Яко тает дым (Анатолий Уманский)

Градус шок-контента в этой истории зашкаливает! Вы предупреждены.

Иллюстрация Александра Павлова.

1

В том году огромная страна отмечала семидесятилетний юбилей, не ведая, что конец близок, а маленькая Катя Рощина, которой недавно только сравнялось пять, впервые столкнулась с нечистой силой. Случилось это, когда они с мамой навещали бабушку.

Мама не очень любила ездить к бабушке. Наверное, потому, что это была папина мать, а не ее. Своей у нее не было. А вот Катя всегда радовалась этим поездкам. Жизнь у бабушки напоминала сказку, жутковатую и в то же время безумно интересную; даже ее деревянный домик в старой части города у реки, обнесенный высоким забором с калиткой и утопающий в зелени, казался привыкшей к четырехэтажкам Кате избушкой Бабы-Яги, разве что курьих ножек не хватало. Бабушка и сама была немного Бабой-Ягой — так во всяком случае поговаривали жители окрестных домов, не расплескавшие еще деревенской закваски. Папа вообще говорил, что есть в бабушке частица черта. Мама ни в частицу черта, ни в целых чертей не верила.

Как и положено владениям Бабы-Яги (ведь где-то же надо парить заезжих Иван-Царевичей!) посреди просторного бабушкиного двора стояла банька — маленький дровяной сруб с торчащей на крыше короткой трубой. Мама смотрела на это богатство с нескрываемой завистью: наверное, единственным приятным воспоминанием из ее приютского детства были походы в городскую баню. А тут — настоящая, деревенская. Но бабушка отчего-то вредничала.

— Обойдешься, Галочка! У тебя дома ванная есть! — насмешливо сказала она, когда мама завела разговор о баньке. И отвернулась, давая понять, что разговор окончен.

Да только мама — детдомовская девчонка, а стало быть — упрямая. И вот однажды, когда бабушка отлучилась, мама взяла мыло, мочалку, пару полотенец и решительно объявила:

— Вот сейчас, Катёна, мы с тобой и попаримся!

Кате уже и самой интересно было: чем это мыться в баньке настолько лучше, чем в ванне? А если бабушка узнает и рассердится — не беда: не съест же она их!

И там действительно оказалось здорово. Понравились Кате и густой полумрак, едва рассеиваемый светом из прорубленного под крышей оконца, и жаркий воздух, напоенный ароматом ошпаренной листвы, и как с шипением валили от печки пушистые белые клубы пара, когда мама плескала мятной настойкой на раскаленные камни. И поливать друг дружку из ковшика тоже было весело, а еще веселей — наотмашь хлестать маму березовым веником. Мама, впрочем, тоже не оставалась в долгу!

Вскоре Катя совсем расшалилась: с веселым визгом она носилась по тесной парной, а мама, раскрасневшаяся, мокрая, звонко хохочущая, норовила огреть ее веником по попе. Рыжие мамины волосы рассыпались влажными прядями по веснушчатым плечам, отчего она стала походить на русалку.

И вот тут-то все и произошло. Из печки вдруг со страшным шипением повалил пар и в считанные мгновения заволок тесное пространство густыми клубами. Катя услышала, как мама со сдавленным криком скатилась с лавки. Стало почти невозможно дышать, а шипение нарастало, разбиваясь на отдельные шепотки, смешки, взвизгиванья, возбужденные, злые, ликующие. Катя с плачем забилась в угол и сквозь слезы, сквозь удушливую белесую пелену разглядела маму, которая отчаянно пыталась прорваться к ней.

Потому что ее не пускали.

Страшные, едва различимые силуэты метались в туманном мареве. Они дергали маму за волосы, хватали за грудь, за ноги, между ног. Взвыв волчицей, мама рванулась к Кате, но угодила ногой в таз с кипятком и с размаху грохнулась на дощатый пол. Со всех сторон грянул глумливый хохот и тени проступили отчетливее, протягивая жадные когтистые руки…

А потом дверь в парную со скрипом распахнулась, луч яркого солнечного света взрезал клубящуюся мглу, и тени с визгом и злобным шипением прянули по углам. Катя увидела в дверях высокий, прямой силуэт бабушки, услышала ее гневный окрик…

Следующее, что она помнила — как лежала на печке, закутанная в банный халат и смотрела на маму, которая ежилась на стуле, стыдливо прикрывая бедра полотенцем, пока бабушка протирала смоченной в спирту тряпицей длинные кровоточащие порезы на ее оголенной груди.

— Повезло же заполучить дуру в невестки! — причитала она. — Кому было сказано не соваться! Опять же, кто ходит в баню, не напросившись? Семьдесят лет из людей это выколачивали, да не выколотили, а эта взяла и поперлась! Еще и дочку потащила, ой дура!

— Софья Николаевна, вы опять за свое… — вздохнула мама. — Печку вообще-то проверять надо. Хотя бы раз в год. Извините, конечно, что пошли без спросу, но остальное уже ваша вина, и суеверия ваши тут ни при чем.

— Суеверия, говоришь? — недобро прищурилась бабушка и так надавила тряпицей, что мама ойкнула. — У суеверий длинные когти. И не только когти. Скажи спасибо, что я подоспела вовремя.

— Ба, а что было бы? — робко подала голос Катя.

— А вот это, милая, тебе знать рановато, — как-то странно ухмыльнулась бабушка. — Только потом нашли бы вас с мамашей головою в каменке, с ободранной кожей…

Катя испуганно пискнула, а мама оттолкнула бабушкину руку и встала, обернув полотенце вокруг бедер.

— Ну все, хватит, — сказала она. — С меня довольно. Мы уезжаем из этого дурдома.

— Езжай, Галочка, езжай, — ничуть не огорчилась бабушка. — Всяко целее будете…

И они уехали. Дома мама усадила Катю себе на колени и серьезно поговорила с ней. Оказывается, никто в каменку бы их не засунул и кожу бы не содрал. Потому что кроме них в бане никого не было.

Катя попробовала возразить, что сама видела, честно-пречестно… На это мама ответила, что когда человек задыхается, ему и не такая жуть может привидеться.

— А когти? — спросила Катя.

— А когти мне уже давно пора бы подстричь! — засмеялась мама, помахав пальцами с неровно обгрызенными ногтями (это была первая из двух вредных привычек, приобретенных ею в детдоме; второй было курение). — Понимаешь, Катёна… когда человек задыхается, он иногда невольно начинает раздирать себе ногтями грудь…

Катя вытаращила глаза. Мама погладила ее по голове.

— Да, это страшно, Катёна. Но все лучше, чем черти, верно?

Катя охотно согласилась, что хуже чертей ничего быть не может.

А вечером пришел с работы папа. Катя радостно выбежала ему навстречу, он подхватил ее сильными руками и закружил под самым потолком, а потом посадил на плечо и торжественно понес на кухню, где мама накрывала на стол.

— Ну и как мои Галчонок и Котёнок отдохнули у бабушки? — спросил папа, спуская Катю на пол.

При этих словах улыбка сползла с маминого лица. А Катя радостно сообщила:

— Мы парились в баньке и чуть не угорели!

И не успела мама рта раскрыть, как она уже отбарабанила папе всю историю их приключения.

Папа слушал, и лицо его становилось все мрачнее. Когда Катя закончила, он положил руку ей на плечо и сказал:

— Котёнок, иди к себе в комнату. Нам с мамой нужно серьезно поговорить.

— Но я хочу кушать! — возмутилась Катя.

— Покушаешь, когда позовут, — спокойно ответил папа.

Его рука на плече показалась вдруг Кате тяжелой, как у бронзового памятника Ленину. Она покорно просеменила в детскую, села на кровать и взяла на руки плюшевую собачку Тёпу.

Судя по доносившимся из кухни голосам, разговор у папы с мамой не клеился. И вообще это был не разговор, а один сплошной крик.

— Ты хоть понимаешь, что натворила? — кричал папа. — Идиотка! «Ненаши» теперь от нее не отвяжутся! Никогда не отвяжутся!

— Марк, ты же взрослый человек! — возражала мама. — Какие еще «ненаши», что за детские сказочки? Твоей матери просто надо почаще прочищать печку…

— Мозги тебе надо прочистить! — бушевал папа. — Русским ведь языком было сказано! Не знаю, может тебе на идише объяснять? Или на латыни? А может, ты хорошо понимаешь только на своем родном, овечьем? Ме-е-е-е-е! — проблеял он донельзя противным голосом.

— Перестань вести себя, как идиот, — сказала мама. — Ты пугаешь Катёну.

— Пугаю? — тихо переспросил папа. — Ты сегодня чуть не угробила мою дочь, а теперь говоришь, что я ее пугаю?

— Если ты забыл, она и моя дочь тоже, — парировала мама. — И я не позволю ни тебе, ни твоей матери морочить ей голову дурацкими страшилками. Сами верьте во что угодно, но если она опять начнет писаться в постель… я за себя не ручаюсь.

— Страшилками! — невесело рассмеялся папа. — Чтобы ты понимала… Короче, завтра же ведем ее в церковь. Если вовремя окрестить…

Кате стало не по себе. Она уже не слишком верила маме. Что за страшилки такие, если даже папа, прошедший Афганистан и награжденный медалью «За отвагу», их боится?

— Марк, ну хватит! — взмолилась мама. — Зачем крестить, что за вздор? Двадцатый век на дворе… Не надо никого крестить. Я ка-те-го-рически против.

— А тебя никто и не спрашивает, Галчонок.

Они продолжали говорить, кричать… Кате все это порядком надоело. Она хотела уже положить Тёпу и зажать уши ладошками, как частенько делала во время семейных ссор, но тут мама вдруг глухо вскрикнула, и что-то грохнуло, зазвенело…

Прижимая Тёпу к груди, Катя пулей влетела на кухню. Папа с виноватым видом повернулся к ней. А за его спиной Катя увидела маму: привалившись спиной к духовке, она зажимала рукою кровоточащий рот.

— Мамочка! — взвизгнула Катя и кинулась к ней. Она поняла: случилось что-то страшное, непоправимое. Может, даже хуже чертей.

— Котёнок, — виновато сказал папа, — не пугайся, все хорошо. Мама упала, понимаешь? Споткнулась и упала. Скажи, Галчонок?

— Все хорошо, Катёна, — сказала мама, прижимая ее к себе. — Я упала. Правда, упала. Ничего страшного. Немножко рассадила губу. Это ничего. Честное слово.

Катя всхлипнула и обняла маму, чувствуя, как ту сотрясает мелкая дрожь

— Завтра утром, Котёнок, мы с тобой пойдем в церковь, — нарочито бодрым голосом сказал папа. — Я тебя с батюшкой познакомлю. Очень добрый батюшка. Будешь золотой крестик на шее носить. Красивый! Тебе очень пойдет. Скажи, Галчонок?

Мама не отвечала. Только исподлобья смотрела на папу. И глаза у нее были страшные. Как будто она хотела, чтобы он умер. Прямо здесь и сейчас.

Но папа умер только семь лет спустя.

2

Его хоронили в разгар черемуховых холодов, серым промозглым утром. Стылый ветер, напоенный ледяной влагой, прощупывал слабые места в одежде, норовя запустить в тело холодные пальцы и перебрать каждую косточку. Прозрачные капли слезами срывались с дрожащих ветвей, и Катя подумала, что больше проливать слезы по папе все равно некому. Этого не собирались делать даже три человека, пришедшие посмотреть, как его опускают в землю.

Хоронили в закрытом гробу, потому что гримеры в морге так и не сумели привести в порядок некогда красивое лицо, да не особо-то и старались. Целый или обезображенный — какая разница? В стародавние времена его непременно зарыли бы за кладбищенской оградой, а то и на перепутье, вбив перед тем в сердце осиновый кол.

Пожалуй, одна лишь Катя не держала на него зла, пусть последние годы они с мамой жили в постоянном страхе, пусть он совершил ужасное, пусть… но об этом Кате и вспоминать не хотелось. Просто в папе жило что-то злое, как тот жуткий длинноволосый дядька из их с мамой любимого сериала «Твин Пикс»: выжирало все хорошее, а взамен подпитывало лишь злобу и горечь, пока не сгубило его совсем.

Так старалась думать Катя.

Вот мама так не умела. Возможно, потому, что была взрослой и того, последнего «пусть» простить не могла. Стоя на краю могилы с тлеющей в пальцах сигаретой, она смотрела на гроб таким взглядом, что, кабы не сырость, он бы наверняка вспыхнул.

Даже бабушка, казалось, не жалеет папу. Не было на ее бледном лице, обрамленном траурным платком, ни горя, ни злости — только усталость. Впрочем, бабушка и не стала бы выставлять чувства напоказ. Обнимая Катю за плечи, она тихо покачивала ее, словно прямо так, стоя, хотела убаюкать.

Они перебрались к бабушке незадолго до смерти папы: соседи исписали стены в подъезде угрозами и несколько раз поджигали им входную дверь. Бабушку, хоть она и родила папу, и в одиночку воспитывала, оскорблять и запугивать никто не смел.

То, что папа сделал, прогремело в глухой провинции куда громче привычных уже бандитских разборок, громче прошлогодних событий в Москве. Несколько раз отрядам милиции приходилось разгонять толпу, желавшую устроить папе суд Линча (Катя даже немного разочаровалась, узнав, что не того Линча, который снял «Твин Пикс»). Законный же суд так и не состоялся. Вскоре им сообщили, что папа повесился в камере «после конфликта с другими заключенными».

(«Надеюсь, отбили почки сильней, чем он мне», — с ужасным смехом сказала мама одной своей подружке по детдому.)

Яма поглотила гроб. Мама подошла и от души швырнула в могилу пригоршню липкой грязи. Катя с бабушкой бросать не стали. Мама отошла, отряхивая руки, встала рядом с ними и смотрела, как угрюмые небритые мужики закидывают яму землей. Работали они споро, подгоняемые холодом, и минут через двадцать на месте дыры в земле осталась лишь бурая клякса с воткнутой табличкой: «Марк Рощин, 1962-1994». Рабочие закинули лопаты на плечи и побрели прочь, костеря плохую погоду.

— Пойдем, Галя, — промолвила бабушка, тронув маму за плечо. Та вздрогнула и сказала:

— Вы с Катей идите, Софья Николаевна. Я сейчас.

— Хорошо, — согласилась бабушка. — Мы у ворот подождем.

Взяв Катю за руку, она медленно повела ее вниз по аллее, вившейся среди крестов, могильных камней и столиков, на которых лежали, отсыревая, скудные подношения покойным. Шла, устремив взор вперед, словно боялась оглядываться. Катя же, повинуясь порыву, оглянулась — и обмерла: она увидела, как мама плюнула на могилу. Кате представилось, что папа сейчас вырвется из земли, набросится на маму, схватит за взъерошенные рыжие волосы и начнет таскать из стороны в сторону, выкручивая голову, а когда мама, крича, упадет, ударит ногой в живот, и еще раз, и еще, как делал при жизни, только в этот раз изо рта его, вместе с выкриками «Сука! Сука!», будут брызгать грязь и дождевые черви.

Но папа не вылез. Не бить ему больше маму.

Бабушка потянула Катю за руку, и та покорно засеменила за ней.

Галя долго еще стояла возле могилы, глядя на вьющийся в холодном воздухе дымок сигареты. Вспомнились слова: «Яко тает дым, да исчезнут…». Отрывок из молитвы. Где она ее слышала? Должно быть, в кино.

Яко тает дым, да исчезнет Марк Рощин, отец и муж, с лица земли.

Засунув руки в карманы, она прошлась вдоль могилы, поддевая ногами комья грязи.

— Вот ты и подох, — сказала она. Ей хотелось, чтобы он мог ее слышать, чтобы каждое слово разило его, словно раскаленный клинок. — Мне все равно, что ты сделал. Плевать, что ты жизнь мою искалечил. Но Катеньку я тебе не прощу. Она же твоя дочь, скотина. Взорвать бы твою могилу ко всем чертям!

Щелчком пальцев она отправила окурок прямо в центр земляной кляксы.

— Э, гражданочка! — гаркнул невесть откуда взявшийся мужичок. — Христа ради, не сорите! Разгребай тут потом за вами…

Взмахнув крыльями, с дерева снялась спугнутая ворона и, каркая, будто в насмешку, закружилась в белесом мареве неба.

3

В комнате у бабушки обстановка была ей под стать — изящная, и в то же время сурово очерченная: и кровать у левой стены, и книжный шкаф с застекленными полками у правой, и часы с маятником в углу, отрывисто чеканившие мгновения — так… так… так… — а высокое кресло у окна и вовсе походило на королевский трон. Да и сама бабушка, восседавшая в нем, положа руки на подлокотники, напоминала Кате вдовствующую королеву — или, может, старую графиню из оперы «Пиковая дама», которую они с мамой однажды смотрели по телевизору.

Под мерный стук часов бабушка рассказывала истории. Страшные, злые истории.

«Женщина тут неподалеку жила, и был у нее мальчонка, Степушка — такой сорванец, сладу с ним не было. Вот раз месит она тесто, а он под ногами крутится. Осерчала она, да как крикнет: «Иди ты к черту!» Он вдруг как-то сразу притих, повернулся и молча вышел. Ну, мать дальше занялась тестом. Под вечер хватилась — нету Степушки! Уж она звала-звала… Стала бегать по соседям, и один мальчишка сказал ей, что видел, как Степушка брел к полю, а там его ждал уже какой-то господин в черном костюме и с кривыми ногами; и будто взял он Степушку за руку и повел в сторону леса. С тех пор никто Степушку больше не видел, а мать его с горя через две недели в сарае удавилась…»

И еще много чего рассказывала она; о том, что земля, на которой стоит город, проклята; о том, что надо избегать пылевых столбов на дороге, ибо в них кружат бесы; о том, что многие женщины в их роду знались с нечистой силой… От ее историй Кате часто снились кошмары, но она все равно тянулась к бабушке, как тянутся к сильным слабые.

Когда наскучивало сидеть у бабушки, шла в папину комнату.

Здесь все оставалось нетронутым, словно он никогда и не покидал родного дома. Аккуратно застеленная кровать, книжный шкаф с потрепанными томиками Жюль Верна, Марка Твена, Ефремова и Стругацких, письменный стол. В сундуке в углу пылилась груда старых игрушек, из которой выглядывала облезлая шахматная доска. На стене возле выцветшего плаката с Высоцким висела пара боксерских перчаток, а на тумбочке стояли допотопный патефон и стопка пластинок. Такая комната могла принадлежать только хорошему человеку.

Катя долго считала папу хорошим человеком. Даже когда он впервые ударил маму. Катя не могла понять, почему мама так разозлилась тогда и несколько дней с ним не разговаривала. Можно подумать, она сама не может влепить дочке плюху за непослушание!

А у хорошего человека всегда хватает друзей, и в доме часто собирались веселые и шумные компании. Тихоню маму это совсем не радовало, особенно когда приходил папин друг детства Алексей Дубовик.

Его почти никто не называл по имени: наверное, уж очень внушительно звучала фамилия. Папа, однако, предпочитал называть его детским прозвищем Табаки — сам он в детстве, конечно же, был Шерханом. Катя считала, что папа ни капельки не похож на злобного хромого тигра (ну, только когда сердитый), да и Дубовик совсем не походил на шакала. Скорее на привидение — высокий, худощавый, слегка сутулящийся, с белесыми волосами и прозрачными глазами, да к тому же всегда возникающий неожиданно и некстати. Быть может, именно эта его пронырливость помогла ему устроиться следователем в прокуратуру. Когда папа называл его Табаки, Дубовик кривил толстые губы в усмешке, но в глазах его вспыхивал недобрый огонек. А иногда он бросал странные взгляды на маму — всегда украдкой, словно опасаясь, что друг заметит, и тогда мама ежилась, словно ей зябко.

И все-таки Дубовик с папой были не разлей вода — и в школе, и в армии, и в Афганистане. За столом они частенько травили афганские байки и скандировали свой армейский девиз: «Чтоб свалить Дубовика, придется вырубить Рощина!». Дружно ругали какого-то минерального секретаря, по милости которого стало невозможно достать нормальную выпивку. Горячо обсуждали Перестройку.

Перестройкой дышало всё. Каким-то странным волнением были охвачены все вокруг, предчувствием новой жизни, заманчивой и пугающей одновременно, а в телевизоре молодой человек с грустными раскосыми глазами пел, требуя перемен, и тысячи тысяч вторили ему.

И перемены настали, но едва ли о таких мечтал наивный молодой человек в телевизоре. Полки магазинов пустели, повсюду начали закрываться заводы. Папа, как и очень многие, лишился работы. Зато мама смогла устроиться нянечкой в детском отделении больницы. Платили не ахти, иногда приходилось дежурить в ночную смену, но папа не зарабатывал вовсе, и ощущение собственной никчемности доводило его до белого каления. И он запил горькую, благо грозный минеральный секретарь как раз ушел в отставку.

Папа редко теперь называл маму Галчонком. Слова «сука» и «овца» звучали гораздо чаще.

Хороший человек становился плохим человеком, и постепенно от него отвернулись все друзья… кроме Дубовика.

Он навещал их постоянно. Непременно с чекушкой. За такое подношение папа готов был вытерпеть очень многое. А Дубовик теперь не просто глазел на маму — он заигрывал с ней в открытую, отпуская шуточки до того скользкие, что даже смысл их ускользал, оставляя только ощущение чего-то гнусного. Катя пересказала одну своей лучшей подруге Ленке Карповой, которая слыла докой во взрослых вещах. Ленка долго смеялась, а потом сказала:

— Если твой папа настоящий мужчина, он просто обязан спустить этого Дубовика с лестницы.

Очевидно, папа был ненастоящий мужчина. Поднять руку на своего заступника он не осмеливался. С лестницы Дубовик благополучно спускался сам, и как только он уходил, папа набрасывался с кулаками на маму. Его забирала милиция, но следователь Дубовик всегда готов был выручить старого друга. При условии, что тот и дальше будет ненастоящим мужчиной.

Катя догадывалась, что следователь поступает так неспроста. В его действиях определенно прослеживалась некая цель. А вот папа этого не понимал или не хотел понимать. Теперь он сам стал Табаки-шакалом, дрожащим под боком у грозного покровителя, и, должно быть, только поднимая руку на маму мог ненадолго снова почувствовать себя Шерханом.

Однажды, когда мама была на ночном дежурстве, он ни с того ни с сего набросился на Катю. Выдернув из постели, он начал гонять ее солдатским ремнем. В одних лишь маечке и трусиках, обезумев от боли, стыда и страха, она металась по комнате, но длинная змея из сыромятной кожи неумолимо настигала и жалила пряжкой голые ноги, плечи… Наконец, Катя забилась в угол, дрожа и всхлипывая. Папа вытащил ее, усадил на колени, стал гладить по голове и заплетающимся языком просить прощения, но глаза у него при этом были совершенно пустые, мертвые.

Наутро мама вернулась, увидела, что Катя вся исполосована, вызвала милицию. Папе нехотя вкатили очередные пятнадцать суток. Еще через три дня, возвращаясь из школы, Катя столкнулась в подъезде с Дубовиком. Лицо следователя было как у кота, выжравшего банку чужой сметаны, и Кате вдруг захотелось подпрыгнуть и врезать по этому лицу кулаком. Вместо этого она посмотрела следователю прямо в глаза и сказала, поражаясь собственной храбрости:

— Не приходите больше.

И тут же, не став ждать ответа, поспешила наверх. Звонок не работал — папа сломал его месяц назад. Ее руки дрожали, когда она пыталась попасть ключом в замок.

Мама заперлась в ванной. Катя робко постучалась к ней, но сквозь шум льющейся воды услышала лишь глухое:

— Уйди!

Она ушла в детскую, легла на кровать и прижала к себе Тёпу, стараясь унять непонятную, сосущую тоску, поселившуюся в животе. А в ванной все лилась и лилась вода, словно мама хотела смыть с себя что-то очень гадкое и никак не могла.

То, что произошло две недели спустя до сих пор преследовало Катю в кошмарах.

Она проснулась на рассвете от того, что с нее сдернули одеяло. Сжалась в комочек, подтянув ноги к животу, думая, что папа опять будет бить ремнем… и подавилась вскриком.

Вместо ремня папа принес кухонный нож. Тусклый свет из окна играл на широком клинке в багровых разводах. Темные брызги засыхали на папиных щеках, на лбу, и медный запах висел в воздухе, перебивая спиртовой дух.

— Ты у меня уже большая, — проговорил папа каким-то странным голосом. Как будто ему не хватало воздуха. И вдруг, отбросив нож, навалился всей тяжестью, одновременно пытаясь расстегнуть брюки. Тут только она поняла, чего он хочет. Это осознание наполнило ее животным ужасом. Она дико забилась под ним, как пойманный зверек, пытаясь вырваться из его жадных, шарящих рук…

Внезапно папа закричал. Схватившись за плечо, он скатился с кровати, и Катя увидела маму с папиным ножом руке.

— Скотина! — визжала она. — Как ты мог?!

— А вот так, — с жутким спокойствием ответил папа, поднимаясь на ноги, и с размаху вогнал кулак ей в нос. Хлынула кровь, мама отлетела назад, но ножа не выпустила. Небритое папино лицо пересекла кривая усмешка. Он занес руку для нового удара, но мама метко чиркнула его лезвием по запястью.

— С-с-сука! — прошипел он.

— Пошел вон, — прогнусавила мама, сплюнув кровью. — Или, клянусь, я убью тебя.

Папа надвигался. Мама отступала, рассекая воздух перед собой взмахами ножа. Маленькая и худенькая, как мальчишка-подросток, взъерошенная, полы пальто словно крылья, Галчонок перед котом. Перед тигром. Перед Шерханом. Нижнюю половина ее лица залило кровью, отчего казалось, что мама обросла красной бородой.

— Убирайся! — кричала она. — Ты совсем с ума сошел? Не трогай нас!

Он бросился вперед. Она лягнула его, метя в пах, но попала по ляжке. Папа поймал ее руку с ножом и выкрутил, одновременно сделав подсечку. Вскрикнув, мама повалилась на пол, увлекая его за собой, а нож со звоном отлетел под кровать. Папа схватил маму за уши и несколько раз стукнул головой об пол, а потом его пальцы сомкнулись у нее на горле…

Катя, опомнившись, прямо с кровати прыгнула папе на спину, обвила руками и ногами и изо всех силенок пыталась оттащить. Он зарычал, глухо, по-звериному, и продолжал душить, душить…

Надо взять нож, промелькнула у нее в голове жуткая мысль.

Но ведь это папа. Хороший человек, который катал ее на плечах.

Мама дергалась, суча каблуками по паркету.

Хороший человек, который гораздо лучше мамы умел повязывать бантики («Понимаешь, Котёнок, ей просто никогда не приходилось завязывать галстук!»).

Глаза мамы закатились, оставив одни белки, она хрипела.

Хороший человек, который подарил ей жизнь… а сейчас отнимал жизнь у мамы.

Бить надо в спину, только не лезвием, как мама, потому что он просто отберет нож и неизвестно, что тогда сделает, а острием. И налечь всем весом, чтобы наверняка…

И тут раздался треск выбитой входной двери и топот бегущих ног. И с пистолетом наголо, словно крутой герой американского боевика, ворвался в комнату Дубовик в сопровождении троих дюжих оперативников. Он сходу заехал папе рукоятью пистолета в висок, и папа, разжав пальцы, опрокинулся навзничь, едва не раздавив Катю. Двое милиционеров тут же перекатили его на живот, заламывая руки за спину.

Бренчали наручники.

В коридоре надрывалась плаксивым басом овчарка.

Дубовик опустился возле мамы на колени и принялся хлопать ее по синюшным щекам, приговаривая:

— Галя, Галочка, очнись…

Впервые в жизни Катя была рада ему.

Мама поперхнулась. С хрипом втянув в себя воздух, оттолкнула Дубовика и зашлась в надсадном кашле. Изо рта свесились нити кровяной слюны. Люди все прибывали, среди них Катя видела и соседей. Она готова была сгореть со стыда: от того, что сидит перед ними раздетая, что мама вся в крови, что ворочающееся на полу, бессвязно бормочущее существо — ее родной отец. Дубовик, бледный и злой, кричал, требуя выдворить посторонних.

— Ничего, — просипела мама, обнимая дрожащую Катю, словно хотела укрыть от чужих, враждебных глаз. — Ничего, Катёна… все хорошо…

— Все хорошо? — прошипел Дубовик. — Твой благоверный только что на улице девчонку зарезал, все хорошо.

И тогда случилось самое страшное: мама засмеялась.

…Заходя в папину комнату, Катя могла часами перебирать его вещи. Листала книги, гоняла на старом патефоне пластинки, хотя они жутко хрипели (почти как мама тогда), рылась в игрушках. Ей казалось, что где-то здесь таится ответ на вопрос, почему хороший человек однажды взял на кухне самый большой нож, вышел на улицу и попытался снасильничать девушку, возвращавшуюся домой с позднего свидания. Катя видела фотографию той девушки в газете — симпатичная, курносая, с волосами как лен, она радостно улыбалась фотографу, не подозревая, что вскоре закончит жизнь на мокром холодном асфальте.

Но ответов не находилось. В книжках авторы (что классики, что современники) проповедовали исключительно разумное-доброе-вечное; певцы на пластинках пели о том, что нет ничего прекраснее дружбы, а если и есть — так только любовь; не было здесь ничего из «современной западной культуры» — тяжелой музыки, боевиков, ужастиков и пошлых фильмов, на которых, если верить русичке Надежде Филипповне, могут вырасти только бандиты и маньяки; и ничто не объясняло, почему хороший человек так искромсал ножом тонкую девичью шею, что при попытке поднять тело голова отвалилась.

4

Катя приплелась из школы, с трудом волоча ноги. Грязная и жалкая, замерла на пороге бабушкиной комнаты, беззвучно шевеля разбитыми губами, потом бросила портфель с русалочкой, украшенный живописными отпечатками подошв, и кинулась к бабушке на грудь.

Конечно, этого следовало ожидать. В последней четверти среди младшеклассников гуляла веселая кричалка: «Рощина-сяка — дочка маньяка!» Со всех сторон Катю сверлили враждебные взгляды; куда бы она ни пошла, ее преследовали шепотки. Учителя не вызывали ее к доске и вообще старательно делали вид, что никакой Катерины Рощиной на свете не существует. Даже Ленка пересела как можно дальше. Одно утешало: про то самое, стыдное и страшное, что чуть не произошло между нею и папой, никто не узнал. Но в тот день Катю ждал новый удар. Войдя в класс, она увидела, что Ленка восседает на парте с потрепанной газетой в руках, окруженная стайкой мальчишек, и вслух читает статью о папе. Ленка читала ясным, звонким голосом: недаром у нее была пятерка за скорочтение. Пацаны слушали, затаив дыхание. Катя тоже на мгновение перестала дышать. Затем она подлетела к Ленке и вырвала газету.

— Ты! — крикнула она, не находя слов.

— Жопой нюхаешь цветы, — тут же срифмовал один из юных слушателей, Стас Ширшов, первый задира в классе. И загоготал.

— Кто я? — спросила Ленка, смерив Катю надменным взглядом.

— Предательница, — сказала Катя.

— Ой, чья бы корова мычала, — протянула Ленка. — У меня хоть папа не убийца и не алкаш. А что? — невинно добавила она, и тут Катин кулак звонко влепился ей в рот. Ленка ахнула. Мальчишки остолбенели.

За всю свою жизнь Катя никогда никого не ударила, и краткий миг триумфа быстро сменился раскаянием.

— Лен, прости… — начала было она. Но Ленка только зыркнула на нее исподлобья, ладонью утерла кровь, выхватила газету и уселась на свое место. Прозвенел звонок.

После уроков она дожидалась Катю на углу школы. Катя поспешила навстречу, думая, что Ленка хочет помириться. Она и сама чувствовала себя виноватой…

Но тут из-за угла вышли четверо пацанов.

Катю оттащили за школу. Сперва ее толкали от одного к другому, дергая за волосы, потом начали бить всерьез, порвали одежду. Когда Катя с плачем упала, стали пинать. Наконец, ее поставили на колени перед Ленкой и заставили просить прощения.

— Лен, прости, — проскулила Катя.

— Вот теперь прощаю, — кивнула Ленка и с размаху ударила ее ногой по зубам. Катя повалилась на бок, ощущая во рту металлический привкус крови и грязи, и заревела. Сквозь слезы она видела размытый Ленкин силуэт, нацелившийся ногою ей в лицо…

— Эй, вы че, охренели? — послышался неожиданно окрик Стаса. Он вынырнул из кустов и оттащил Ленку за локоть. — Так убить можно!

Ленка забалансировала на одной ноге, держа вторую на отлете, словно выполняла балетное па. Похоже, она решала гамлетовский вопрос: бить или не бить. В ожидании ее решения, Катя на всякий случай закрыла лицо скрещенными руками.

— На, почитай на досуге, — услышала она Ленкин голос, о грудь, шелестя страницами, шмякнулась газета. Катя опустила руки. — А это тебе на память! — В лицо шлепнулся горячий, приторно пахнущий клубничной жвачкой плевок.

Послышался топот убегающих ног.

Катя опустила руки и увидела, что Стас стоит и смотрит на нее каким-то странным взглядом, будто видит впервые. Вот он уже протянул ей руку… а потом вдруг отдернул и тоже бросился наутек.

Как добралась домой, Катя сама не помнила.

— Ну что ж, — молвила бабушка, выслушав ее рассказ. — Она за это ответит.

— Не надо, ба, — всхлипнула Катя. Она прекрасно понимала, что если бабушка пойдет разбираться к Ленкиным родителям, станет только хуже.

— К родителям не пойду, — сказала бабушка, словно прочтя ее мысли. — Она тебе в лицо плюнула?

— Ба, не надо… — прошептала Катя, осознав, что бабушка имеет в виду.

Слюна. Волосы. Личные вещи.

Об этом она тоже рассказывала.

— Поверни голову, — велела бабушка. Катя не могла не подчиниться ее властному голосу. Она повернула голову, подставляя щеку. Острые ногти прошлись по коже, собирая частички засохшей слюны. Бабушка подняла руку, растопырив пальцы, плюнула на них и сжала в кулак, смешав свою слюну с Ленкиной. Глухо пронесся по всем углам комнаты таинственный шепот и сразу же стих. И все. Одно движение пальцев перетерло Ленкину жизнь. Катя в этом не сомневалась. На мгновение она даже испытала прилив злобного ликования. Ленке теперь придется худо, очень худо, гораздо хуже, чем ей самой.

Нет. Так нельзя.

— Ба, ну не надо! — взмолилась она.

— Молчи, — сказала бабушка. — Не помрет, обещаю.

— Но…

— Ничего больше не хочу слышать. Я добреньких не люблю. Люди не заслуживают снисхождения. — Последние слова она произнесла так, словно сама к человеческому роду не относилась.

Кате хотелось спорить, кричать… Но холодные бабушкины глаза чудесным образом лишали ее всякой воли.

— Ты злая, — сказала она, не обвиняя, просто констатируя факт.

— Верно, — кивнула бабушка. — Я живу только потому, что была злой.

— Папа стал злым, и его убили.

— Папа твой прежде всего был дурак, — сказала бабушка. — Сколько я сил извела, чтобы человеком вырос, и поди ж ты. Ну и допрыгался.

— Он не всегда был такой, — упрямо сказала Катя. — Он потом стал.

— Н-да? — сказала бабушка. — Не измывайся он вот хоть над Лешкой Дубовиком, Лешка бы такой скотиной не вырос. Думаешь, хороших друзей прозовут Шерханом и Табаки? Матери твоей голову вскружил… Ну, она тоже дура, уж прости за прямоту. Помню, как привел ее: худенькая, взъерошенная, я сразу смекнула — детдомовская, этих ни с кем не спутаешь. Жалко мне ее стало! Сколько раз я предупреждала ее, с кем связывается. И все как об стенку горох. Думала, отвадить хочу, потому что она курит! — Бабушка фыркнула. — Они, детдомовские, хоть и жизнью битые, а доверчивые. Опять же, о семье с малых лет мечтают. И мой-то Марк парень видный… был.

Она замолчала. Катя набралась храбрости и спросила с отчаянной надеждой:

— Ба, а может, эти твои «ненаши» на него повлияли?

— Эти мои «ненаши», — улыбнулась бабушка, — ни на кого не влияют. Не дано им власти над человеком, пока он им сам не продастся. Кстати, о нечисти, умой уже мордуленцию! Смотреть противно.

5

От мамы ничего скрыть не удалось. Катя умылась и переоделась, но что сделаешь с распухшей губой? Сказала, что подралась, про Ленку смолчав. Раньше та часто бывала в гостях, маме она нравилась. Ленкино предательство ранит ее не меньше, чем саму Катю.

Мама ничего не сказала.

Но незадолго до рассвета Катю разбудил плач. Открыв глаза, она уселась на кровати. Окно призрачно серебрилось, дребезжа на холодном ветру. Страшновато. А еще она впервые обратила внимание на то, что крестовина оконной рамы перевернутая. Те, кто живет в этом доме вместе с людьми, не выносят крестов.

Поеживаясь, Катя вылезла из постели и босиком прошлепала к маминой кровати. Мама лежала на животе и тихонечко подвывала в тон ветру, уткнувшись лицом в подушку. Катя прилегла рядышком.

— Ш-ш-ш, ш-ш-ш, — шептала она, поглаживая ее волосы. — Все хорошо.

— Прости, — сказала мама, шмыгая носом. — Я не хотела тебя будить. Я думала… когда его больше нет… все станет хорошо… За что они обвиняют нас?.. Почему не оставят в покое?..

— Все образуется, мам, вот увидишь, — прошептала Катя ей на ухо.

— А знаешь, — сказала мама, утирая нос ладонью, — я твоему папе все-таки благодарна. Без него не было бы у меня такой чудесной девочки… Разве нам плохо с тобой вдвоем?

— Втроем, — поправила Катя.

— Втроем, — вяло согласилась мама. Бабушку она по-прежнему не любила. Уважала, благодарность испытывала — но не любила. То ли все же винила за папу, то ли считала ненормальной. А может, и то, и другое сразу.

Кате вдруг захотелось сказать маме о Ленке. Мучило ее это, несмотря ни на что. Но рассказывать не стала. Ну ее к черту, Ленку.

Она положила голову маме на грудь, чувствуя мягкое биение ее сердца. Мама обняла ее, и Катя почувствовала, что проваливается в бархатисто-черные глубины сна.

Она не знала, что через несколько часов где-то в центре города бежевая «Волга», индивидуального предпринимателя Олега Львовича Карпова неожиданно потеряет управление и врежется в электрический столб. Столб рухнет, сминая капот и вдребезги разнеся лобовое стекло, лопнувшие провода будут извиваться на крыше длинными черными щупальцами, брезгливо отплевываясь снопами искр. Карпов, не убийца и не алкаш, а примерный муж и заботливый отец, забьется, запрокидывая посеченное стеклами лицо с вытекающими глазами, и тут рванет бензобак, превращая машину в огненный шар, а ее водителя — в зловонную груду горелой плоти. И в тот же самый момент Катина бабушка откроет глаза в темноте, вслушиваясь в шелестящий по углам шепот, кивнет торжественно и растянет губы в мрачной усмешке.

6

Когда Катя босиком пришлепала на кухню, солнце палило вовсю. За окном перечирикивались воробьи, и теплый ветерок проникал в форточку, неся с собой аромат расцветшей сирени. На столе высился старинный бабушкин самовар, рядом стояла розетка с брусничным вареньем.

— Красота, — сказала мама. — Давай сегодня дома посидим?

— А школа?

— Ну ее! Все равно ты из-за меня проспала. Тем более, в нашем логове давно пора навести марафет.

— А бабушка где? — спросила Катя.

— Ушла куда-то. Причем с гостинцами. В буфете хоть шаром покати, один хлеб остался.

— Странно, — заметила Катя. — Я думала, у бабушки нет друзей. Кроме чертей.

— Может, они все и слупили? — засмеялась мама.

Следующие несколько часов они, повязав головы косынками, вместе наводили порядок. Мыли полы, обметали по углам годами копившуюся паутину, протирали оконные стекла и подоконники. Только в бабушкиной комнате прибираться не стали — Катя сказала, что бабушка не велела… но на самом деле она боялась, что против будут те, что шептались по углам. Папину комнату тоже трогать не стали — мама вообще старалась забыть о ее существовании.

Вскоре после того, как они закончили, бабушка вернулась с пустой корзиной в руках. Окинув недовольным взглядом свои преобразившиеся владения, она молча кивнула маме и скрылась у себя в комнате.

— Что это с ней? — удивилась Катя.

— Почем я знаю, — пожала плечами мама. — Зато я, кажется, догадалась, куда она ходила. На кладбище. — Она кинула на дверь бабушкиной комнаты неприязненный взгляд, словно, навещая папину могилу, бабушка предавала их.

— А зачем с едой?

Мама пожала плечами:

— На могиле иногда оставляют. Ну, знаешь, как угощение для покойника.

— Это-то понятно, зачем так много?

Мама снова пожала плечами.

— Давай в такой хороший день не будем о кладбищах. Айда на речку?

Под раскинувшейся шатром старой плакучей ивой стояла резная скамеечка. В погожие дни на ней хорошо было сидеть, глядя на скользящих вдоль берега уток. А если сощуриться, играющие на воде блики брызнут острыми лучиками.

— Вода холоднющая, жалко, — вздохнула Катя. — А то искупались бы. — Вытащив из кармана горбушку хлеба, припасенную с завтрака, она кинула ее в воду.

— Лучше бы мне оставила, — засмеялась мама. Детдомовская жизнь приучила ее съедать все до крошки, за что папа, когда был добрый, дразнил ее «Хватайкой».

Они смотрели, как утки, толкаясь, расхватывают угощение на кусочки.

— Бабушка мне рассказывала… — начала Катя.

— Что?

— Как ее тетка учила. Привела сюда, кинула уткам творог. И такая говорит: «Смотри же! Так и тебя на том свете «ненаши» терзать будут!» А бабушка не испугалась, и тогда тетка научила ее колдовству.

— Бр-р-р! — поежилась мама. — Слушай, я все-таки поговорю, чтобы она тебе такие страсти больше не рассказывала.

— Ну мам, интересно же…

— Послушай, Катёна, — сказала мама, доставая сигарету. — Бабушка, она немного, ну…

— Немного того?

— Что? А, нет, что ты. Просто ей, как и нам, досталось в жизни. Отца убили в Великую отечественную, муж погиб на китайской границе, сына приходилось поднимать самой, с его-то характером… Да еще про их семью все судачили. Вот она с горя сама и поверила. Выдумала себе друзей-помощников. Никаких чертей не бывает, помнишь?

— Наверное, — неуверенно протянула Катя, положив голову ей на плечо. Спорить с мамой не хотелось.

Наступило молчание.

— Джунгли! — вдруг сказала мама. — Весь мир — джунгли, кругом Шерханы да Табаки, и каждая такая сволочь норовит сожрать. Поневоле и не такое придумаешь.

— Мам, не дыми на меня, — жалобно попросила Катя.

— Прости, — сказала мама и потерла рукой лоб.

Катя вспомнила, как Ленка метила ногой ей в лицо, и решила, что мама, пожалуй, права.

А ночью эти самые джунгли ей приснились.

Они с мамой пробирались сквозь непролазные заросли, сквозь густой влажный туман, в кровь раздирая руки и ноги о усеянные шипами вьющиеся побеги, обливаясь потом от нестерпимой духоты. Жарко было как тогда, в бане. Мама то и дело со стоном падала, Катя поднимала ее и тянула дальше.

Она знала, что останавливаться ни в коем случае нельзя. Подлесок хрустел под нетвердой, тяжелой поступью преследователя. Тигр вышел на охоту — опаленный огнем, опьяненный человеческой кровью.

— Брось меня… — стонала мама. — Брось… ему я нужна …

Катя в сердцах обругала ее нехорошим словом и потащила дальше.

Тигр вылетел из бархатного сумрака, огромный, страшный, весь словно сотканный из трепещущих языков пламени. Оскалив мерцающие белым светом клыки, он набросился на маму, отшвырнув Катю в сторону и опалив ей жаром лицо и руки. Мама закричала, а где-то в темноте зашелся визгливым насмешливым лаем шакал Табаки…

Катя резко села и заморгала.

Мамины крики не смолкали. И смеялся Табаки. Смеялся Дубовик.

Накинув халатик, Катя выбежала в коридор. Мама, тоже в халате, кричала на следователя:

— …а я вам говорю, что плевать мне на этого подонка с его могилой вместе!

— Вот плевать-то и не стоило, Галочка, — хохотнул Дубовик. — И вообще сорить. Особенно словами. Особенно при свидетелях. Здравствуй, Катюша.

Мама испуганно обернулась.

— Чего вам надо? — резко спросила Катя.

— Понимаешь, Катюша, — вздохнул следователь, — твоей маме срочно нужно навестить могилку твоего папы. А она артачится.

— И правильно делает, — из своей комнаты, затягивая пояс халата, вышла бабушка. Седые волосы рассыпались у нее по плечам. — От тебя, Алеша, нам одни беды.

— Зря вы так, тетя Софья, — сказал Дубовик. — Я, между прочим, Марка всегда поддерживал…

— Скажите лучше, покрывали! — снова взвилась мама.

— Я люблю своих друзей, — парировал Дубовик. — А тебя, Галочка, просто обожаю. Потому и хочу отвезти тебя самолично, конопатое мое чудо.

— Приберегите свои любезности для жены, — огрызнулась мама.

— Люся их не заслужила. Она толстая.

— Так я подозреваемая или нет? — спросила мама.

— Пока нет. Но раз такое дело…

— Тогда, — сказала мама, — приезжайте как положено, с оперативной группой и повесткой. Не понимаю, чего вы от меня хотите.

— Все ты понимаешь, — подмигнул Дубовик. — Вот Катя по малолетству, наверное, не понимает. Просветим ее?

Мама устремила на него взгляд исподлобья — тот самый взгляд, которым когда-то смотрела на папу: упади-и-сдохни.

— Идите к черту. Я одеваюсь.

И скрылась в комнате.

— Ты и раздетая хороша! — крикнул он ей вслед.

— Дубовик! — мрачно сказала бабушка.

— Да, тетя Софья?

— Совести у тебя нет, Дубовик. Но смотри же: я перед «ними», — она выразительно потыкала пальцем вниз, — давно уж о тебе словечко замолвила.

В ответ Дубовик столь же выразительно покрутил пальцем у виска.

Мама вышла через несколько минут. Дубовик попытался взять ее под локоток, но она спокойно сказала:

— Если вы до меня дотронетесь, я закричу.

Они вышли из дома. Катя последовала за ними на крыльцо и смотрела, как мама понуро бредет за следователем к калитке.

Одолеваемая дурными предчувствиями, она вернулась в дом и подошла к бабушке:

— Ба, что же это?

Бабушка положила руку ей на плечо и сказала:

— Собирайся в школу, Катенька. Они там разберутся.

И странное дело: впервые суровый бабушкин голос дрожал.

7

На месте могилы зияла огромная воронка. Что-то со страшной силой разорвало ее изнутри, разметав во все стороны комья земли, щепки от гроба и клочья дешевой обивки.

Дубовику при первом же взгляде вспомнились недоброй памяти М19, которые щедро поставляли моджахедам заокеанские благодетели. Вот только даже грозные американские мины не способны оставить такую воронку. К тому же, никаких следов взрывного устройства обнаружить не удалось.

Как и старины Шерхана. Ни костей, ни кусков тела, ни обрывков костюма. То есть, тело-то как раз было. Но не его.

Бывалые оперативники боязливо перешептывались, словно деревенские бабки на лавочке, вспоминая похожие дела, оставшиеся в «глухарях» — дикие, бессмысленные и совершенно необъяснимые. И поглядывали на Дубовика. Следователь поморщился. Не верил он ни в Бога, ни в черта, ни в оживших покойников, ни в то, что у Марка мать — ведьма. Не верил даже в детстве. И старина Шерхан, конечно же, не мог вырваться из могилы, горя жаждой мести.

Опергруппа уже закончила собирать вещдоки. За оцеплением пролазы-журналисты донимали вопросами полковника. Раздраженный полковник отвечал по большей части нецензурно. Среди прочих Дубовик узнал штатного корреспондента таблоида «Зеркало». Час от часу не легче. Теперь жди кричащей передовицы: «Восставший из Ада!» И морду эту налепят, гвоздями утыканную. И тираж полмиллиона экземпляров.

В вышине лениво зарокотало. Налетевший ветер с шуршанием погнал по аллее палую листву наперегонки с парой пластиковых стаканчиков.

— Василь Кузьмич, показывайте, — велел следователь. Ильин, круглолицый и добродушный эксперт-криминалист, виновато взглянул на Галю и откинул черный полиэтилен.

Галя ахнула, зажав ладонью рот, ее ноги подкосились. Дубовик подхватил ее сзади, будто невзначай коснувшись груди.

В лежащей на земле куче размозженной плоти и обломков костей трудно было признать человеческое тело. От головы осталась лишь слипшаяся масса из клочьев волос вперемешку со слизистыми комками мозга, в которой белели осколки черепа.

— Красавец? — усмехнулся Дубовик. — Знакомься: Соколов Андрей Владиленович. Студент. Его пассию прирезал твой благоверный. Ирония судьбы.

— Прикройте… — только и смогла выдавить Галя.

Ильин снова набросил на останки полиэтилен.

— Ваши соображения, Василь Кузьмич? — спросил Дубовик, отпустив вдову. Ильин обычно восстанавливал картину происшествия как иные влюбляются — с первого взгляда.

— Юноша бледный со взором, по причине наркотического опьянения, горящим решил, видимо, запоздало воздать за гибель возлюбленной самым неромантичным способом, проще говоря, поссать на могилу злодея, — торжественно начал он, оглаживая усы. — В самый момент воздаяния произошел взрыв, за которым последовало нападение…

— Все-таки нападение? — перебил Дубовик. — А не взрывом его?

— Голубчик! — страдальчески воскликнул эксперт. — Каким взрывом? Парня били, ты не поверишь, копытами! Пока не лопнул череп! Тут повсюду следы копыт. Или по кладбищу гарцевала бешеная корова, в чем лично я сомневаюсь, или убийца — черт, в чем я тоже сомневаюсь, или поработал какой-то псих в крайне необычных сапожищах, в чем я нисколько не сомневаюсь.

Иллюстрация Александра Павлова.

Дубовик поморщился: скверное шутовство Василия Кузьмича давно стало притчей во языцех.

— Ну-ну. — Он со значением взглянул на Галю.

— Леша, ну что ты в нее-то вцепился? — возмутился Ильин. — У тебя что, с раскрываемостью проблемы? Имей совесть. Как, по-твоему, она бы это сделала?

— Мало ли чему их в детдомах обучают? — хохотнул Дубовик.

— Леша, побойся Бога…

Рядом возник мужичок в серой спецовке и затараторил, радуясь вниманию:

— Точно, точно! Говорю ж, она вкруг могилки ходила-ходила, плевала, сорила окурками, ну и хрень всякую городила, мол, взорвать бы ее, могилку-то. Я тогда-то подумал, херня, а оно вона как оказалось…

— Да слышали уже про окурки, — досадливо отмахнулся следователь. — Если вспомните еще что-нибудь, дайте знать.

Мужичок тяжко вздохнул и поплелся восвояси, засунув руки в карманы.

— В общем, это очень странный теракт, — продолжал Ильин. — Я бы на сатанистов ставил, хотя раньше таких талантов за этой публикой не водилось. Так что не бойтесь, я вас в обиду не дам! — он шутливо подмигнул Гале, а Дубовику показал кулак. — Главное, заметь, Леша: копытца только на этом участке отметились. Ни сюда не ведут, ни отсюда. Копытный наш как бы выскочил прямиком из могилы, затоптал парня и улетел. Или растворился в воздухе. Или провалился в ад, прихватив с собой Рощина, которому там, кстати, самое место. Именно что «как бы», — добавил он при виде помрачневшего лица следователя. — Убийца, конечно, на такой эффект и рассчитывал. Остроумный парень.

— Или девчонка, — добавил Дубовик, снова посмотрев на Галю.

— Еще раз повторяю, — тихо отчеканила она, — я ни в чем не виновата.

Виновата, думал Дубовик. Еще как виновата. Оба мы хороши.

— Ну что, поехали домой? — сказал он, не в силах скрыть дрожь в голосе, и буквально поволок ее к своей «девятке».

Ильин проводил их встревоженным взглядом.

8

Когда Катя не обнаружила Ленки в классе, ей еще больше стало не по себе. Она прошла к задней парте, села и постаралась стать для всех невидимкой. Ей хотелось узнать, что с Ленкой, но обращаться к одноклассникам она боялась.

Ленка не появилась и на втором уроке, и на третьем. На переменах Катя ходила по коридорам с опаской, но никто не трогал ее. Мало того, на нее избегали даже смотреть, и это пугало больше, чем прежнее враждебное внимание.

А после уроков в раздевалке ее поджидал Стас. Под его глазами, словно пятна у енота, темнели два отменных фингала, губы распухли. Катя попятилась, взвешивая портфель в руке и прикидывая, сможет ли врезать им Стасу.

— Слышь, Рощина… ты, это… извини, ладно? — сказал вдруг Стас, понурив коротко стриженную голову. Его уши налились румянцем.

Катя от изумления даже рот разинула.

— Бить тебя больше не будут, отвечаю, с пацанами я поговорил, — продолжал Стас. — Ты прости меня, ладно?

— Ладно, — буркнула Катя. В конце концов, Стас в тот раз за нее заступился… — Кто это тебя так?

— Пацаны по-хорошему понимать не хотели, — усмехнулся Стас. — Они тебя собрались в грязи с перьями вывалять. Как раньше с неграми в Америке делали. Санек Пеструхин из пятого «А» даже специально старую подушку из дома припер.

Катю вдруг осенила догадка:

— А ты что, и Ленку побил? А то ее в школе не было.

— Не, ты че, я девчонок не бью! — возмутился Ширшов. — Мне еще батя всегда говорил: девчонок только последняя падла бьет. А Ленка не пришла, потому что у нее отец погиб.

Катя почувствовала, что ей не хватает воздуха.

— Как погиб? — выдохнула она.

— Как-как… Пришибло его.

— Как… пришибло?

— Как-как… Столбом электрическим. Еле опознали.

У Кати потемнело в глазах.

— Дурак! — крикнула она и выбежала в коридор. — Это тебе не шутки!

— Какие шутки, по натуре! — не унимался Стас, еле поспевая за ней. — Так вот, батя мне всегда говорил…

Кате сейчас было совершенно наплевать, что там говорил старший Ширшов.

— Отцепись! — закричала она и, развернувшись, так треснула Стаса по лбу портфелем, что тот раскрылся, и все содержимое разлетелось по полу. Стас охнул.

Катя решила, что теперь ей точно не жить. Но Ширшов опять ее удивил.

— Вот это врезала! — восхитился он, покрутив головой. — Блин, ты реально крутая.

— Слушай, ты прости, я…

— Да я понимаю, — серьезно сказал Ширшов. — Тебе сейчас фигово. Мне тоже так было, когда батя помер. На людей бросался. Да и Ленке поди…

С этими словами он опустился на колени и стал собирать ее рассыпанные учебники и тетрадки. И тогда Катя, не выдержав, разревелась.

9

Машина неслась через лес по разбитой дороге, подпрыгивая на ухабах. За окнами рябили березы, впереди наливалось тьмой грозовое небо. Дубовик смотрел на дорогу и не видел ее. Не из-за происшествия на кладбище — этот ребус он, разумеется, разгадает… как только разрешит все дела со своей молчаливой пассажиркой.

Его всегда влекло к ней. Было в этой тихой рыжей мышке, удивительным образом сочетавшей ослиное упрямство с овечьей покорностью, что-то, сводившее хладнокровного следователя с ума. Благо собственная супруга, раздобревшая после неудачных родов, порядком опротивела. А может, все дело в том, что эта женщина принадлежала Марку. Марку, которому еще не столь давно принадлежало все, чего Алексей был лишен.

Однажды, когда Марка не было рядом, он потерял голову. Схватив Галю в охапку, поцеловал.

Она залепила ему пощечину. Хорошую, звонкую, так что искры из глаз посыпались, а щека покраснела и зудела остаток дня — чудо, что Шерхан ничего не заметил. Он умел бить гораздо больнее.

Но об этом мышке пришлось пожалеть. Наблюдая, как Марк все быстрее катится по наклонной, следователь понял, что его время пришло. Теперь Марк был ему не страшен. Он вел свою игру не спеша, наслаждаясь процессом, и забавнее всего было то, что Марк сам помогал ему своей ревностью. Алексей не сомневался, что рано или поздно Галя не выдержит и согласится на все, чтобы только он перестал провоцировать ее мужа.

И она не выдержала. Сама позвонила как миленькая.

Он избивал ее чужими руками, а раздевал своими — и это было не менее восхитительно, чем стискивать ее сливочно-белые груди с медвяной россыпью веснушек, видеть, как она морщит конопатый носик от боли и отвращения, слышать ее сдавленное покряхтыванье с каждым толчком. Она мотала головой по подушке, уклоняясь от его поцелуев, пришлось дать ей пару ощутимых пощечин — долг платежом красен, милая! Тогда она успокоилась и просто лежала под ним, уставившись в потолок. Под конец только взмолилась, чтобы он быстрее заканчивал, пока дочь не вернулась из школы…

Ее голос прервал его воспоминания:

— Закурить не найдется? Я свои забыла.

Вместо ответа Дубовик резко свернул к обочине и заглушил мотор. Повернулся к Гале, положил руку ей на плечо. Она отпрянула.

Ее страх еще больше заводил его.

— Знаешь, Галя, — сказал он, — мне надоело, что ты все время от меня шарахаешься. Я ведь тебе все-таки жизнь спас. И тебе, и твоей дочурке. Не появись я вовремя…

— Вы хотите опять меня трахнуть, я правильно поняла?

— Фу, какие вы, детдомовцы, грубые, — скривился Дубовик.

— Тогда чего вам надо? — устало спросила Галя. — Больше вы ничего от меня не добьетесь. Найдите себе другую любовницу и оставьте нас с Катей в покое.

Он достал из кармана сигарету и протянул ей. Галя долго смотрела на нее, потом, не выдержав, взяла. Он дал ей прикурить и сказал:

— Для начала я хочу знать, что ты наговорила Шерхану. Он ведь сперва передо мной на задних лапках ходил, и вдруг…

— Ах, вон оно что! — Она выпустила дым в окно. — Ну хорошо. Выбиваю я с ним свидание. Охота, понимаете, узнать, как отец мог полезть на свою родную дочь. Он сидит такой побитой собакой. Отпираться не стал: хотел мне отомстить. Ревность, понимаете, замучила. Ну и пьяная похоть. С той бедной девочкой у него ведь так и не получилось… И тогда мне захотелось сделать ему плохо.

— Та-а-ак? — с интересом протянул следователь.

— Я сказала ему, что это конец. Что теперь ему не избежать вышки. И что когда приговор приведут в исполнение, мы с Катей закатим праздник. Он помолчал, а потом так гаденько ухмыляется: «Размечталась, милая. Лешка раньше меня вытаскивал и сейчас вытащит». Тогда мне захотелось сделать плохо вам обоим. «Нет, милый, говорю, не вытащит тебя Лешка. С Лешкой, говорю, у меня давно все на мази. И кстати, как мужик он в сто раз лучше тебя». Видели бы вы его морду! В кои-то веки я тоже смогла причинить ему боль.

Вот сука! Дубовик содрогнулся, вспомнив, как во время очередного допроса Марк вдруг взвился из-за стола, вцепился железными ручищами ему в глотку. Если бы не подоспели ребята…

— Недурной ход! — сказал он. — Очень даже. Но следующий за мной. Итак, у меня две новости: плохая и очень плохая. С какой начать?

— С какой хотите.

— Курение вредит твоему здоровью.

Галя вымученно усмехнулась:

— Надо понимать, это «очень плохая»?

— Хуже некуда, — серьезно сказал Дубовик. — Просто плохая новость заключается в том, что одну нашу общую знакомую скоро посадят.

— Ну попробуйте! — усмехнулась она. — У меня для вас тоже две новости: нет состава преступления, а сейчас не тридцать седьмой. Выбирайте, какая для вас хуже.

— Галочка, Галочка… — притворно вздохнул Дубовик. — Вспомни, что говорил наш великий вождь и учитель в том приснопамятном тридцать седьмом: был бы человек, а статья найдется. Например, убийство и разорение могил.

Сигарета в ее губах задрожала.

— Вы не имеете права.

— Я здесь право, — произнес следователь. — А ты никто и звать никак. Безродная девчонка, жена убийцы и алкоголика. Никому до тебя дела нет, не было и не будет. Как не будет и до твоей дочурки, когда ты отправишься мотать срок. Кроме бабки, которая давно с чертями знается. В чертей, положим, верит только местная деревенщина, а органы опеки скажут «маразм», но ведь ты понимаешь, куда это приведет?

— Жаль, что Марк не смог вас тогда убить, — прошипела Галя.

— Вижу, что понимаешь, — сказал Дубовик. — В детдом. При кровавом совке там, конечно, царили мрак и ужас, тебе ли не знать, но сейчас у нас демократия, понимаешь. Свобода нравов! Раньше вас, сироток, в баню водили, а теперь в сауну возят. К богатым дядям. Девочка у тебя симпатичная, так что…

Он не договорил. Галя с воплем кинулась на него, метя ногтями в глаза.

— Нападение на представителя власти! — радостно гаркнул Дубовик и вогнал ей кулак в низ живота. Она разинула рот. Сигарета упала на резиновый коврик, подмигнула огоньком и потухла, выпустив на прощание тоненький виток белесого дыма. Галя скрючилась на сиденье, со всхлипами втягивая в себя воздух.

— П… рошу… — всхлипнула она, когда снова могла дышать.

— Я смотрю, мы уже не такие дерзкие?

— Ка… тенька ничего в… ам не сде… ла… ла…

— Понимаешь, Галочка, мне вдруг почему-то очень захотелось сделать плохо вам обеим. Око за око, знаешь ли. Но если ты не против сделать мне хорошо…

— Я… я… что хотите…

— Я знал, — мягко произнес он. — Я знал, что ты умная девочка.

Она подняла голову. В глазах ее дрожали слезы, и Дубовику вдруг стало не по себе. Настолько, что он уже готов был завести мотор и просто отвезти ее домой.

Но потом он снова подумал: эта сучка принадлежала Шерхану.

— Давай, — выдохнул он.

Непослушными руками он расстегнул брюки, положил ладонь ей на затылок и толкнул ее голову вниз.

Ритмично двигаясь у нее во рту, слыша, как она хрипит и давится его закаменевшей плотью, он вспоминал, как Марк корчился на полу комнаты для допросов, захлебываясь собственной кровью — в точности как когда-то маленький Лешка Дубовик с плачем извивался в пыли, пока звонко хохочущий Марк бил его ногами за какую-то ерунду.

Тебя я тоже забил ногами, думал он. Да, долг платежом красен, дружище Шерхан. А утречком я снова тебя навестил, преспокойно повесил в камере как собаку, и ни у кого не возникло вопросов, потому как все считали, что туда тебе и дорога, а теперь я трахаю в рот твою вдовушку — и как тебе это нравится, гребаный садюга?

А потом все мысли растворились в ослепляющей вспышке наслаждения, и он, судорожно вцепившись Гале в уши ногтями, разрядился в жаркую глубину ее горла с такой силой, что зазвенело в ушах.

Он вовремя распахнул дверь и любезно придерживал Галю за плечи, пока ее мучительно рвало в заросли подорожника.

10

Катя рассталась со Стасом только у самой калитки. Забрав у него свой портфель, она подождала, когда он скроется из виду, а потом бросилась через двор, ворвалась в дом, швырнула портфель и рявкнула:

— Ба!

Ответа не последовало. Тишина стояла пугающая.

Сбросив туфли, Катя вихрем пронеслась по комнатам, зажигая повсюду свет. Не стоило делать это перед грозой, но темноты, в которой могли таиться бабушкины друзья, убивающие людей, она вынести не могла.

Что-то случилось на кладбище… может, и в этом замешана бабушка?

В бабушкиной комнате свет не зажегся. Тьма гнездилась по углам, и часы отбивали свое бесконечное «так… так…».

Катя стиснула кулаки, впиваясь ногтями в ладони.

Не за нее отомстила бабушка Ленке, нет. За нехорошие слова про папу.

— Лгунья, — прошептала Катя. — Ведьма проклятая.

И сразу, ужаснувшись себе самой, зажала ладошкой рот. Гнев сменился стыдом. Будто в ответ на ее святотатство за окном грянуло, как из пушки, стекло отозвалось жалобным комариным звоном.

Кате стало не по себе. Когда так внезапно налетает буря, говорила бабушка, это наверняка колобродит нечистая сила в поисках новых жертв…

Она выбросила эти мысли из головы. И стала думать о Стасе. Хороший он все-таки. И папа у него был хороший, даром что квасил похлеще ее папы, пока печень не отказала. И тем не менее он никогда — ни разу! — не поднял руку ни на Стаса, ни на его маму.

Но что тогда двигало папой? Что сделало хорошего человека плохим? Может быть… может быть, этого хорошего человека никогда и не существовало?

Новый удар грома вырвал ее из оцепенения. Катя сжала кулаки, чувствуя, как накатывает злость. Непривычная злость, веселая, успокаивающая.

— Да пошел ты! — вслух сказала она. — Мне плевать на тебя, слышишь?

Внезапно она встрепенулась. Белье! Маме только не хватало, чтобы вчерашняя стирка пошла насмарку.

Сбегав за тазом, она выскочила на двор, второпях забыв обуться. Нежная молодая травка приятно щекотала босые пятки. Ветер тут же освежил пылающее лицо, раздул юбку колоколом. Деревья размахивали ветвями, словно пытались поймать уносимые ветром листья, белыми крыльями хлопали простыни на веревках. И над всем клубилась громада грозовой тучи, подсвечиваемая снизу росчерками зарниц. Вдали сверкнула молния, рассекая белым зигзагом густеющую черноту, и небо отозвалось оглушительным треском, от которого у Кати на мгновение заложило уши.

Простыни всколыхнулись навстречу, трепеща, словно им самим не терпелось поскорее укрыться от ненастья.

За ними промелькнул темный силуэт.

Катя вскрикнула.

Ветер снова взметнул простыни.

Никого.

Она снова тряхнула головой. Подойдя к веревкам, поставила таз и, привстав на цыпочки, сдернула с прищепок первую простыню. Свернув, кинула в таз. За первой отправилась и вторая.

А за третьей, в измазанном могильной грязью похоронном костюме, стоял папа.

На мгновение Катя разучилась дышать. Она застыла с простыней в руках, неподвижная, словно гипсовая статуэтка.

Выглядел он ужасно. Лицо — сплошной кровоподтек, налитые кровью глаза лезли из орбит, голова подергивалась на растянутой, искривленной шее. Рот его расползся в насмешливом оскале, обнажая сизые десны с обломками зубов.

Он протянул руку и дернул Катю за косичку.

Простыня выскользнула у Кати из рук и бесшумно свалилась к ее ногам.

— Здравствуй, Котёнок, — сказал папа.

11

На ближайшей заправке Дубовик купил бутылку кока-колы. Пока Валерий Леонтьев разливался по радио о радостях полета на дельтаплане, Галя тщательно полоскала рот.

— Теперь к вам? — угрюмо спросила она, бросив бутылку под сиденье.

— Люся будет в восторге, — усмехнулся Дубовик.

— Тогда давайте прямо в машине…

— Нет. — Он обнял ее за плечи. Галя закусила губу. — Я понимаю, ты хочешь поскорей от меня отделаться, но у меня другие планы, уж извини. А машина для длительных рандеву не подходит. Так что едем к тебе.

— Там Софья. И Катя из школы скоро придет.

— К Марку, глупая. Все равно квартира пустует. Вечером вернешься домой, свободная как птица. Как галочка! — Он засмеялся. — Еще успеешь почитать дочке сказку на ночь.

Он повернул ключ зажигания. Мотор завелся с болезненным скрежетом

Галя всю дорогу молчала. Дубовик то и дело снимал руку с руля и поглаживал ей бедро. Всякий раз ее передергивало.

Секс с Марком никогда не вызывал у нее отвращения. Даже потом, когда она возненавидела мужа всей душой, тело все равно покорно отзывалось на его ласки.

Дубовик — совсем другое дело.

Безродная девчонка, стучало у нее в голове. Никто и звать никак. Даже собственное тело мне не принадлежит. Даже мою девочку у меня могут отнять.

В подъезде пахло затхлостью. Больше всего Галя опасалась встретить соседей. Дубовик тоже заметно нервничал.

На двери квартиры черные подпалины и оскорбительные надписи сливались в причудливом узоре.

Как только они очутились в темной прихожей, и Галя заперла дверь, Дубовик развернул ее, припечатал спиной к обивке и принялся целовать, проталкивая язык в рот. Все это до того напоминало сцену из «Основного инстинкта», что Галя почувствовала, как ее одолевает нервный, истерический хохот.

— Смешно тебе? — Дубовик запустил руки ей под кофточку, сорвал лифчик, впился в грудь жесткими пальцами. — А теперь?

Галя зашипела сквозь стиснутые зубы. Ничего. Она многое вытерпела и вытерпит еще. Рано или поздно этот подонок найдет истинного виновника, либо дело просто закроют. Пусть тогда попробует ее шантажировать.

Он может получить свое и все равно назначить виновницей тебя, ехидно прошептал внутренний голос.

— Ноги раздвинь, — хрипло скомандовал следователь, стягивая вниз ее колготки вместе с трусиками. Она неуклюже развела колени, молясь, чтобы все быстрее закончилось. Но что толку? Когда Боженька внимал мольбам безродной девчонки?

Дубовик чувствовал, что теряет самообладание. Ее вынужденная покорность пьянила. Опустившись на колени, он стал ласкать ее языком. Она тихо постанывала, то ли от отвращения, то ли подыгрывала, чтобы его задобрить — тут он не питал иллюзий.

Вдруг она судорожно вздохнула, сжав бедра, и он было решил, что ее все же разобрало, но тут она выкрикнула:

— Сзади!

Он вскочил.

Развернулся навстречу возникающей из темноты фигуре.

Успел даже выхватить из-под полы пиджака пистолет…

И разинул рот.

Потому что несся на него Шерхан — заросший щетиной, осунувшийся, но живой и здоровый. И в руке его снова был кухонный нож.

Лезвие, отточенное до бритвенной остроты, расчертило темноту серебряным всполохом и вонзилось в рот следователя, рассекая десны, язык и гортань. А потом пришла раздирающая холодная боль. Дубовик издал булькающий вой, «Макаров» трескуче плюнул огнем во мрак и вывалился из ослабевших пальцев, стукнув об пол.

Раскачав нож за рукоять, Марк рывком высвободил его. Полетели брызги. Нижняя губа следователя разошлась надвое, из располосованного рта хлынула кровавая рвота. Квакнув, Дубовик рухнул на колени, повалился на бок и засучил ногами по паркету, словно проткнутое булавкой насекомое.

Он уже не чувствовал, как Марк с размаху ударил его ногой, прежде чем шагнуть к жене. Та вжалась спиной в дверь, не в силах поверить своим глазам.

Это сон. Сейчас она проснется.

— Картина Репина, — промурлыкал Марк. — «Не ждали».

Последним, что видела Галя, был ставший за годы брака до боли — буквально! — знакомым образ: огромный, перемазанный в крови кулак, несущийся прямо в лицо.

12

Папа завел Катю в дом. Его ботинки грохотали по половицам, словно вместо ног были чугунные гири. Он приподнял бровь, и дверь захлопнулась сама собой, отсекая шум хлынувшего дождя.

— Неужели ты мне не рада? — просипел он, с трудом выталкивая каждое слово из передавленной глотки.

Катя только разевала рот, словно рыба на песке.

— Обними папу, Котёнок! — сказал он и, развернув ее к себе, сдавил в объятиях.

Он не был холоден, как положено мертвецу, напротив — от него разило жаром, как от каменки. Его подбородок, упиравшийся ей в макушку, обжигал кожу сквозь волосы. И тлением не пахло. Пахло сырой землей и чем-то еще… смолой?

Раскаленные пальцы легли ей на спину. С клокочущим вздохом он повел руку ниже. Катя пискнула, когда горячая ладонь нырнула под юбку, больно стиснула ягодицу. Вторая рука давила ей ребра, словно огромный удав.

— Ты у меня уже большая, — просипел папа, и раскаленное тело его затряслось в сдавленном смехе. Он разжал руки, Катя шарахнулась назад и упала на спину.

Он надвигался, грохоча ботинками — ка-бум! ка-бум! — и протягивая руки с хищно скрюченными пальцами. Под ногтями траурной каймой темнела могильная земля. Отчаянно завизжав, Катя подтянула коленки к животу, а потом с силой распрямила ноги. Босая пятка угодила папе в нос с отвратительным хрустом. Он мотнул головой. Из ноздрей поползла двумя змейками черная кровь.

Катя ожидала, что папа взревет от боли и ярости, но он расхохотался — гулким, лающим смехом. Она вскочила, повернулась и бросилась бежать. Он гнался за ней, она слышала за спиной смех и громовой топот — ка-бум! ка-бум! — словно кто-то с остервенением колотил по полу двумя молотками сразу.

Он поймал ее за локоть и рывком втащил в свою комнату. Катя закричала от боли в выламываемом предплечье. Он отшвырнул ее, она ударилась бедром о тумбочку. Грянулся об пол патефон, разлетелись в стороны пластинки — и тут окно залилось вспышкой белого света, на мгновение ослепив ее.

Не дав опомниться, папа ухватил Катю за шиворот, кинул на постель и навис сверху. Обезображенное лицо расплылось в ухмылке. Изо рта, обдираясь о торчащие осколки зубов, выскользнул нечеловечески длинный лиловый язык и защекотал остренькую Катину ключицу. Смеясь, папа ухватил ее за ворот блузки и рванул. Ткань затрещала, брызнули пуговицы.

Дикий вопль заставил Катю разомкнуть веки. Папа отпрянул, тряся дымящейся рукой.

Катя скатилась с кровати. Разорванная блузка свалилась и повисла на локтях.

Папа скакал по комнате, нелепо вскидывая ноги. Грохот — ка-бум! ка-бум! — сделался нестерпимым. Кате казалось, что она сходит с ума. Она скрестила руки, прикрыв оголенную грудь, и папа тотчас же выбросил в ее сторону здоровую руку. Рука удлинялась, сжимая и разжимая пальцы, обраставшие на глазах жесткими черными волосами. Взвизгнув, Катя вскинула руки для защиты, открыв грудь, и папа снова с воем отпрянул.

Он смотрел ей на грудь: не на две едва наметившиеся припухлости, а на тускло поблескивающий металлический крестик между ними.

И тогда она поняла, кто перед ней.

— Ты не мой папа… — проговорила она, цепенея от страха.

— Я старый приятель твоей бабушки, — сказало существо. — Она попросила меня его подменить.

13

Ей снова десять, и Пакля, чокнутая воспиталка, опять поймала ее за воровством хлеба на кухне, привязала к кровати… Лежишь лицом вниз, мышцы ноют, мочевой пузырь вот-вот лопнет, но изволь терпеть, потому как за мокрый матрас Пакля больно отстегает скакалкой…

Вот только Пакля никогда не привязывала девочек голыми.

Никогда не затыкала рот кляпом, не залепляла скотчем.

Нет, Пакля тут ни причем.

Галя открыла глаза. С трудом повернула голову. За окном полыхнула молния, залив комнату дрожащим призрачным светом, и Галя увидела Дубовика. Совершенно голый, он развалился в кресле, запрокинув голову с рассеченным ртом и бесстыже раскинув волосатые ляжки в темных потеках. Впрочем, стыдиться ему было все равно нечего: на месте гениталий зияла кровавая рана.

Затем комната снова погрузилась в полумрак. Гулко пророкотал громовой раскат. А за ним пришли голоса. Разговор, нет, скорей, перебранка: один голос несомненно принадлежал Марку, а другой… Другой, твердый, суровый, был очень похож на голос Софьи. Голос Марка сорвался на крик. Софья — если это была она — невесело хмыкнула. Хлопнула дверь.

— Очнулась, Галчонок? — раздался за спиной голос Марка. — Это я, почтальон Печкин. Принес журнал «Мурзилка».

Его широкая, заскорузлая от крови ладонь звонко шлепнула ее по заду, скользнула между ног и начала мять там, царапая отросшими ногтями нежную плоть. Галя надсадно замычала, словно теленок на бойне.

Тяжелое тело навалилось сверху. Взвизгнули пружины. Горячее дыхание обожгло затылок.

— Я скучал по тебе, Галчонок.

Что бы он со мной ни делал, я не закричу, думала она.

Он грубо вошел в нее.

Что бы он со мной ни делал, я не закричу.

Она тихо кряхтела, когда он ожесточенно долбил ее, вколачивая в матрас.

Что бы он со мной ни делал, я не закричу.

Он запустил пальцы ей в волосы, любовно прикусил ушко. Эта ласка показалась ей омерзительнее всего.

Что бы он со мной ни делал, я не…

Зубы Марка сомкнулись, точно волчий капкан, и Галя дико завыла в кляп. Кровь забрызгала матрас. В голове лопнул огненный шар и выплеснулся из глаз жгучими слезами, тело пробила судорога, и Галя обмочилась, но Марк этого будто и не заметил. Она извивалась ужом, сдирая кожу на лодыжках и запястьях, зубы Марка рвали хрящи, а рука все сильнее вжимала ее лицом в матрас. Легкие горели, перед глазами пульсировало багряное зарево. Влажные шлепки их тел звучали все громче, эхом отдаваясь у нее в голове. Дождь настойчиво барабанил в окно, словно стремясь ворваться, недовольно рокотал гром, протестующе визжали пружины. Казалось, этому ужасу не будет конца. Наконец, Марк яростно задергал бедрами и кончил, зарычав в кровоточащие ошметки ее уха.

Потом он отвалился и долго лежал рядом, переводя дух. Галя оставила попытки вырваться и только хныкала, не помня себя от ужаса и стыда, чувствуя, как вместе с кровью вытекает из нее его семя. Если раньше ей казалось, что высшим силам просто нет дела до безродной девчонки, то теперь она поняла: кто-то там наверху сильно не любит ее.

— Не знаю, как тебе, Галчонок, а мне так хорошо не было даже в наш первый раз, — нарушил молчание Марк. — Ну, не смотри букой. Знаешь, я больше не пью. Честное комсомольское!

Он встал с кровати, нашарил на полу брюки и не спеша натянул. Затем содрал скотч с ее рта. Вытолкнув языком кляп, она судорожно, со всхлипами, задышала. Марк поднял его двумя пальцами, мокрую от слюны, изжеванную тряпицу, в которой Галя узнала собственные трусики. Они шлепнулись на пол, когда Марк разжал пальцы.

— Ну, — сказал он, — умоляй меня, что ли…

Жизнь не приучила ее к гордости. Раньше она много раз умоляла Марка, пока не поняла, что это лишь распаляет его.

Он ухмыльнулся измазанным в крови ртом:

— А то поори?

Тоже без толку. Соседи никогда не слышали ее криков. Слишком толстые стены… Порой Галю посещала пугающая мысль, что Марк нарочно подбирал жилье с таким расчетом.

— Или поговорим о том, что ты нашла в старине Табаки? — Он кивнул на мертвеца в кресле. Сумрак скрадывал черты Марка, но глаза мерцали лихорадочным блеском. — Это сделка, да? Ты раздвигала перед ним ноги, чтобы он меня упрятал? Ничего. Я тоже заключил сделку, похлеще твоей. Маленький пакт между двумя рогоносцами.

Боже, что он несет?..

— Но сейчас-то зачем? Ты же думала, что я мертв! — Он дико взъерошил руками волосы и заговорил плаксиво: — Как будто мало, что я все потерял. Все! Говорили, у меня золотые руки, а потом вышвырнули, как собаку! Меня нужно было поддержать, просто поддержать в трудную минуту, я что, много хотел? А ты… с Лешкой… с Табаки… Знаю! Ты хотела поглумиться над моей памятью!

Она не выдержала:

— Неправда, он меня наси…

— Я слышал, как ты смеялась.

Он сгреб ее волосы в кулак и снова взялся за нож.

Галя орала так, словно хотела выкричать сердце. Лезвие скользило взад и вперед, отсекая изгрызенные хрящи. Марк схватил обрезок ее уха и запихнул ей в рот.

— Ешь! — крикнул он и расхохотался, высоким, мальчишеским смехом. — Ешь, Галчонок, ешь!

Только теперь, давясь собственной плотью, она поняла, что он совершенно безумен, что издавна тлевшая в нем жестокость разгорелась и выжгла его рассудок.

Он проталкивал ухо ей в рот окровавленными пальцами.

Она что было сил впилась в эти ненавистные пальцы зубами.

Он с воплем врезал ей рукоятью ножа. Треснула скула, боль электрическим разрядом пронзила череп, отдалась в позвоночнике, из глаз брызнули искры. Галя разжала зубы, и ее вырвало желчью.

Марк отдернул руку, окропив Галю теплыми брызгами, занес нож…

Она заметалась по кровати, насколько позволяли веревки. Униженная, раздавленная, истерзанная, она все равно цеплялась за жизнь.

Нож несколько раз полоснул ее по спине, а потом с хрустом пробил матрас рядом с ее лицом. Галя взвизгнула.

— Размечталась, — прошипел Марк. — Нет уж, Галчонок, так легко ты не отделаешься. — И добавил с почти детской обидой: — С-сука, как же больно!

Он выдернул нож и вышел из комнаты, оставив ее сотрясаться в беззвучном плаче.

14

Чудовище вскинуло руку, прикрывая глаза, и попятилось — ка-бум! ка-бум! Тело его задергалось, плечи сгорбились, ноги искривились. С каждой секундой оно все меньше и меньше походило на папу. Когда оно опустило руку, лицо его было черным, как уголь, а глаза горели серебристым огнем.

— А мы с тобою уже встречались! — радостно сообщило оно. — Помнишь баньку? Ты мне еще тогда приглянулась…

Катя дрожала. Бабушкины «друзья» всегда пугали ее, но будучи невидимы, казались все же не вполне настоящими. Теперь один из «ненаших» стоял перед ней во плоти — существо, место которому только в сказках. В воздухе повисло нестерпимое напряжение, словно сама реальность отчаянно пыталась вытолкнуть из себя страшного пришельца.

— Отче наш, — залепетала Катя единственную известную ей молитву, — иже еси на небеси… — И осеклась.

— А дальше? — спросил «ненаш». — Забыла?

Катя только замотала головой, отчаянно пытаясь вспомнить остальное.

— В таких случаях советую «Да воскреснет Бог…», — усмехнулся «ненаш». — Без толку, девонька. Скажи спасибо папаше и бабушке.

— Папа умер, — прошептала Катя, отползая на локтях.

— Ошибаешься, — засмеялся лже-папа. — Он жив-здоров, потому-то я здесь.

— Нет, — беспомощно повторяла Катя. — Нет…

— Твоя бабушка послала меня к нему, — продолжал «ненаш», — когда он подыхал в темнице, харкая кровью. Я исцелил его… я перенес его на волю… я занял его место в остроге… в петле… в могиле! Такое недешево стоит, девонька. И теперь я пришел получить свою плату.

— Нет! — всхлипнула Катя и зажала уши руками.

Лже-папа шагнул к Кате. Кожа на его висках вдруг вспухла буграми и лопнула, выпуская толстые кривые рога.

— К чему бишь я клоню? Ах, да… Семейка у вас, прямо скажем, сущий гадюшник. Народ кругом — почище нашего брата. Одна ты чистенькая Катерина, света луч в темном царстве. Зачем тебе эти страданья? Вот тебе тоже сделка: сними эту жгучую погань со своей нежной шейки, и я все сделаю быстро. Тело черту, а душу Боженьке. Не бойся, я тебя не съем! — Он оскалил острые зубы. — Это детские сказочки. Нашему брату тоже иной раз охота развлечься, и ежели будешь со мною ласкова, я не стану сдирать с тебя кожу…

Катя закрыла глаза, и в голове замелькали образы: мальчишки толкают ее от одного к другому, смеются, таскают за волосы… Ленкина туфля, нацеленная в лицо, ее звонкий голос, пахнущая клубничной жвачкой слюна… Бабушкины безжалостные глаза… Дубовик с самодовольной ухмылкой на толстых губах… папа, с окровавленным ножом в руке, глаза мерцают лихорадочным блеском. «Ты у меня уже большая… уже большая… уже большая…» А потом ей представилась мама. Стас, неуклюже собирающий ее рассыпанные вещи. И с новой силой захотелось жить.

— Убирайся! — закричала она, дрожащей рукой срывая с шеи цепочку и выставляя крестик перед собой. — Сгинь! Изыди! Пошел прочь!

Бес с шипением отпрянул, заслоняясь рукою.

— Дрянь! — выплюнул он. — А ведь я хотел по-хорошему.

Внезапно он взмахнул рукой и хватил Катю когтями по запястью. Она отчаянно закричала. Крестик, отлетев, уже в воздухе налился оранжевым светом и шлепнулся на пол кляксой расплавленного металла.

Раскинув руки, тварь ринулась на девочку, но та, увернувшись в последний момент, рыбкой нырнула под кровать.

«Ненаш» заревел от смеха. Его ноги загрохотали прямо у Кати перед лицом.

Ка-бум! Ка-бум!

15

Галя не чувствовала больше ни рук, ни ног. Даже боль в ранах, в распухшем лице, в кровоточащем лоне казалась чужой, далекой.

В ванной хлестала вода — Марк промывал укус, напевая что-то приятным своим баритоном.

Время от времени она проваливалась в полузабытье, перед глазами проносились какие-то образы, неясные, обрывочные…

Свинцовое, глухое отчаяние.

Она не знала, сколько пролежала так. Полчаса? Час? Нет, конечно, всего несколько минут, а казалось, что целую вечность.

Ее привели в себя шаркающие шаги. Из последних сил Галя вывернула шею.

— Вы! — выдохнула она.

Лицо свекрови было суровым, непроницаемым, лишь губы слегка подрагивали. Во взгляде застыла бесконечная тоска.

— Прости, — сказала она, погладив Галю по голове.

На секунду в измученной душе женщины вспыхнула надежда. Но сразу угасла. Как она раньше не догадалась?..

— Будьте вы прокляты… — прошептала она. — Это все вы…

— Прости, — повторила Софья. — Ты мне была почти как дочь. И Катеньку я любила. Но он мой сын, понимаешь? — В ее руке тускло блеснул пистолет Дубовика. — Это все, что я могу для тебя сделать.

— Катя… — прошептала Галя. — Катеньку… не отдавайте ему…

Софью затрясло. Рука ходила ходуном, не давая прицелиться.

Если бы эта дуреха знала, кому они на самом деле отдали Катеньку! А впрочем… разве адская тварь хуже ее сына? Теперь, при виде жалкого, истерзанного существа на пропитанном мочой и кровью матрасе, Софья в этом сильно сомневалась. Она совершила ошибку, жестокую, чудовищную ошибку.

Быть может, еще не поздно убить его и сорвать сделку. Потому что если Марк и хуже любого из «ненаших», его, в отличие от них, все-таки могут взять пули. «Ненаш» не сможет забрать ее внучку, если сделка будет сорвана.

Но «ненаши» этого не простят.

Если убить Марка, они выместят злобу на ней.

К чертям любовь. К чертям жалость. Что угодно, лишь бы не самой к чертям.

И потом, наверняка уже поздно.

Она уперла ствол во взъерошенный затылок невестки.

— Мама? — сказал за спиною Марк, и ледяным лучом вонзилась под ребра острая боль.

Софья охнула. Рука с пистолетом взметнулась вверх, пуля высекла из стены брызги цементной крошки. Не издав больше ни звука, старуха осела на пол.

— Знаешь, — тихо произнес Марк, — она этого заслуживала. Она продала «им» нашу девочку. А я согласился! Не хотел, но согласился, потому что умирал, потому что мне было больно и страшно, потому что «они» уже ждали меня! Это ты довела меня до этого своим блядством! Это ты привлекла «их» к ней! Котеночек… — Вцепившись зубами в кулак с такой силой, что из прокушенных пальцев снова побежала кровь, он глухо завыл.

Софья тихо стонала на полу.

Марк медленно опустил руку. Теперь лицо его стало совершенно спокойным.

— Ты за это ответишь, Галчонок, — сказал он и улыбнулся той самой улыбкой, которая когда-то заставила наивную детдомовскую девчонку позабыть обо всем на свете. — За все ответишь. Для начала я вырежу тебе манду.

Галя забилась на кровати, натягивая путы.

— Помогите! — закричала она в исступлении. — Кто-нибудь, помогите!

— Не надо, Галчонок. Побереги горлышко. Никто тебе не помо…

Четыре пули попали ему в спину. Пятая пробила затылок. Выронив нож, Марк рухнул на кровать поперек обнаженного тела жены и забился в судорогах, снова вминая ее в матрас.

Она хрипела под его весом.

Неожиданно тяжесть исчезла. Вывернув голову, Галя увидела, как Софья, обхватив Марка за плечи, стягивает его с кровати. Мать и сын повалились на пол.

— Вот и все… — прохрипела Софья и с трудом поднялась, сжимая в руке нож. Правая сторона ее платья потемнела от крови. Галя слабо захныкала. Но Софья лишь в несколько движений перерезала веревки на ее руках, после чего принялась освобождать ноги.

— Вставай! — закричала она, покончив с этим. — Чего разлеглась, дура! Вставай! Беги!

Но Галя не могла ни встать, ни бежать — ноги и руки, будто набитые стеклянным крошевом, отказывались подчиняться. Тогда Софья безжалостно схватила ее за волосы и с неожиданной силой стащила на пол. Галя вскрикнула. Взгляд ее упал на распростертое тело Марка.

Что-то страшное происходило с ним: на мертвом лице одно за другим распускались лиловые кляксы кровоподтеков, шея безобразно растянулась… Он выглядел, как труп висельника, пролежавший в могиле несколько дней. От разлагающегося тела поднималось волнами удушливое зловоние.

— На что вылупилась? — кричала Софья. — Вставай… — Она снова рванула Галю за волосы и застонала, схватившись за раненый бок.

По всем углам всколыхнулся вдруг шелестящий шепот.

16

С громким треском длинные пальцы насквозь пробили постель и панцирную сетку. Острые когти располосовали кожу между лопаток. Катя отчаянно закричала — и в тот же миг кровать отлетела в сторону.

Катя перекатилась на спину, тут же отозвавшуюся саднящей болью, и увидела нависшее сверху чудовище в клочьях похоронного костюма. От сходства с папой — да и вообще с человеком — не осталось и следа. Выпученные глаза с черными точками зрачков дико вращались на бугристой, изрытой оспинами морде. Брызжущая слюной пасть ощерилась двумя рядами клыков. Длинный хвост извивался, будто плеть, захлестывая кривые косматые ноги с раздвоенными копытами-бритвами.

— Моя! — проревел бес, протягивая к жертве корявые лапы.

Она зажмурилась и ждала боли.

Ничего не происходило.

Она открыла глаза.

В комнате никого не было. Лишь змеились в воздухе пряди темного дыма.

17

Словно из ниоткуда возникали со всех сторон неясные тени. Шепот нарастал, переходил в гул, гул — в рев. Стекла завибрировали и вдруг все одновременно разлетелись вдребезги.

Рев рассыпался жуткой многоголосицей. Тени становились плотнее, обретали формы. Безобразные, причудливые формы, человеческие и звериные одновременно. Со всех сторон тянулись косматые руки с острыми когтями и вырисовывались, рассыпая шипящие искры, лица, искаженные черные рыла, звериные и человеческие одновременно.

— Убей меня! — прохрипела Софья, протягивая Гале пистолет рукоятью вперед. — Я не могу сама! Убей, и все закончится!

— Не… могу… — выдавила Галя. Разум отказывался принимать происходящее. Обхватив руками голову, она крепко зажмурилась, в надежде, что морок исчезнет. Но вокруг все так же визжали, свистели и выли, все так же гремели копыта. Софья зашлась криком. Галя открыла глаза — и увиденный ужас привел ее в чувство.

Толпа безобразных рогатых существ с гиканьем разрывала Софью на части. Одни выламывали ей руки, другие терзали когтями грудь и живот, третьи выдирали пучками седые волосы вместе с кровоточащими кусками скальпа. Чуть поодаль две твари, визжа в дикарском восторге, вращали голову Дубовика; кожа на перекрученной шее лопнула и свисала лохмотьями, трещали позвонки. Еще не менее дюжины чудищ остервенело, словно вымещая бессильную злобу, дробили копытами тело Марка. Его глаза вытекли, череп лопнул, расплескав по паркету разлагающиеся мозги.

Почему-то на Галю никто не обращал внимания.

Пистолет лежал на полу.

Галя подползла к нему, схватила за скользкую рукоять, лихорадочно подсчитывая в уме оставшиеся патроны. Дубовик выстрелил один раз, Софья… кажется, шесть. Сколько зарядов в «Макарове»? Дубовик как-то рассказывал в застольной беседе… В лучшем случае осталось еще шесть, а она совсем не умеет стрелять, никогда не держала в руках оружия…

Она привстала на колени, дрожащими руками подняла пистолет, направила туда, откуда доносились крики, и нажала на спусковой крючок.

«Макаров» хлопнул не меньше шести раз, прежде чем захлебнуться щелчками. Пули прошили бесовскую ораву, не причинив тварям никакого вреда. Но как минимум одна, очевидно, достигла цели, потому что крики Софьи резко оборвались, и поднялся вой, полный злобы и разочарования. Галя опять зажмурилась и повалилась на бок.

Вой постепенно стих, и когда она снова открыла глаза, то обнаружила, что осталась одна в окружении троих мертвецов. Дубовик и Марк выглядели так, словно их пропустили через молотилку. Софья вытянулась на боку посреди комнаты, уставившись в никуда единственным уцелевшим глазом.

Гроза заканчивалась. Шум дождя за окном становился все тише, капли дробно барабанили по усыпанному битым стеклом подоконнику. Рассеивая смрад крови, пота, разложения и горящей смолы, в комнату проник свежий запах озона. Темный дым таял под потолком.

18

— …в смерти Марка Софья винила меня и из мести сговорилась с Дубовиком. Они заложили в гроб самодельную взрывчатку. Через несколько дней Софья пришла на кладбище и взорвала могилу, убив при этом нечаянного свидетеля. Изуродованный труп Марка она в безумии притащила на нашу квартиру. Угрожая повесить взрыв на меня, Дубовик заманил меня туда же, где привязал к кровати, после чего стал насиловать и пытать. Когда он отвязал меня, появилась Софья, зарезала его и хотела застрелить меня. Я смогла отнять пистолет, начала отстреливаться, несколько раз случайно попав в труп Марка и ранила Софью. Выбралась во двор. Меня отвезли в больницу. Из последних сил Софья активировала второе взрывное устройство, поэтому все трупы так обезображены. Боже, какая чушь!

— Я эту чушь всю ночь сочинял, — обиделся Ильин. — И в ваших же, Галина Батьковна, интересах выучить ее назубок и повторить перед следствием без запинки, потому что если вы будете твердить про чертей… Вам-то что, вы в дурдоме будете прохлаждаться, а мне отчет сдавать. Знаете, как не любит начальство такие истории?

— А таких здесь много бывает? — ужаснулась Галя, ерзая на больничной койке. Рубцы под повязками ужасно чесались.

— Больше, чем хотелось бы, — буркнул Ильин. — Место у нас… нехорошее. И частенько я вынужден придумывать очередную чушь. И ничего. Несколько раз премию даже выписывали.

— То есть, вы во все это верите?

— Неважно, во что я верю, — сказал Ильин, — важно, во что верит начальство. Как вам тут, персонал не обижает?

Галя покачала забинтованной головой:

— Я же здесь своя. Обхаживают, будто дочку Ельцина. И Кате ночевать разрешили.

— Ну понятно, — усмехнулся Ильин, — раньше вы были женой убийцы, а теперь стали жертвой ментовского беспредела. Кстати, у вашей Кати в школе кавалер появился. Некто Стас. Она вам не говорила?

— Говорила. Портфель за ней носит.

— Если б только! — вздохнул Ильин. — Этот бандюга колотит ее обидчиков так, что уже пару раз попадал к нам в детскую комнату. Хотя вообще-то он молодец. Я папашку его знал. Мировой был мужик, даром что алконавт… Ладно, давайте-ка снова повторим мою дурацкую историю. На всякий случай.

19

— Да уж, — протянула мама. — Полюбуйся. Я Ван Гог.

Катя засмеялась:

— Такая же рыжая!

Мама поправляла отросшие пряди, пряча рубец на месте уха. Волосы горели медью, и Катя невольно залюбовалась ею. Когда врачи впервые разрешили посетить маму, она испугалась — и вовсе не из-за капельниц и бинтов. Мама была весела, отчего Катя сперва решила, что она не выдержала и повредилась в уме. Она не рассказывала всего, но несложно догадаться, что с ней делал папа.

Галя и сама удивлялась, что после всего смогла сохранить рассудок. На память о пережитом остались только страшные сны.

Детдомовская закалка, решила она. Наверное, в этом все дело. Мы гнемся, но не ломаемся. Иногда быть безродной девчонкой не так уж и плохо.

В последний раз они сидели на скамеечке у реки под кроной плакучей ивы. У их ног стояли собранные чемоданы. Вечерний ветерок шевелил листву, и прорезавшие ее лучи заходящего солнца, колеблясь, ложились на оливково-зеленую водную гладь, по которой маленькими суденышками скользили утки.

Катя вздрогнула.

— Что? — спросила Галя.

— Бабушку жалко.

Ах, да! Та самая история про ведьмовские уроки.

— Думаю, бабушка не страдает, — сказала Галя. — Она все-таки совершила хороший поступок… в конце концов. Жизнь мне спасла. Думаю, ей зачтется.

Она надеялась, что это так. Не хотелось об этом думать. Не хотелось думать о Марке, его матери, Дубовике… Они сгинули, а вместе с ними — и все дурное. Яко тает дым.

Было здорово просто жить.

Катя положила голову ей на плечо и счастливо вздохнула. Галя обняла дочь рукой за плечи и крепко прижала к себе, глядя на струящиеся мимо воды реки.

— А знаешь что? — сказала она. — Курить я все-таки брошу.

---

Автор: Анатолий Уманский
Источник

Текущий рейтинг: 69/100 (На основе 15 мнений)

 Включите JavaScript, чтобы проголосовать