, энергичный, — в очах, которые затмил туман, отсвечивали новые грёзы. Схватил шапку:

— Пока я запрягу — найди плащ да рукавицы, — тихо, быстро промолвил и выбежал из хаты.

Жена резво бросилась к одежде.


∗ ∗ ∗


— Тпру! — санки глубоко утонули в снегу, встали.

Ох и шумела буря в тёмном и печальном бору! Будто неисчислимые орды дикарей-великанов, немых и лютых, пытаясь одним страшным рёвом отогнать врага, шумели сосны.

Гудом гудит наверху, ревёт, веет, крушит ветки и швыряет сухим хворостом.

А внизу уютно под густым намётом; только, словно грозные призраки, толпятся отовсюду тесным войском стволы.

Глянул Иван вокруг — и начал разворачивать кожухи[2], в которых, как в гнезде, тихо резвясь, копошились в одних рубашоночках дети.

Вынял одно, быстро поцеловал, выбросил из саней — как было, в рубашке. Тоненько, резко закричало в снегу одно, за ним — второе.

Старшенькая ухватилась за отцову руку да в голос:

— Тато, не бросайте нас!

Плакала, родненьким, голубчиком нежно называла, руки целовала, милости умоляла.

— Не плачьте, дети: придёт скоро мама, заберёт вас к себе, — уговаривал Иван.

— Мы будем послушны, мы будем мачехе угождать, детей тебе глядеть, — вычитывала, будто старуха, приговаривала, — мы вырастем — пойдём служить.

— Не будешь ты, моё дитя, служить, в служках сидеть. Пойдешь ты к Боженьке, а у Боженьки — хорошо тебе будет. Прости, доченька моя, грех мой да скажи Милосердному, пусть и Он прощает.

Нагнулся поцеловать.

— Тато!

Обхватила ручонками, пришлась, прижалась губоньками...

Оторвал, лёгонькую и цепкую, словно репей, да и бросил из саней далеко в снег.

Дёрнул вожжами.

Будто лёгонькая пташка белопёрая, всколыхнула крылышками, поднялась и уже билась, уцепившись за санки.

Ухватил её за плечи, пихнул сильной рукою.

И упало дитя лицом вверх на снег.

Хлестнул батогом лошадь, помчался, озирается.

Путаясь в рубашке, плывёт вслед, спотыкается на снегу белая пташка; что-то стонет тоненько в снежной дымке.

— Н-но! — хлестнул батог раз, второй, и ещё, и ещё...

— Ввв... — заходятся немые великаны наверху, и уже только слышится, как среди шума-бора стонут где-то голые птенчики, которых бурей выбросило из гнезда.


∗ ∗ ∗


В хате у Максима Чичуйко — словно в венке.

Стены белы, пол жёлт, от рушников[3] исходит розовая тьма. Тихо в хате.

В сухих цветах ритмично мигает перед иконами лампадка, будто бы играет какую-то весёлую мелодию без звука.

По запечкам, по лавкам, за рушниками, даже на новом ковре, которым застелен стол, — везде немые танцоры-тени.

Треснет лампадка, заволнуется во все стороны пламя — и пошли вприсядку, с подскоком, изгибаются, руками вымахивают — все вместе, как одно.

На покутье[4] — горшки с кутьёй[5] да узваром[6] в сено глубоко зарылись, в миске — святая вода с кропилом.

Стоит густой дух от сена да сухих васильков. Тепло. А на столе, на праздничном ковре, — горою пироги, колбасы, рыба, паляницы[7]... Сверху бросает мечтательный свет на них лампадка.

Спит на полатях мать с детьми, дремлет на печи Максим. Гудит метель во дворе, трубит в каглу[8]. Что-то Максима беспокоит: раз за разом сквозь сон хлопотно содрогается у него грудь. Ох и буря!..

Хочет что-то вспомнить — сон будто волною куда-то сносит.

Вздохнул в полную грудь, легонько что-то там содрогнулось — и уже из груди выпустил дух ровно, спокойно.

Дважды дохнул Максим носом, в третий раз прервался.

Открыл глаза, поднял с постели голову, прислушивается.

— Устя, Устя! — тихо позвал он. — Устя, спишь ли?

— А... что? — хрипло со сна ответила жена.

— Устя, ты ничего не слышала?

— Нет... — откашлялась. — Нет, а что? — повторила громче, с тревогою.

— Что-то мне померещилось чудное — Бог знает, к чему. Послышалось, будто бы где-то мои крестники кричат: «Тато, укройте нас!».

— Вот храни Господь, царица небесная! — Устя приподнялась на постели. — Смотри, чтобы не надумала та ведьма причинить им что-нибудь. Потому что там хуторские люди прямо криком кричат, что она их сведёт. Чадом не удалось передушить, так, может, снова что удумала?

Максим поднялся и стал искать у дымохода трубку.

— Видел сегодня у церкви кума — подстригся, подбрился: будто в люди вырядился. Завидел меня — да сразу спрятался меж людей, а глазами сверкнул на меня, как тот вор. Что-то тогда меня тронуло — дай, думаю, зайду сегодня проведать крестников, да, как на беду, забыл. А возвращаясь из церкви, догнал Павла Ярового. «Как там сироты?» — спрашиваю. Махнул только рукою. «Лучше бы уже, — говорит, — их Бог принял». А дальше и рассказывает. «Вот, — говорит, — вчера — мороз, аж дух забивает, а оно, сердешное, через весь хутор босое, в одном жупанчике[9] за решетом скачет. Спотыкается, за слезами дороги не видит».

— Ой, Боже... — качает головою Устя, — знала бы та несчастная мать — может, и сама задушила бы их: меньше горя на свете знали бы. Ну а уж ему каково смотреть на них!

— А ему-то что?.. Он рад, что жену взял молодую да здоровую.

— Отец!.. — вздохнула Устя. — Ой!.. Перестрелять бы таких отцов!.. Вишь, нашёл сиротам мать! Там, поговаривают, и родители у неё какие-то не такие. Ни люди к ним, ни они к людям. В церкви никогда не увидишь — волками какими-то живут. Не по себе, говорят, ехать ночью мимо того ведьмовского кодла, а его, видишь, нелёгкая занесла в ту семью – так, будто не было ему других людей на свете...

Погоревали, поговорили; Максим докурил трубку, выбил пепел и стал укладываться ко сну. Морок развеялся, словно и не было. Зевнул, потянулся:

— Ф-р-р...

Заснул.

— А гу, гу-у!.. — страшным голосом перекрикивалось что-то в степи. Казалось, какие-то преступники возились возле тёмного дела, подавая друг другу голос издали.

А у окон что-то жалобно выло, просило, тужило.

На окне над полатями оторвало снаружи, от степи, край навеса и трясло им, будто что-то живое рукою.

— О-ох, о-ох... ох, ох... — дрожало что-то во дворе голое, подскакивало, словно из-за дрожи и слова не скажет.

— Авва-вва-ва, — скрючилось от холода и пошло качаться по снегу.

Максим во сне испуганно захрипел и вскочил:

— Это какое-то наваждение мне!

— А что?.. Может, опять? — тут же отозвалась с полатей жена.

— Да прямо же словно тут под окном все в один голос: «Тато, укройте нас! Тато, укройте нас!» — аж задыхаются да плачут.

— Знаешь же что, муженёк, — сейчас же запрягай лошадь да поезжай: душа моя чует, что там творится что-то лихое. Уже и сама хотела будить тебя. Не поленись да сразу же наведайся, — ещё не поздно. А то когда бы, не дай Бог, они чего не учинили с детьми — и тебе будет грех из-за сирот.

— Хм... — Максим сдвинулся с печи, побрёл быстро по хате, зашелестел нетерпеливо в запечке.

Сверкнул огонь.


∗ ∗ ∗


Катря сидела с ногами на полу, грызла орехи и вела по пустой хате большими глазами. Сидела, словно ребёнок, занятый своими игрушками да причудливыми мечтами. Постучали в окно. Катря сразу к окну, отодвинула занавеску:

— Кто здесь?

Отскочила от окна, будто от огня. Детскости в очах — как не бывало: из глаз выглянул зверь — хитрый, напуганный.

Двери — на защёлку, погасила огонь, встала возле стены.

Во дворе ветер затихал, светало — слышно было, как что-то стучало под окном.

— Кто там? Чего нужно? — крикнула сердито на всю пустую хату. — Завтра приходите, теперь дома никого нет.

Застучали сильнее в окно.

— Открой, молодуха, потому что не поможет! Созову людей, будем двери ломать!

Катря засуетилась во тьме, словно зверь в клетке. Зажгла огонь, открыла двери, стала возле печи, дожидается.

Вошёл Максим, поздоровался, стал стряхивать с кобеняка[10] снег. Катря держалась за край печи рукою и смотрела на Максима как на гору, что должна была обрушиться на неё. Максим спокойно разгладил подмёрзшие усы, оглядел любопытными очами хату и остановил их на Катре. Взгляд тут же изменился, стал уверен, твёрд как сталь:

— А признавайся, молодуха, где дети?

Катря, оставив попытки борьбы, дико заголосила.


∗ ∗ ∗


Всё замерло в бору, будто после лютого побоища, когда всё живое истреблено на голову. Только мёртвые призраки и тени, извечные, бессмертные, вынырнули на руинах, задумчивые, печальные. Наверху то светлеет, то темнеет. Где-то там, за облаками, какой-то ювелир блеснул серебряными плитками — под стволом вынырнула белая группа боровых русалок: двое маленьких плотно головками прижались к груди старшей, а та, разорвав спереди сорочку сверху донизу, словно бы крылышками объяла их. Сидят, греются при лунном свете.

От сосновых веток упали разветвлённые тени на головки, на мраморные лица — и будто усмехнулись снежные дети холодному лучу. Сдаётся, тишина навеки сковала бор, и уже печальные тени, словно со скуки, затеяли свою вечную немую игру...

Тихо засвистело, затрещало по снежным замётам: будто по белым волнам, разбрасывая брызги, быстро плыли меж деревьями две лодки из зеленоватого снежного гребня. Словно из морской волны, вынырнули две остроухие головы. За ними в челнах — две фигуры.

Кажется, — древние великаны снова выплыли на белый свет из своих нор. Остановились.

Сидит один на лодке — притаился; второй быстро крадётся к снежным детям. Взял одного на руки, прислушался, словно подул на него; второго, третьего — и тихо застонали, будто со сна, мёртвые снегурки — ожили.

Отбросил накидку с головы и впервые поднял глаза на спутника.

— Ну благодарите Бога, кум: живы! — и перекрестился.

И в мёртвом царстве что-то охнуло, разрывая ледяные оковы вечного сна.


∗ ∗ ∗


Месяц-божечко,
Выгляни немножечко –

пели девчата, возвращаясь с колядок.

И месяц, ясен божок с золотыми рожками, выплыл в небе в хороводе девчушек-звёзд, осветил в поле свежие снега.

Черёдкою переходили девушки узенький пруд, который соединял два хутора.

На горе, словно то войско, что прогнало недавнюю бурю, выплыли в лучах, хрустя снегом, силуэты.

— Смотрите — это наши возвращаются с хуторов! — зазвенел любопытный девичий голос.

— Хлопцы!.. Что мы видели-видели! — таинственно прокатывается эхом другой, нетерпеливый.

— А что же вы там видели?

Ватага ребят обрушилась с горы. Смешались. Гомон.

— Заходим мы в балку, — рассказывают девчата, перебивая друг друга. — Видим — светится в крайней хате. Давай, говорим, заколядуем. Заходим. Двери все открыты, одежда в хате разбросана, сундук раскрыт и свечка горит, а в хате — ни души. Так мы бегом из хаты.

Идут гурьбою, шумят.

— А вот нам в Беликах виделось, — хвалится хлопец, — свищет, метёт!.. А оно возле вербы одно вытанцовывает по снегу. Верба скрипит, а оно выкрикивает: «Ой, играй, коли играешь...»

— И что же оно такое?

— Так будто бы пан, такой из себя...

— Стойте! — остановил в тот же миг один хлопец ватагу. — Смотрите-смотрите — вон-вон-вон пошла...

Все, как один, замолчали, смотрят вдаль: под ивами плыла тень, было слышно, как скрипел под сапогами снег. На белом снегу чётко вырисовывалась фигура согнутой женщины с большим горбом на плечах.

— Ребята — айда: поймаем!

— На что вам задевать её? — останавливают боязливые девчата. — Пусть себе идёт на камыши да на болота.

— А-га-га! А тю! А держи! — засвистели, затюкали хлопцы.

Тень свернула в сторону и быстро скрылась в ивах.

— Это, стало быть, горянская... там, поговаривают, целых три их живёт.

Сбились теснее в компанию. Месяц кланялся рожками издали звёздам, сам тихо отступал, спускаясь за бор.

Колядники входили в свой хутор тесной компанией. Вполголоса вёлся интересный разговор. Забегали наперёд один перед другим, толпились возле того, кто рассказывал, и в любопытных блестящих очах ещё отсвечивали у всех тайны рождественской ночи.


С. Васильченко[11]

Перевёл: MiolMorr

Примечания[править]

  1. Имеется в виду Рождество.
  2. Верхние одежды из овечьей кожи
  3. Украинские полотенца из домотканого холста, разукрашенные причудливой вышивкой, которой придавалось особое значение.
  4. Угол рядом с печью в украинской хате.
  5. В старину в Украине — традиционное рождественское блюдо.
  6. Праздничный напиток — компот из сухофруктов, родиной которого считается Украина.
  7. Украинские хлеба из пшеничной муки.
  8. Часть дымохода.
  9. Жупан — старинная верхняя одежда наподобие кафтана у украинцев и некоторых других народов.
  10. Украинская зимняя мужская одежда, которую надевали поверх кожуха.
  11. Украинский классик и педагог (1878–1932), в своих произведениях описывавший жизнь простого народа и особое внимание уделявший детям.

См. также[править]


Текущий рейтинг: 76/100 (На основе 38 мнений)

 Включите JavaScript, чтобы проголосовать