Шампунь

Эта история была написана участником Мракопедии Добромир. Пожалуйста, не забудьте указать источник при использовании.

Бесшумно пронесся автомобиль, холодно вытаращил свои фары, выплюнув из-под колес мутную бестелесную воду. В моем сознании возникли бархатные картинки из детства, напомнившие, как в такой же ливень я, мама и папа возвращались домой из кино или ресторана. Я сидел на заднем сидении, слушал потерянного ведущего радиопередачи, смотрел за окно – как в пятнах обрюзгшего света летит разметка. Проплывали цвета – красные, зеленые, синие – светофорами, ярким неоном придорожных забегаловок, возле которых окучивались мужики в кожаных куртках. Раздражали пластиковые стаканчики, дешевый дым из небритых ртов. Я смотрел, и видел - руки то и дело лезли туда, куда им не следует – подтянуть джинсы, проверить ключи в кармане, вмять цепочку в шею грубыми пальцами. Их

ЖИЗНЬ
дремала.
Я ложился на спину – и смотрел, как по коже салона – водят языком фонари, перебрасываясь лоскутами светотеней. Автомобиль мчался вперед, размазывая колесами ливень по гладкому бетону трассы, и мне казалось, что на такой скорости чужая жизнь ударяется о меня своими неубранными краями. Проваливаясь в сон, я ждал, что однажды тоже надену кожанку, возьму в руку дешевый стаканчик с горячим кофе, воткну в небритую морду сигареты – а потом пена накрывала меня теплым одеялом – лес окружал дорогу, оберегая мои видения, - и чужая жизнь впускала внутрь.

За ним бесшумно пронесся второй, разбив отражения заплесневелых глазниц в огромной дребезжащей луже. Реальность томно стонала, раздираемая ледяными каплями. Внезапный порыв ветра рванул кроны придорожных деревьев, и сырые листья захлопали, словно голубиные крылья.
Черные окна, вопрошающе уставились на меня, рискнув выглянуть из разбитых домов и температурящих судеб с гноем под вековыми перевязками. От них пасло жаром, тухлятиной, пригоревшими сковородами, на которых из раза в раз исключительно тушили капусту. Чего вы такие уроды? Стены молчали. Молчали и берегли. Не пускали меня.

Я подошел к широкой трещине в старой девятиэтажке. Уродливым мрачным шрамом она рассекла развалину от самой крыши до асфальта. Прислонившись, я заглянул внутрь. Гудела водосточная труба на углу дома, извергая на тротуар нескончаемые потоки черного и жидкого дождя.
Керосиновая лампа слабо освещала небольшую комнатку, тесно уставленную тяжелыми комодами, гардеробами – черными, лакированными, набитыми дешевым стеклом, старыми фотоснимками, некоторые из которых были единственным напоминанием того, что когда-то запечатленные люди вообще были живы. На старом разложенном диване, покосившемся, промятом по центру, застеленном десятками никогда не стиравшихся тряпок, заваленном по углам подушками, мягкими игрушками, какой-то сменной одеждой, лежали старушка и девочка. Закутанная в свитер, девочка температурила, дрожала от озноба, невидимо тянулась к жару слабого и смердящего пламени. Сухой треск то и дело вырывался из ее рта, хотя у нее уже давно не было сил кашлять. На жадных до жира обоях танцевали тени – известные балерины кружились в безмолвной пляске, пытаясь схватиться за покоцанный стул в углу, коробку с каким-то барахлом или плафон от люстры.
Плафон был мутный, большой, трупного млечного цвета словно набухшая грудь утопленницы. В его центре располагалась небольшая дырочка, в которую девочка часто смотрела – и видела вдали нежные березы с хрустальными стволами, знатных дам, прогуливающихся по аллеям, еще не до конца сошедший весенний древесный на ощупь снег, валявшийся на земле вперемешку с комьями промерзшей почвы. Всякий раз она восхищенно вздыхала, после чего задерживала сердце на месте и представляла прекрасный мир, потерявшийся в убогом хламе ее тесной и пыльной квартиры. Чары были сильны – и не позволяли ей окликнуть обитателей весеннего парка, отодвинуть плафон, потревожить сказку со сломанным крылом, упавшую в ее душную палату.
Съехали очки, пухлая рука с варикозным рисунком смяла серую газету, открытую на странице с кроссвордом, а из-под отвалившейся челюсти доносилось задыхающееся сопение.
Зашедший

ГОСТЬ
не потревожил сон старухи, лишь задел штору, закрывшую вход в сырую и холодную прихожую. Его молодое лицо наклонилось над малышкой, после чего мужчина наполовину приоткрыл левый глаз, разглядывая черты ее раскрасневшегося лица. Перед ним расступалось все – родинки на коже, словно пятна на дешевых битых яблоках с базара, нос, напоминавший расплавленную восковую каплю, небрежно брошенную куда-то в центр, жиденькая челка из пучка сухих и секущихся волос. Он вглядывался – и ждал, когда сама реальность расступится перед ним – но что-то мешало. Девочка почувствовала его, но у нее совсем не было сил, чтобы толкнуть или позвать бабушку, она лишь надеялась, что та не спит – и скоро все заметит. Посиневшие губы по-рыбьи хватали воздух, пока ледяные бусины пота скользили по мраморно-пятнистым истонченным щекам.
Одновременно, и гость и я услышали, как в ванной упала одинокая капля. Мужчина лениво закрыл глаз и затаил дыхание. Едва заметно протекал кран. Ронял тихие и редкие искры-всплески, тем не менее – достаточные для того, чтобы реальность вздрагивала.
Очередной удар вернул комнату в душное и пекущее, словно свежие потроха, одиночество, оставив визит гостя чарующим наваждением.

Осуждающе молчал бетон стен. Камень мог сдержать меня от проникновения внутрь, но его он сдержать очевидно был не в силах. Выходка с краном позволила выиграть всего пару минут, до того как стремительным, но легким движением рука гостя не закрутила кольцо до упора.
Мужчина возвращался в комнату – под мрачный гул замурованных труб, доносившийся из их заржавевших разодранных глоток. Они пытались шевелить своими скованными телами, извиваться жирными червями в куске сладкого мяса, но жизнь слишком прочно сшита. Слишком много железной арматуры, слишком много каменной крошки, бинтов, перевязок, грубых швов. Даже если вся селезенка наполнится бурыми нечистотами и соберется лопнуть – бандаж выдержит.
Пока реальность расступалась, гость разглядывал лица на покрывшихся пылью снимках, валяющихся на полках без каких-либо альбомов или рамок, листал мятые – просушенные после пролитого чая – страницы любимых девочкой сказочных книг, вдыхал запах ее пропитанного керосином быта. В какой-то момент, среди коробок, напичканных различным хламом и тряпьем, он заметил млечного цвета плафон с маленькой дырочкой в центре. Наклонившись, мужчина открыл левый глаз и прислонился к прохладному фарфору гладкой щекой. На пару секунд рот расплылся в косой улыбке, после чего гость развернулся и направился к дивану.
Девочка чувствовала, как верхняя пара ладоней незнакомца нежно касается ее грудной клетки, чувствовала, как их пальцы – тенями – перебирают клавиши, под мелодию которых – несутся, вздрагивают, вспыхивают, вскрикивают – и пропадают – известные балерины.

На этом моменте мне стало неинтересно, и я развернулся. Дождь барабанил по развороченному гудрону крыш миллиардом небрежных и опухших ударов. Рука невольно упала во внутренний карман кожанки, нащупав там помятую пачку, до сих пор частично укутанную в целлофановую пленку. Сигарета незамедлительно оказалась во рту, после чего я полез в карман джинсов за зажигалкой. Пальцы ощупывали географию предметов, распознавая в них кошелек, набитый мелочью, мятый паспорт, тяжелую связку ключей.
Бумага размокла и табак вываливался из разрыва ржаным мякишем. Мне стало смешно, потому что я вспомнил, как бабушка готовила котлеты, замачивая небольшие куски хлеба в молоке. Потом я вспомнил, как они пахнут, постоявшие в холодильники сутки, и мне показалось, что это запах тонкого слоя слизи.
Блики фонарей плясали на промокшем до последней нитки асфальте, а швы, брошенные от одного дома к другому, случайно прободили ночь, пригвоздив ее к чьим-то утомившимся судьбам.

Подъезд встретил запрелым ароматом застоявшейся влаги. Узкая лестница истерично взвилась вверх, предлагая мне опереться на покосившиеся зеленые перила. Искусственный свет резал глаза, а невидимые кошачьи морды лакали облезающую со стен краску.
Заплетались ноги, предательски спотыкаясь о каждую ступеньку, сбилось дыхание – и с открытым ртом я напоминал большую потрепанную собаку, потерявшуюся в пустыне днем. Хвостом собирал жгучие барханы, на закате лежал в их кирпичных тенях, мокрыми глазами-маслинами наблюдая за тем, как небо из голубого становится сначала синим, затем черным, как разливаются разноцветные туманности, текут куда-то, собираются в ручьи, в млечный путь. Задирал голову, утыкаясь носом в податливую ткань космоса, представлял, как посчастливилось тем, кого мудрые дети звезд взяли в свое путешествие.
Из-за двери послышался глухой вой – и разодранная обивка плюнула в меня ватой. Этот вой я узнаю сразу, я его ни с чем не спутаю. Лежит нарядный покойник – еще пару дней назад в этом костюме отплясывал. Щеки белые, бумажные, румянами помазанные – но разве ж на такие гладко ляжет?
Тело в цветах тонет – розах, гвоздиках, пышных астрах, щекочущих его подмышками. Хихикает и чихает часто. Крутит носом – туда, сюда, - почесать не может, а попросить – неудобно!
Узнаю и церковь. Все такая же неухоженная - фрески будто бы с момента как нарисованы пару веков назад – до сих пор не просохли. Стекла никто не моет, золото никак не выбросят – тонны алтаря давят на святых, вопящих в фундаменте – ваша ноша, не наша. Хаха! Господи, помилуй, господи, помииилуй!
Батюшка кружит, словно откормленная пчела вокруг арбуза на солнце. Маслянистая кожа лица сверкает в свечах, и когда никто не видит – утирается бородой.
В сторонке – скулят покрытые платками головы. Черные юбки упали на пол – святые схватились за них своими кулаками, ерзают, елозят, пытаются выкарабкаться из-под алтаря. Не уходите, мы медленно ползем, но вода камень точит!
Господи, помилуй, господи, помилуй, господи, помииииилуй!
Надулись мужицкие рожи. Им не положено скорбеть. Смотрят по сторонам, точно так же смотрят, как во время случайного посещения какого-то туристического храма на отдыхе. Вот тут изображен Иоанн Креститель, а это Дева Мария с Иисусом. Пройдемте далее. Не волнуйтесь, экскурсия скоро закончится – после чего нас ожидает горячий обед.
Смеюсь. Но мне стыдно.
В единый вой сливаются – протяжные причитания плакальщиц, невнятное бормотание батюшки, стоны девушек, вой святых из-под алтаря, мои удавленные смешки. Этот вой я ни с чем не спутаю. Он все громче и громче. И не только сейчас.

Прикрывая тыльной стороной ладони рот, сдавливая подступивший к горлу хохот – ногой открываю старую дверь.
В нос ударяет терпкий запах мочи. Весь пол завален мусором – тряпки, обломки мебели, коробки, осколки стекла. Перемешано, перекручено, завернуто.
Неосторожными прыжками попадаю в комнату. Старуха, одетая в запятнанную ночнушку, валяется на полу – упала, а встать не может. Рот захлебывается слюной, глаза на выкате, глотку разрывает протяжный вой.
Хватаю ее под дряблые и жирные руки, затаскиваю на диван.
Говорю. Ты не из тех бабушек, которые по утрам пекут блины. Да? И на даче ты картошку не сажаешь. Вожу головой из стороны в сторону. Ты та проказница, которая ночами орет и по батареям стучит. Тыкаю пальцем в обвисшую грудь, после чего направляюсь на кухню.
Жужжат тяжелые мухи. Планируют среди отходов, задыхаются, сопят. Серые овощи скукожились постными мордами в помутневшем стекле, а на их когда-то глянцевой поверхности распростерлись бескрайние бархатные озера. Громыхают кучи немытой посуды, облепленной пригоревшим маслом, салом, костями, прячутся под рваным абажуром.
Воздух скис. Скис словно огромное козье вымя, которое перед тем как отрубить и швырнуть на пол – забыли выдоить. Атмосфера засыхает и натягивается тугой пленкой.
Идиллия.
Где-то сзади, за спиной, в своей комнате, палате, гробнице, келье мой

МИР
орет нечеловеческим голосом. Орет беззубым ртом, орет дряхлой глоткой, орет судьбами, которые заточил в себе и не отпускает наружу. И я шепчу – кто мы такие? когда мы успели залезть в эти нелепые костюмы с огромными бантами, широкополыми шляпами, поясами с вульгарными бляхами? и кто эта швея, в чьи наряды мы одеты?

Стучит по металлическим карнизам дождь. Приятный полумрак окутывает дубовые скамьи пабов, путается под ногами у бармена, плещется в кружках с темным пивом, остается на неровных зубах, обнаженных в искренней улыбке. Люди теряются в городе, теряются среди марева улиц, теряются для родственников, работы, собственных неказистых квартир.
Пьянит не алкоголь, пьянят быстрые разговоры, неаккуратные, порою грубые слова, брошенные по обочинам мысли, склонившиеся над столом друзья и дорогие часы на руках, схватившихся за свинцовые кружки. Звенит посуда.
И я слышу, как стучит по металлическим карнизам дождь и как поднимается теплый пар над поверхностью ледяных луж.

Мой мир вопит, вопит за каждого оставленного ребенка, за каждого парня, захлебнувшегося в луже собственной рвоты, вопит за каждого человека, просыпающегося в хосписе холодными ночами и судорожно перебирающего в голове незаконченные дела. Свежо, просторно – потому что пусто. Открыты все окна – и легкий солнечный ветер играет с воздушными занавесками.
Каждый умирающий надеется на то, что впереди – удивительное путешествие сквозь звезды на край вселенной, а вся его жизнь – была лишь скучным предисловием, которое можно было бы сформулировать так – жил да был совершенно обычный парень…

Старуха захлебывается в собственной слюне, болезненно пучит мучные глаза, хватается руками за свою зассанную ночнушку. Крепче, крепче, крепче.

Уже несколько минут я вглядываюсь в белый фарфоровый плафон с маленькой дырочкой в самом центре. Врата в сказку, потерявшиеся в мировых испражнениях, уже растратили большую часть своей магической силы, но все еще манят. Белым пятном, призраком, маячат в центре ночи. Как корабль рассекает судорожную поверхность моря, я рассекаю пустые бутылки, листы фанеры, битые стекла громоздких комодов, книжки, когда-то залитые чаем с лимоном, и слышу, как с каждым шагом вой становится все громче и громче.
Жадно хватаюсь рукой за холодный край, ударяюсь лбом о костяную твердь вселенной. Чувствую, как где-то сзади безмолвно щурит глаза старуха, закидывает голову к потолку в радужных разводах и открывает свою необъятную черную пасть шире, чем когда-либо. Она все это выстрадала.

Господи! Помилуй! – рука совершает резкий рывок, после чего комната моментально наполняется истошным свиным визгом.
Звуки отступают. Вспоминаю что-то, никогда не случавшееся со мной – осенний лес, молчащих парней возле костра, заросли колючей ежевики в туманном овраге. Скоро заморозки и первые хлопья сухого снега.
В бездну – падают невесомые осколки вселенной. Несутся вместе со звенящей упряжкой космических оленей – навстречу морозному рассвету, грубым, простодушным протуберанцам, карим глазам детей звезд.

Сижу на полу, прислонившись спиной к краю дивана. Курю одну за другой. Смотрю, как серебрясь в лучах дворовых фонарей, дым поднимается прямо к небу, в какой-то момент неожиданно ударяясь о потолок.
Глупый. Сейчас тебя там никто не ждет – неразделанные тучи, туши, небосвод завален барахлом из той квартиры снизу, - стряхиваю пепел в банку. В соседней комнате одиноко дремлют заправленные кровати. Умиротворенно тикают во сне настенные часы, гудит далекий шум мотора.
Вокруг кружит пена из далекого детства. Собирается в фигуры, словно кудрявые облака, накрывает одеялом, влечет за закрытые двери.
Стены размягчаются, превращаясь в сказочный балдахин, прячущий меня от улицы. Медленно слипаются веки, вслед за ними податливо падает голова. За окном в пятнах обрюзгшего света – летит разметка, проплывает пестрый неон вывесок. Папа о чем-то шепчется с мамой, и я чувствую, что от этих тихих слов мне до ужаса щекотно. Я в начальной школе, но завтра – выходной – и мы все вместе возвращаемся из ресторана. Я очень маленький, и когда смотрю в окна придорожных кафе – мечтаю, что когда-то эта жизнь сможет стать моей. Со взрослыми проблемами, взрослыми радостями, кожаными куртками, сигаретами во рту и дешевым фаст-фудом на ужин. Дорога делает резкий поворот – после чего с обеих сторон нас обступает густой лес.
Лязг замка размывает пену, выдирает деревья с корнями, разбрасывает их в разные стороны. Связка ключей небрежно падает на тумбочку.
Из промокшего насквозь капюшона толстовки падают пшеничные локоны. Рука уже тянется к выключателю, а я говорю –
- Не стоит.
Резко разворачивается ко мне, сбрасывает капюшон. Лицо расплывается в очень широкой и глупой улыбке. Шатается.
Вижу, что сильно напился.
- Иди сюда.
Одной рукой опирается о стену, другой тянется к ноге, чтобы стянуть кроссовок. Снова поднимает взгляд. Выражение все такое же. И почему ты демонстрируешь мне свою доброту лишь в такие моменты? – давлюсь мыслями. – Где ты ее прячешь, когда мне ее так не хватает? Курим одну на двоих – пару тяжек я сделаю, потом пару тяжек он. Молчим – я собираю по углам остатки пены, а его сильно кружит. Вертит из стороны в сторону – бьется щетиной по руке, медленно, ритмично, как волны в штиль бьются о ржавую посудину у причала.
Откуда-то сверху, почти из чистилища, вглядываюсь в его слегка раскосые глаза. Сейчас они разбегаются еще больше, чем обычно. Приоткрыт рот, и ясно видна керамическая полоска твердых зубов за акварельными мазками губ.
Хвостом собираю барханы. Мокрым носом упираюсь в дружелюбную ткань пространства. Чувствую, что время на исходе.
На кухне гудит холодильник, в соседней комнате тикают большие настенные часы. Гавань наполняется вечером, - но все в порядке - уже крепко привязаны корабли, а луна ласкает рябь на поверхности океана.

Мертвым холодом встречает бежевая плитка ванной – здесь все в ней – и пол, и стены, разве что потолок штукатуреный. Пыль и грязь врезаются в грубую кожу босых ног. Между пальцев застревает крошка. Зловещим оком жжет лампочка без плафона, болтающаяся на черных проводах. Воздух неспокойно трещит, будто вышка высокого напряжения.
Я вношу бесчувственное тело.
Аккуратно сажаю. Прислоняю спиной к ванне – руки кидаю внутрь, а голова сама падает за ними. Смеюсь над тем, как спутанные волосы мнут чугунное дно.
Потом стягиваю футболку – нежно, лишь бы не ударился. В тыквенном оранжевом – любуюсь черными кругами сосков на белом теле.
Открываю кран с горячей водой. Пока комната наполняется паром, умиротворенно вслушиваюсь в шум потока.

Пальцы нежно скользят по локону, смывая густую пену шампуня. Закрываю глаза. Вздыхаю. Боги тоже видят

СНЫ.
Например, когда умирают за металлическими гаражами. Утро было ломкое, розовое – с неряшливыми голубыми разводами на холсте. Мы тогда не спали всю ночь – потому что очень много пили. Помню, что мне хотелось в кровать.
Про такие рассветы говорят, как про хрустящие морозы, сверкающий иней на лапах деревьев, кристальную атмосферу над далекой линией горизонта. Он дышал очень глубоко, схватившись за рукоятку ножа, торчавшую откуда-то из свитера, но на самом деле – из живота. Я тогда посмотрел в глаза – увидел, как в них отражается небо, и совсем не заметил – ни зрачка, ни радужной оболочки – лишь твердь – едва голубую, просвечивающую сквозь возникшую пелену.
Он схватился и пошатнулся – а потом упал на снег. Словно ветхий череп – проломился наст, пуская его ближе к земле. Сначала мне было неприятно смотреть – слепила белизна – но потом, откуда-то издалека проступил темно-бордовый туман, окутавший улицу.
За моей спиной – неслись неказистые железные двери – увешанные замками, словно нищие елки игрушками. Все в ржавых разводах, голубином дерьме. Тянулись к городу, чтобы он их схватил – и вырвал – к себе, подальше от гаражей.
На том снегу – он лежал очень одиноко – с искренним удивлением, застывшим на лице. Я так помню. Оставленный, крошечный, ждущий.

Выбрав другую прядь, я направляю ее под струи воды.
Боги тоже видят сны. Когда получают положительный анализ на ВИЧ-инфекцию. Мы сидели в коридоре больницы – на неудобных стульях из алюминия – и он уставился на какой-то плакат напротив.
Я положил свою руку на его колено, почувствовав приятную угловатость тела. Туда-сюда шныряли надутые толстухи в медицинских халатах – со стогами растрепанной соломы на макушках. Крашеные, перекрашенные, сухие – я все ждал, когда придут коровы и начнут жевать эти щедрые заготовки. - Ты знаешь, - осторожно начал он. – Мне очень страшно.
Он смотрел на то, как рассыпается будущее, которое он себе представлял. Крошечные деревенские домики, парки, небоскребы из черного стекла, разрезающие облака – все, что он построил – рассыпалось в его руках.
Крошились яркие свечки на бисквитных тортах, крошились монеты, брошенные в фонтан, распадались отполированные сотнями прикосновений статуи. Он пытался удержать хоть что-то – но не мог. Ни один маленький мальчик, не знает, что его ждет впереди.
Он вспоминал раннюю осень и первые годы в художественной школе. Снова смешивал краски на палитре, прикасался к бумаге растрепанными кистями – читал – белка, лисица – в конце выносил работы на показ.
Искал едва заметные объятия мамы, раскиданные по его жизни – между поездками в вонючих электричках, заблеванными квартирами, пачками сигарет, вечными скитаниями.
Девочка, все это время ерзавшая рядом, случайно толкнула его своим крохотным плечом –он вздрогнул. Боялся, что это тот удар – после которого раскрошится сам.

Локон за локоном.
Я знаю. Боги тоже видят сны. Когда хоронят своих детей.
Я пришел сильно раньше – а теперь подкатила убогая сизая девятка, провоняв всю площадку перед моргом горьким запахом бензина. С заднего сиденья – вываливается мать-гвоздика. Подкашиваются ноги-шарниры, наспех сбитые из детской кроватки. Голова укутана в пеленки. Его пеленки. Лицо слезает, хочу дотронуться и оторвать свисающие остатки – но стыдно.
Все остальные – какие-то мужланы. Не знаю ни одного. Тот, что сидел за рулем громко рявкает:
- Тебя тут никто не ждал.
Они будут нести гроб. Но так – будто несут какой-то недорогой товар. Ящик с картошкой, например. Подпрыгнут на промерзших кочках, уронят в канаву, мелкий ручей. Так бывает.
Может и не уронят – тогда выпьют водки на поминках, закусят салатами, мясом по-французски – с майонезной корочкой. Они не видят – под лоскутами ссохшейся, резиновой кожи матери – плоть. А я вижу. Они ничего о нем не знают.
Мы все были там. В темноте. Он встал – лицо красное, блестящее – глаза мутные. Сказал – надо побыть одному. Помню – много смеха вокруг – страшные рожи, не наших парней, каких-то злых демонов.
Плыли в мареве. И я плыл. Брасом. Смотрел по сторонам – видел стены – заблеванные, жирные, ободранные. Будто бы за ними скрывается что-то лучшее.
Его нашли внизу. На ободке асфальта вокруг дома. Прямо перед небольшим садиком. Так тоже бывает.
- Родственники, пройдемте прощаться, - кричит беззубая баба, вылезшая из кирпичных стен морга.
Мать неуверенно делает шаг. Я ее схватил.

А сейчас я держу его за голову. Намокшие волосы – темнее, чем обычно. Роняют потоки бестелесной воды на ржавые разводы ванны.
Пристально вглядываюсь в узор тонких черных бровей. В детстве меня не научили молиться, поэтому я шепчу то, что выдумываю на ходу. Наклоняюсь к его уху – почти кусаю – перебираю его поверхность дрожащими губами.
В ванной жарко, масляно, копотно – все, до чего не дотронусь – густо пачкает. Глотаю воздух – и кашляю – так сильно воняет сырыми волосами. Кругом – равнодушие зеркал. Запотевшие, они молчат. Лишь я один видел то, что случилось.
Наклоняю его к себе – жду ответа – но голова безразлично опущена в вечном кивке. Потоки сверкающей латуни скрывают его глаза, спадают на плечи, овивают мои запястья, готовя увесистые оковы.
Мы, сильные, должны искать помощи бессильных – размыкаю объятия и встаю.

Его голова глухо ударилась о плитку. Одна рука – упала где-то дальше, за ней. А другая – немощно протянулась в сторону выхода. Забавно сморщив нос, он громко чихнул.
Из-под затылка в разные стороны медленно растекались волосы – под раковину, ванну, под стиральную машину. Еще немного – и они коснулись бы моих ног – но я вышел.
Уже светало, и за окном проглядывались четкие силуэты домов и деревьев, будто выведенные профессионалом-графистом. Рождался осенний день, прорываясь сквозь истощенную ледяную пленку.
Хрустнула старая деревянная дверь на балкон. Закончился дождь, и увесистый кусок космоса упал во двор, затопив собой его обшарпанную чашу. Закурив, я с опаской смотрел в небо, разгонявшее фиолетовые тучи, вглядывался в возникающие между ними прорези, купавшиеся в исполинских вихрях.
Они показали мне, как холодное закатное солнце зажгло лазурные купола моего храма, украшенные мерцающими звездами. Величественно возвышались они над пустыней, разбивая своей невообразимой массой песчаные бури.
Я не видел резные башни из слоновой кости, но знал, что они возносятся среди куполов, накрытые последними лучами солнца розово-оранжевой шалью. Мой храм – возникает перед путниками словно мираж, словно Атлант, спрятавшийся за дюной от любопытных глаз. Вместе с псом-сторожем – он приходит к пересекающим пустыню в те моменты, когда уже нет сил жить, но и не время умирать.
И когда страждущая рука протягивается к дубовым вратам – сама земля наполняется дрожью, а храм впускает внутрь – ослепляя своим убранством. Внутри меня что-то вспыхнуло, пальцы болезненно схватили шершавые перила, и я подумал о хрустальных стволах берез, еще не до конца сошедшем снеге, дамах, укутанных в строгие пальто. Я думал о масляной картине, купленной на набережной за копейки. О сказке с подбитым крылом, все это время прятавшейся за белым плафоном с маленькой дырочкой.
- Держи, - сквозь всю пустыню швырнул я новые фрески. Отдыхавший в тени холмов пес проводил их глазами-маслинами, закрыл голову лапами и уткнулся носом в еще горячий песок.
Горький дым раздирал легкие. Осторожно поднялся грубый рукав и размазал по сухой щеке слезу так, что стало лишь больнее.
Я не плачу.

Просто шампунь в глаза попал.

Рэм, 2014.
Му́ченик - греч. μάρτυς, лат. martyr, - свидетель.

Текущий рейтинг: 45/100 (На основе 29 мнений)

 Включите JavaScript, чтобы проголосовать