Ведьма (из народных преданий) (С. Васильченко)

Эта история была переведена на русский язык участником Мракопедии Phoenix. Пожалуйста, не забудьте указать источник при использовании.

Среди безлюдных просторов, морозом окованных, засыпанных мёртвым снегом-песком, белым да холодным, по хуторам и сёлам светились приветливые незаурядные огни.

Год от года, долгие столетия, среди самой глухой ночи-зимы, когда, кажется, и смех, и песню, и все радости людские закуёт, замурует в ледяную сталь, погасит в человеческих гнёздах последние огни и окутает их пожизненной темнотой, — по всем необозримым пространствам степей меж сонными борами, по всем уголкам, где только притаились людские жилища, все вместе, словно по запрятанным проводам, светились они, радостные, живые.

Боязно замигали огоньки где-то и на дне глубокой степной балки, одинокой в далёкой степи.

Десяток убогих хаток выглядывали из замётов, будто норы степных зверей, а между ними звучал весёлый шум: весёлым, ясным духом вертится по хутору разноцветная звезда, трещат бодрые песенки о райских садах, о золотой роскоши.

Сдаётся, повеяло на замерший хутор из вековечной древности сказочным сном, волшебным и тёплым.

А вокруг балки в грозное войско вырядились тени всяких кошмаров и призраков с ведьмами и мертвецами, со всеми исчадиями тёмной ночи; зашевелились, обеспокоенные светом и радостью, вооружили свои силы супротив радостного праздника.

И зашумел люто ветер со степи, загудел, — со свистом, с диким криком метнулась на хутор вместе с ним тёмная сила, подула холодом, обвеяла снегом, набросила тёмное покрывало. Стало пусто и грустно.

Только сила вражая мечется, лютует во тьме.

А радость уже усмехается то с одного, то с другого оконца тёплым красным огоньком.

Позже всех замигал огонёк в крайней от оврагов хате, неясен — бледен и зол.

И повалили к ней все страшилища, накрыли старый покосившийся дом, осели на воротах, на старых заделанных окнах.

Повеяло от хаты на хутор грустью да страхом.

Бледно горит на карнизе прикрученная керосинка. Окно от дороги закрыто; в напольном, от степи — кружальцами оттаивали замурованные стёкла. И казалось, что это неуклюжие косматые чудовища с чёрными лицами и ватными бородами и волосами лезут снаружи в окно. Из миски одиноко выглядывает худой праздничный поросёнок с острыми ушами, выглядывает в убогом мирке, как старинный деревянный идол.

Печь пощерблена, пол немазан, грубо, кое-как побелены голые стены. Грустно и бедно, неряшливо.

Нет, нету радости в этом доме...

Печален-невесел ходит по хате хозяин этого жилья, Иван Крупка.

Сам подбрит, плохонькая свитка новым поясом подтянута, сапоги выблёскивают дёгтем — молодец хоть куда, а грустен.

— И отчего так, Катря; только у людей начнётся праздник — у нас поднимается склока? — проговаривает будто бы сам к себе.

В тёмном углу блеснуло что-то хищными горячими очами.

— Кому-то праздник, а мне — только сердцу чахотка! — отвечало плаксивым голосом.

Наклонившись на угол стола, сидела, всхлипывая, в новом наряде молодая женщина.

Неуклюже во все стороны торчал и надувался на ней нескладно одетый красочный убор. Дикарским кокетством отдавало от тёмно-розового чепца с какими-то странными рожками на голове. Чёрная коса, словно буйная грива, не помещалась под чепцом, и казалось, что это неумелая рука ребёнка, шутя, напялила грубые украшения на какого-то молодого горячего зверя.

Глянула на пол — и вздрогнула от отвращения и ненависти:

— Видеть их не могу!.. Дух мне от них противен, отвратен... Наплодить наплодила, дохлячка, да и сама сгинула, а мне теперь возиться с ними, с вонючими?.. На что? За что? Или я — служанка ей?.. У меня свои пойдут вскорости.

— Ох, да какая же ты недобрая, Катря, — виновато моргая глазами, говорил Иван, — ну куда же их девать — не душить же, как щенков.

— Где хочешь, там и девай, коли хочешь других плодить. А коли нет — так согнивай со своими злыднями, с теми бесенятами! Пойду к отцу...

Подскочила на лавке и отвернулась к окну.

Повернула голову, глянула хмурым оком.

— Что я тебе говорила? Забыл? — тихо, понуро бросила.

— Что? — хрипло промолвил Иван, прокашлялся и добавил: — Этого ты не говори мне, Катря... Под боком люди.

— Что люди? — злобно повернулась к нему. — На недобрый час нам люди!.. Что они — детей твоих будут кормить?.. Какое их собачье дело до нас?

Иван подошёл и осторожно сел на лавку рядом.

— Подожди немного, Катря, потерпи, — ласково начал он уговаривать, — они хиленькие: даст Бог, сами помрут.

— Помрут... дожидайся... Пока помрут, уж и голову отгрызут...

Всхлипнула.

— Да прочь, не обнимай! — гневно заверещала, отпихивая Ивана. — Такие бедствия — а туда же мостится. Прочь, не сиди рядом со мной, потому что от тебя той мерзостью вонючей, тою чахоткой несёт!

Плюнула.

Иван отодвинулся, насупившись, гася в очах пьяную страсть.

Обвела упёртыми, тоскливыми очами хату и заскулила:

— Ой скучно мне, тоскно... Жизни моей нет здесь, замучают меня, со свету сживут враги мои ненавистные...

— Какие враги? — участливо спросил Иван.

— Вон, вон мои враги! — тыкая перстом на пол, с дикою ненавистью приговаривала Катря.

На полу, просвечивая сквозь драную дерюгу голыми задками, вповалку лежали съёжившиеся от холода трое детей — одно старшенькое, двое меньших.

Иван тяжело вздохнул.

Приумолкли.

«Гу-у...» — диким зверем выло во дворе, гудело в дымоходе, сыпало песком в окно.

«Замету, засыплю, следа не оставлю!» — похвалялось кому-то.

Катря бросилась, словно только что услышала, раскрыла широко глаза.

— Слышишь, какое метёт? — тихо, таинственно проговорила она, пододвигаясь к мужу.

— Ну? — заморгал обеспокоенно Иван очами.

— Слушай сюда... — лицо стало доверчивым, ласковым.

Начала тихонько шептать ему что-то на ухо, и отсвечивали её глаза странным, зеленоватым блеском.

Покраснело лицо у Ивана, очи опьянели.

Разве веяло когда-нибудь на него от всегда хилой первой жены такими горячими чарами, такими могучими молодыми приманками?.. Пара очей, словно неведомые, дорогие камни, со странно унылым волшебным блеском, сновали перед ним и закрывали всё вокруг. А лицо? Где же та злоба на нём?... На него смотрело лицо по-детски ласковое и приветливое. Никому лиха оно не желает, только себе хочет счастья — дикого, жгучего. Себе да ему, Ивану.

Жалость тронула Ивана, в груди вспыхнуло.

И дико ухватил он жену в объятия, к груди прижал, будто своё счастье.

А оно — живое, словно огонь, горячее Иваново счастье — льнуло, угрём вилось, прижималось губами, дух забивало.

Схватился бодрый, энергичный, — в очах, которые затмил туман, отсвечивали новые мечты. Схватил шапку:

— Пока я запрягу — найди плащ да рукавицы, — тихо, быстро промолвил и выбежал из хаты.

Жена быстро бросилась к одежде.

— Тпру! — санки глубоко вгрузли в снег, встали.

Ох и шумела буря в тёмном и печальном бору! Будто неисчислимые орды дикарей-великанов, немых и лютых, пытаясь одним страшным рёвом отогнать врага, шумели сосны.

Гудом гудит наверху, ревёт, веет, крушит ветки и швыряет сухим ломом.

А внизу уютно под густым намётом; только, словно грозные призраки, толпятся отовсюду тесным войском стволы.

Глянул Иван вокруг — и начал разворачивать кожухи, в которых, как в гнезде, тихо резвясь, копошились в одних рубашоночках дети.

Вынял одно, быстро поцеловал, выбросил из саней — как было, в рубашке. Тоненько, резко закричало в снегу одно, за ним — второе.

Старшенькая ухватилась за отцову руку да в голос:

— Тятенька, не бросайте нас!

Плакала, родненьким, голубчиком нежно называла, руки целовала, милости умоляла.

— Не плачьте, дети: придёт скоро мама, заберёт вас к себе, — уговаривал Иван.

— Мы будем послушны, мы будем мачехе угождать, детей тебе глядеть, — вычитывала, будто старуха, приговаривала, — мы вырастем — пойдём служить.

— Не будешь ты, моё дитя, служить, в служках сидеть. Пойдешь ты к Боженьке, а у Боженьки — хорошо тебе будет. Прости, доченька моя, грех мой да скажи Милосердному, пусть и Он прощает.

Нагнулся поцеловать.

— Тятя!

Обхватила ручонками, пришлась, прижалась губоньками...

Оторвал, лёгонькую и цепкую, словно репей, да и бросил из саней далеко в снег.

Дёрнул вожжами.

Будто лёгонькая пташка белопёрая, всколыхнула крылышками, снялась и уж билась, уцепившись за санки.

Ухватил её за плечи, пихнул сильной рукою.

И упало дитя лицом вверх на снег.

Хлестнул батогом лошадь, помчался, озирается.

Путаясь в рубашке, плывёт вслед, спотыкается на снегу белая пташка; что-то стонет тоненько, снежную пыль разносит.

— Н-но! — хлопнул батог раз, второй, и ещё, и ещё...

— Ввв... — исходятся немые великаны наверху, и уже только в ушах слышится, как среди шума-бора стонут где-то голые птенчики, которых бурей выбросило из гнезда.

В хате у Максима Чичуйко — словно в венке.

Стены белы, пол жёлт, от рушников исходит розовая тьма. Тихо в хате.

В сухих цветах ритмично мигает пред иконами лампадка, будто бы играет какую-то весёлую мелодию без звука.

По запечкам, по лавкам,за рушниками, даже на новом ковре, которым застелено стол, — везде немые танцоры-тени.

Треснет лампадка, заволнуется во все стороны пламя — и пошли вприсядку, с подскоком, изгибаются, руками вымахивают — все вместе, как одно.

На покутье — горшки с кутёй да узваром в сено глубоко зарылись, в миске — святая вода с кропилом.

Стоит густой дух от сена да сухих васильков. Тепло. А на столе на праздничном ковре — горою пироги, колбасы, рыба, паляницы... Сверху бросает мечтательный свет на них лампадка.

Спит на полу мать с детьми, дремает на печи Максим. Гудит метель во дворе, трубит в каглу. Что-то Максима беспокоит: раз за разом сквозь сон хлопотно содрогается у него в груди. Ох, и буря!..

Хочет что-то вспомнить — сон будто волною куда-то сносит.

Вздохнул в полную грудь, легонько что-то там содрогнулось — и уже из груди выпустил дух ровно, спокойно. Дважды дохнул Максим носом, в третий раз прервался.

Открыл глаза, поднял с постели голову, прислушивается.

— Устя, Устя! — тихо позвал он. — Устя, спишь ли?

— А... что! — хрипло со сна обозвалась жена.

— Устя, ты ничего не слышала?

— Нет... — откашлялась. — Нет, а что? — повторила громче, с тревогою.

— Что-то мне померещилось чудное — Бог знает, к чему. Послышалось, будто бы где-то мои крестники кричат: «Тятя, укройте нас!»

— Вот, храни Господь, царица небесная! — Устя поднялась с постели. — Смотри, чтобы не надумала та ведьма причинить им что-нибудь. Потому что там хуторские люди прямо криком кричат, что она их сведёт. Чадом не удалось передушить, так, может, снова что удумала?

Максим поднялся и стал искать на дымоходе трубку.

— Видел сегодня у церкви кума — подстригся, подбрился: будто в люди вырядился. Завидел меня — да сразу спрятался меж людей, а глазами сверкнул на меня, как тот вор. Что-то тогда меня тронуло — дай, думаю, зайду сегодня проведать крестников, да, как на беду, забыл. А возвращаясь из церкви, догнал Павла Ярового. «Как там сироты?» — спрашиваю. Махнул только рукою. «Когда б, — говорит, — уж Бог принял их лучше». А дальше и рассказывает. «Вот, — говорит, — вчера — мороз, аж дух забивает, а оно, сердечное, через весь хутор босое, в одном полукафтане за решетом скачет. Спотыкается, за слезами дороги не видит».

— Увы... — качает головою Устя, — знала бы та несчастная мать, — быть может, сама задушила бы их: меньше горя в мире знали бы. Ну, а уж ему каково смотреть на них!

— А ему-то что?.. Он рад, что жену взял молодую да здоровую.

— Отец!.. — вздохнула Устя. — Ой!.. Перестрелять бы таких отцов!.. Вишь, нашёл сиротам мать! Там, поговаривают, и родители у неё какие-то не такие. Ни люди к ним, ни они к людям. В церкви никогда не увидишь — волками какими-то живут. Страшно ехать, говорят, ночью мимо того ведьмовского кодла, а его, видишь, нелёгкая занесла в ту семью, так, будто не было ему других людей на свете...

Пожаловались, поговорили; Максим докурил трубку, выбил пепел и стал ложиться на сон. Морок развеялся, словно и не было. Зевнул, потянулся:

— Ф-р-р...

Заснул.

— А гу, гу-у!.. — страшным голосом перекрикивалось что-то в степи. Казалось, какие-то преступники возились около тёмного дела, подавая один другому голос издали.

А возле окон что-то жалобно выло, просило, тужило.

На напольном окне оторвало от степи край матки и трясло нею, будто что-то живое рукою.

— О-ох, о-ох... ох, ох... — дрожало что-то во дворе голое, подскакивало, словно из-за дрожи и слова не скажет.

— Авва-вва-ва, — скрючилось от холода и пошло качаться по снегу.

Максим во сне перепуганно захрипел и вскочил:

— Это какое-то наваждение мне!

— А что?.. Может, опять? — сразу отозвалась с пола жена.

— Да прямо же словно тут под окном все в один голос: «Тятя, укройте нас! Тятя, укройте нас!» — аж задыхаются да плачут.

— Знаешь же что, муженёк, — сейчас же запрягай лошадь да поезжай: душа моя чует, что там деется что-то лихое. Уж сама хотела будить тебя. Не поленись да сразу же наведайся, — ещё не поздно. А то когда бы, Бог храни, они чего не учинили с детьми — и тебе будет грех за сирот.

— Хм... — Максим сдвинулся с печи, заковылял быстро по хате, зашелестел нетерпеливо в запечке.

Сверкнул огонь.

Катря сидела с ногами на полу, грызла орехи и вела по пустой хате большими глазами. Сидела, словно ребёнок, занятый своими игрушками да причудливыми мечтами. Постучали в окно. Катря сразу к окну, отодвинула занавеску:

— Кто здесь?

Отскочила от окна, будто от огня. Детскости в очах — как не бывало: из глаз выглянул зверь — хитрый, напуганный.

Двери — на защёлку, погасила огонь, встала возле стены.

Во дворе ветер затихал, светало — слышно было, как что-то добивалось под окном.

— Кто там? Что нужно? — крикнула сердито на всю пустую хату. — Завтра приходите, теперь дома никого нет.

Застучали сильнее в окно.

— Открой, молодуха, потому что не поможет! Созову людей, будем двери ломать!

Катря засуетилась во тьме, словно зверь в клетке. Зажгла огонь, открыла двери, стала возле печи, дожидается.

Вошёл Максим, поздоровался, стал стряхивать с плаща снег. Катря держалась за край печи рукою и смотрела на Максима как на гору, что должна была обрушиться на неё. Максим спокойно разгладил примёрзшие усы, оглядел любопытными очами хату и остановил их на Катре. Сразу взгляд изменился, стал уверен, твёрд как сталь:

— А признавайся, молодица, где дети?

Катря, не соревнуясь, дико заголосила.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Всё замерло в бору, будто после лютого побоища, когда всё живое истреблено на голову. Только мёртвые призраки и тени, извечные, бессмертные, вынырнули на руинах, задумчивые, грустные. Наверху то светает, то темнеет. Где-то там, за облаками, какой-то ювелир блеснул серебряными листами — под стволом вынырнула белая группа боровых русалок: двое маленьких плотно головками прижались к груди старшей, а та, разорвавши спереди сорочку сверху донизу, словно крылышками объяла их. Сидят, греются при лунном свете.

От сосновых веток упали разветвлённые тени на головки, на мраморные лица — и будто усмехнулись снежные дети на холодный луч. Сдаётся, тишина навеки сковала бор, и уж печальные тени, словно со скуки, затеяли свою вечную немую игру...

Тихо засвистело, затрещало по снежным замётам: будто по белым волнам, разбрасывая брызги, быстро плыли меж деревьями две лодки из зеленоватого снежного гребня. Словно из морской волны, вынырнули две остроухие головы. За ними в челнах — две фигуры.

Кажется, — древние великаны снова выплыли на белый свет со своих нор. Встали.

Сидит один на лодке — притаился; второй быстро крадётся к снежным детям. Взял одного на руки, прислушался, словно подул на него; второго, третьего — и тихо застонали, будто со сна, мёртвые снегурки — ожили.

Отбросил капюшон с головы и впервые поднял глаза на второго.

— Ну, благодарите Бога, куманёк: живы! — и перекрестился.

И в мёртвом царстве что-то охнуло, разрывая ледяные оковы вечного сна.

Месяц-божечко,

Выгляни вот настолечко, —

пели девчата, возвращаясь с колядок.

И месяц, ясен божок с золотыми рожками, выплыл в небе в хороводе девочек-звёзд, осветил в поле свежие снега.

Черёдкою переходили девушки узенький пруд, который соединял два хутора.

На горе, словно то войско, что прогнало недавнюю бурю, выплыли в лучах, хрустя снегом, силуэты.

— Смотрите — это наши возвращаются с хуторов! — зазвенел любопытный девичий голос.

— Хлопцы!.. Что мы видели-видели! — таинственно отзвучивает другой, нетерпеливый.

— А что же вы там видели?

Ватага ребят обрушилась с горы. Смешались. Гомон.

— Заходим мы в балку, — рассказывают девчата, перебивая друг друга. — Видим — светится в крайней хате. Давай, говорим, заколядуем. Заходим. Двери раскрыты, одежда в хате разбросана, сундук раскрыт и ночник горит, а в хате — ни души. Так мы бегом с хаты.

Идут гурьбою, шумят.

— А вот нам в Беликах была загвоздка, — хвалится хлопец, — свищет, метёт!.. А оно возле вербы само вытанцовывает по снегу. Верба скрипит, а оно выкрикивает: «Ой играй, когда играешь...»

— И что же оно такое?

— Так будто бы господин, такой весь из себя...

— Стойте! — остановил сразу один ватагу. — Смотрите-смотрите — вон-вон-вон пошла...

Все, как один, замолчали, смотрят вдаль: под лозами плыла тень, было слышно, как скрипел под сапогами снег. На белом снегу чётко вырисовывалась фигура согнутой женщины с большим горбом на плечах.

— Ребята — айда: поймаем!

— На что вам задевать её? — останавливают боязливые девчата. — Пусть себе идёт на камыши да на болота.

— А-га-га! А тю! А держи! — засвистели, затюкали хлопцы.

Тень свернула в сторону и быстро скрылась в лозах.

— Это, стало быть, горянская... там, поговаривают, целых три их живёт.

Сбились теснее в компанию. Месяц кланялся рожками издали звёздам, сам тихо отступал, спускаясь за бор. Колядники входили в свой хутор тесным кружком. Вполголоса вёлся интересный разговор. Забегали один перед другим наперёд, толпились возле того, кто рассказывал, и в любопытных блестящих очах ещё отсвечивали во всех тайны рождественской ночи.

---

С. Васильченко

Перевёл: Phoenix

Примечания

Текущий рейтинг: 77/100 (На основе 34 мнений)

 Включите JavaScript, чтобы проголосовать