Приблизительное время на прочтение: 19 мин

Что есть истина? (А. Ровнер)

Материал из Мракопедии
Перейти к: навигация, поиск

I[править]

Единственным человеком, который знал все доподлинно, была Симка. Она знала, что происходит в комнате Носихина. Носихин, пьяный, сидит с утра боком к двери, а к комоду задом и бьет себя в грудь кулаком или стучит по столу так, что на скатерть из стакана выплескивается водка. Она знала, что за шкафом у Ляликова потеют от страха подмышки и подрагивает на шее розовый жирок. Наконец, она знала, что вопли скоро утихнут и пойдут рассуждения, и тогда уже можно будет пустить к нему Ляликова с известием. Тогда он не тронет Ляликова. И ее не станет кусать, а пойдет в продмаг за полотно за водкой.

- Выпьем, Симка! - неслось из носихинской комнаты, а потом: - Дур-ак! Дур-ак! Дур-ак! - и снова: - Выпьем, Симка!

Под визг оглохшего водопроводного крана, под сиплые крики Носихина Симка - всклокоченная старуха с бельмом на глазу и костлявыми сухими конечностями - волчком носилась по кухне, то кидаясь к горе начищенного лука, то выгребая что-то со дна огромного медного таза, а то вдруг замирала, прильнув к носихинской двери, пугаясь коротких пауз.

- Выпьем, Симка! - гудело и переливалось по всей квартире. - Выпьем, старая сука!

Но вот выкрики стали глуше. За дверью теперь что-то сопело, свистело, чавкало. Горловые звуки перемежались с утробными. Наконец, пошли рассуждения.Симка и Ляликов слушали их, вывернув по собачьи уши, тихо вздрагивая от угроз и ругательств.

- Оставили своего папулю, сволочи! - неслось из-за носихинской двери. - Я их всех раздавлю! Я главное слово знаю! Я могу бросить им кусок. Я могу потесниться. Но для кого? Нешто для Симки? А разве Симка человек? Собака. А ее рыжий выкормыш? Собака. Дармоеды. Забыли, кто я такой! Урок мой забыли!

Тем временем Симка, желтая и взъерошенная, тянула Ляликова из-за шкафа: "Иди, иди, недоносок, иди, рыжая падаль, сейчас самое время!" Тот, хоть и упирался, но шел, пока оба они не оказались перед дверью. Рывком приоткрыв ее, Симка отскочила в сторону.

Носихин сидел посреди комнаты, развалясь на стуле огромным телом, тяжело и прочно расставив ноги, свесив перед животом венозные короткопалые руки. На широком лице его, заменяя глаза, желтели два сомкнутых мякотных мешочка, в которых временами виднелась мокрая и стыдливая щелка.

- Милости просим, милости просим, уважаемый, - заревел-загудел Носихин, заметив Ляликова. - Пришел навестить одинокого старого человека? Оч-ч-чень благородно. Ну что ж, заходи, любезный.

Ляликов сделал деревянный шаг и остановился.

- Да ты проходи, проходи, голубчик, - рокотал откинувшийся назад Носихин. - Ну, что новенького? Колдуешь?

- Но Вы же знаете, что я не колдун! - зашелся вдруг торопливым тенорком Ляликов. - Вы же знаете мое дело. И способности мои знаете, так что же разговаривать, - он чуть не плакал от обиды.

- Но, но, но! Поговори у меня! - рявкнул Носихин, блеснув холодными глазными расщелинами, но потом предложил безразлично: - Подойди ка ко мне поближе.

Уловив одобрительный блеск носихинских щелок, Ляликов рванулся к двери, которая со свистом захлопнулась за ним.

Потом приоткрылась, пропуская голову Ляликова с неожиданно большим грязным ухом. Голова Ляликова какое-то время подрагивала, прежде чем сообщить хозяину новость. Наконец, разрешилась:

- Свеженький ожидается. Доброволец. Нынче вечером. Это мы с Серафимой Харитоновной поработали.

- Но, но, но! - продолжал гудеть Носихин, загораясь красными угольками в жадных мешочках. - Но, но, но!

- Так что Вы нас учтите, Вы уж попомните, - прозудел в двери Ляликов и заискивающе уточнил: - Так во сколько же?

- Как обычно, - холодно и брезгливо отвечал Носихин и, помедлив, добавил: - Будешь вместо шефа.

Голова в двери понимающе дернулась и исчезла.

В квартире стало необычайно тихо. Симка и Ляликов, озабоченные предстоящими приготовлениями, перешептывались на кухне. Носихин, приросший к стулу посреди своей комнаты, ушел в предвкушение. Челюсть у него отвисла, а движущийся во рту язык влажным комом гладил то справа, то слева передние зубы. Однако было в Носихине притягивающее - надежность и устойчивость, будто внутри него стояли стены, грубые, замшелые, но от этого еще более прочные, и он, обмякнув, мог в любую минуту прислониться к ним и дать рядом место всем хлипким и неуверенным в себе существованиям. Но прочность их не слабела от этого - напротив, люди, которым помогал Носихин, подпирали собою эти стены или даже ложились в них кирпичами.

Любимым занятием Носихина было пугать в подъезде запозднившихся девушек. Не брезговал он и случайными прохожими, соседями и гостями соседей. А иногда и к нему приходили гости, которых приводили кормившиеся при Носихине Симка и Ляликов. Носихин никогда не боролся с жертвами. Одного блика из его набрякших мешочков было достаточно, чтобы они в трепете подставляли ему свои лакомые кусочки. Когда он ел, щелки на лице его исчезали вовсе, а мешочки туго смыкались. Взгляд его невидимых глаз обращался вовнутрь. По лицу его проносились отсветы утробных блужданий и трансформаций съеденного. Жуток он был в эти минуты, и никто не отваживался к нему подступиться.

Насытившись, Носихин добродушно позволял лакомиться подручным, поглядывая только за тем, чтобы не было смертного исхода.

Первыми после Носихина налетали Симка и Ляликов. Симка грызла у жертвы пальцы и жадно обгладывала их, оставляя зачем-то по одному на каждой конечности. Ляликов же, мучимый вопросами пола, сразу устремлялся к паху. Больше его ничего не интересовало.

Жертвы добивались редко. Обычно они уходили полуживыми и продолжали еще какое-то время свое никчемное земное странствие. Некоторых же из сострадания доедали. Иногда устраивались ночные пиры и в дело пускались сковороды, большой медный таз и запасы Симкиного лука. Носихин тогда сам отправлялся в продмаг за водкой. Шел тяжело, серьезно. Две бутылки он нес в авоське, третью прятал за пазухой.

Обычно же он питался всухомятку, находя в этом особую прелесть живой импровизации. В этих случаях жертвы отделывались лишь небольшими потерями и повреждениями. Полусъеденные навсегда прилеплялись к Носихину, чувствуя, что утраченные ими части живут еще в нем, притягиваясь то ли этими своими частями, то ли смутной надеждой с помощью самого Носихина восполнить свои изъяны. Именно поэтому вокруг Носихина ходило так много калек и уродов всех мастей. Уроды эти в знак особого поощрения допускались на ночные пиршества, однако при одном твердом условии: приходить со своей водкой.

Нельзя сказать, чтобы Носихин страдал от окружающего безобразия, напротив, он был уверен в его необходимости и принимал свое окружение как неизбежную продовольственную среду, без которой его жизнь стала бы невозможной. Таков был Носихин.

II[править]

Катов был из тех людей, которые все делают вместо. Он спал вместо того, чтобы есть, ел вместо того, чтобы работать, и уныло влачил служебное существование вместо того, чтобы спать, есть и наслаждаться. Ве это приводило к тому, что вместо Катова всегда оказывался кто-то другой, но и вместо этого другого был еще кто-то. У последнего был осторожный носик, сползающие очки и сухие горячие руки.

В животе Катова висела сонетка, за которую кто-то постоянно дергал. И тогда в его груди раздавался звонок. Звон был тупой, металлический - привыкнуть к нему было невозможно. От страха, что кто-то войдет или случится что-нибудь непоправимое, у Катова деревянела шея. "Что Вам нужно?" - испуганно спрашивал Катов. Ответа не было - дребезжание продолжалось.

Не доверяя медикам, Катов занимался самолечением, состоящим в чтении книг о демонах, духах и перевоплощениях. Книги эти доставляла ему благообразная старушка с бельмом на глазу, Серафима Харитоновна Кисова, сухенькая, строгая, седая. Взамен Катов дарил ей пакетики лука, который она брала у него всякий раз с умилением, и позволял ей теребить свои пальцы. "Ешьте лук-порей, - восторженно шептала Катову Серафима Харитоновна, перебирая его пальцы, как четки, - последствия Вы увидите сами." Единственный глаз ее при этом закатывался.

Но Катов не верил в лук-порей, тем более что книги Серафимы Харитоновны ему также не помогали. Звон внутри него нарастал, а временами добавлялся скрежет, какой издают иногда старинные часы перед боем.

Как-то заманив на чердак соседскую Варьку, брызгавшую слюной идиотку, и провозившись с ней около часа, Катов заметил, что звоны его отступили. И в нем опять всколыхнулась надежда. Теперь не проходило и дня без приключений. Но с женщинами ему было тяжело. Издали они волновали его, но, оказавшись с ними рядом, он чувствовал раздражение и скуку. Отвлекая Катова от главной заботы, они забивали его голову ерундой. К тому же они требовали деньги, которых и так было мало. Мрачно избегая женщин и пугливо чураясь бросавшейся к нему с визгом идиотки, Катов стал искать близости с духами.

Сначала шли сплошные неудачи и срывы: силуэты таяли, тени ускользали. Но Катов оказался настойчив и, наконец, наладил контакт. Духи изредка приходили к нему, и хотя нельзя было знать заранее времени их прихода, Катов чувствовал непозволительное благополучие и уже томился от этого. Духи тоскующие и сокрушенные его не посещали, а только темные, дикие и неистовые. Это были в основном духи-вакханки, любительницы оргий с плясками, прыжками, щипками, долгими, глубокими соитиями. Иногда Катов сам пускался в пляс, и ему даже нравилось, как в темноте двигались стулья, подпрыгивали блюдца, очки, книги. В нем стала пропадать неуверенность, появилась развязность и изощренность.

Но и в этих астральных соитиях, когда в руках у него переливалось зеленоватое пламя и он радостно вздрагивал от тонких и ярких покалываний, Катов оставался верен себе - в самый последний момент он или исчезал сам, или заменял одну партнершу другой, а другую третьей и так далее. Теперь, погружаясь в беспамятство, Катов отовсюду ждал подвохов и предательств. Звоны снова вернулись и освоились в нем. Спасения больше не было. Оставалась одна тупая надежда - на чудо. Как раз в это время Серафима Харитоновна Кисова принесла ему весть о Носихине. Есть-де такой секретный человек - людям помощник. Слово он одно знает - от него людям спасение.

Вся жизнь Катова превратилась теперь в одно ожидание. Стал он ждать по утрам, жадно перелистывая книги, которые снова стала носить ему Кисова, и вечерами, нервно прислушиваясь к стукам и шорохам в прихожей, и по ночам, приподымая голову с подушки и пугливо всматриваясь в темнеющие углы. Но секретный человек не являлся. Подзадумался Катов. Остыл малость, но надежды не потерял. И легче вроде бы ему стало, звоны поутихли. Зачастила к нему Кисова - пальцы ему теребила. Приходили духи, он принимал их рассеянно и отпускал ни с чем. А секретного человека все не было и не было.

И наконец, наступил день, которого он ждал с замиранием звона и трепетом - старуха Кисова велела приготовиться и ждать ее к вечеру: она сама-де за ним придет и поведет его, куда следует. Весь день у Катова не звонило. И делал он все, не пропадая, спокойно и сознательно: постирал носки, почистил ботинки. Вечером сел за стол и стал ждать. И жаль ему стало всей его прежней жизни, потому, что чувствовал, что новая начинается.

"Да, я пойду к нему, к этому человеку, - думал Катов, и больная улыбка освещала его измученное лицо, - я брошусь к его ногам, я упрошу спасти меня и он мне поможет. он избавит меня от звонов и скрежетов, и я сумею наконец прорваться в тихие пространства, и я стану свободен. Да, я понял, я уверился, человек не может сам себе помочь. Человек во тьме тычется, как слепой о стены. Но он - он может мне помочь. И он не пожалеет меня - он меня спасет. Пусть потребует какую угодно плату, пусть - я готов. Я решился и не отступлю."

Так думал Катов, и слезы в горле душили его, но он не плакал, а только бледно, болезненно улыбался. И ему было радостно, и светло, и больно от счастья. А к полуночи, как обещано, постучала к нему условным стуком Серафима Харитоновна. Вышел он к ней во двор, луной залитый, - стоит она перед ним, тихонькая да худенькая. Жалко ему и ее стало, и, вернувшись, он ей пакетик лука из дому снес в благодарность и из человечности. А у нее руки затряслись - растрогалась. И тронулись они вместе - рука под руку.

III[править]

В полночь гости стали сползаться к Носихину. Заходили приниженно, будто стыдясь изъянов, но в комнате рассаживались открыто, полукругом, как в театре.

Пришел спотыкающийся человечек с полуобморочными глазами. Его раскачивало от движений, он боялся упасть и поэтому, как только наткнулся на стул, сел.

Увертливо проскользнула востроносая девица со съеденным задом и выражением масленистого благоговения на подвально-бледном лице.

Влетел, непрерывно оглядываясь и улыбаясь съеденной половинкой лица, низколобый ублюдок в майке и с часами в руках, сел и стал смотреть поочередно на часы и на Ляликова, ерзая и бормоча что-то.

Тяжело прошла женщина-лошадь.

За ней в дверях появился чурбанчик с бородой до пояса, сел и деревянно уставился перед собой.

Носихин сидел в стороне от остальных, ссутулившись и отвернувшись к комоду. Спина его круто бугрилась под холщовой рубашкой.

За столом на носихинском месте в жеванных, как обычно, брюках, навалившись на стол и выставив на обозрение свой жирный розовый затылок, восседал Ляликов. Гости покорно следили за его плечом и большим грязным ухом.

На вошедших Симку и Катова никто не обернулся. Катов стал на пороге, не отваживаясь куда-нибудь сесть. Симка же исчезла, едва появившись. (Во время последующих событий она оказывалась одновременно на кухне, где нарезала лук коротким ножичком с деревянным кривым черенком и жарила его на двух сковородках, в гостевом полукруге с чинно покоящимися на коленках ручками и за спиной Носихина, выглядывающей из-за его локтя, поблескивая мутным холодным глазом.) Сверкала под потолком не защищенная абажуром лампочка, мешая Катову сосредоточиться.

Все ошеломленно смотрели на шевелящееся ухо Ляликова, которое медленно, как будто это стрелка часов, повернулось и замерло. Потом тронулось снова и, сделав полный оборот, - Катов прикусил губу, чтобы не вскрикнуть, - остановилось. У присутствующих вырвался общий вздох: "Х-а!"

Катов вдруг заметил, что стоит уже посреди комнаты в полушаге от шевелящегося уха, а за ним амфитеатром сидят незнакомые люди и среди них Серафима Харитоновна Кисова, не желавшая, казалось, его узнавать. В стороне сидел грузный человек спиной к собравшимся. Катов растерялся.

И тогда прозвучал пронзительный в тишине голос Ляликова:

- Готов?

- Да, я готов, - мертвенно бледнея, выдавил из себя Катов, голоса у него при этом не было, шевелились одни губы.

- Не пожалеешь?

- Н-н-н-ет, - едва выговорил Катов.

- Ну то-то же, - одобрительно согласился Ляликов и, как бы оправдываясь добавил: - А иначе нельзя. Ну, спрашивай, чего хочешь?

- Я пришел... я хотел... слово Ваше нельзя ли узнать? - вырвалось вдруг у Катова.

- Слово можно, слово ты получишь, - высокомерным тоном обнадеживал его Ляликов, - но сперва ты должен нам удружить. Покажись, каков ты есть и что с тебя можно взять.

- Да-да - вот именно - удружить - это обязательно - иначе нельзя - иначе невозможно, - закивали головами, защептали с разных сторон носихинские гости. Восторженно щурилась востроносая, шевелил бородой чурбанчик, ублюдок показывал ему на часы и на Ляликова. Катов глянул на Серафиму Харитоновну: та жестом показывала ему целиком довериться ситуации.

- Но что я должен делать? - попробовал уточнить Катов. Он чувствовал, что все ждут от него чего-то жуткого и невозможного, но чего? Катов пробовал было поймать убегающие и лживые глаза одутловатого человека, но тот опять занялся своим ухом. Лица гостей ему также ничего не подсказывали.

И тут Катов почувствовал трусливое ноющее беспокойство, идущее к нему из угла от каменной бугристой спины. "Странно, что он не оглядывается", - забеспокоился почему-то Катов, и взгляды всех гостей, повинуясь возникшему между Катовым и спиной напряжению, повернулись к Носихину. Спина ожила, зашевелилась, стала тяжело разворачиваться. Тут-то и явил Носихин присутствующим свое лицо: щелки сомкнуты, мешочки налиты кровью, рот полуоткрыт, а язык по зубам ходит, острия их поглаживает, да пощупывает, да подрагивает. "Х-а!" - снова вырвалось у собравшихся. Едва уловимым жестом согнав с места Ляликова и не спуская с Катова острых пронзительных щелок, Носихин медленно прошел к столу, словно обдумывая ответ на его вопрос. Наконец, он заговорил, и Катов изумленно слушал, узнавая в его словах ту самую жуткую правду, которую открывал он сам, оставаясь вечерами в тусклой комнате наедине со своими звонами.

- Ты должен отделить истину от лжи, - монотонно говорил Носихин, раскачиваясь огромным телом, а стул скрипел и корчился под ним, - ты должен ухватиться за то, что пережило столетия и дошло до нас не предрассудком веры, а мировым законом и истиной. Эта истина существует везде и в каждом столетии, но она скрыта от неподготовленных, от искателей сенсаций, от тех, кто потворствует своим слабостям. Это трудный путь полной отдачи, полного самопожертвования.

- "Да, да, - думал Катов, - я готов."

- Его наградой, - продолжал Носихин, - является угасание. Но, может быть, тебя это пугает? Может быть, ты не хочешь пожертвовать своей индивидуальностью - этой жалкой химерой, сборищем мерзких призраков? Так вот, ни у тебя, ни у него, - ткнул он пальцем в сторону ублюдка, - ни у тех, - жест в сторону остальных,- нет индивидуальности! Человек - безликий странник, блуждающий по коридорам времени. Запомни, у тебя нет никакой, даже самой ничтожной ценности. Ты - дерьмо. Ты не имеешь никаких прав только потому, что случайно появился на свет. Заслужи свое право или оставайся вечным ничтожеством. Твой единственный шанс - познай себя через акт съедения!

С последним выкриком Носихина за спиной Катова пронесся шорох. Не отваживаясь поверить услышанному, Катов оглянулся. Гости сидели напрягшись, не сводя с него цепких глаз, с холодными и беспощадными лицами. И вдруг он пронзительно остро услышал запах лука и понял. "Последствия вы увидите сами", - мелькнуло у него в голове и он увидел высовывающийся из-за Носихина мутный глаз Кисовой.

Тоска сжала Катову сердце, будто кто-то щипцами попробовал вытащить его из горла. Глаза Носихина - острые кровавые щелочки - сверкнули, описывая вокруг Катова кольцо, и тот почувствовал себя стянутым по рукам и ногам стальным негнущимся обручем. Носихинская свора стала медленно надвигаться. Катов закричал и, соборая уходящие силы в светящуюся точку над головой, обрушил ее в набрякшие, налитые кровью мешочки Носихина.

Он услышал шелковое шелестение будто крыл вокруг своего лица и осторожно стал приходить в себя.

- Что с Вами, Катов? -участливо спрашивала его Серафима Харитоновна, теребя его пальцы. Вам дурно?

Носихин ухмылялся, спрятав в складках щек свои жуткие щелочки. Катов болезненно усмехнулся. Обернувшись, он увидел беспокойство и сочувствие в лицах присутствующих. Все сидели на местах в прежних позах, одной только Серафимы Харитоновны не было.

- Ну что там у тебя? - откуда-то издали услышал Катов голос Носихина. - Скис?

- Пустяки, - отмахнулся Катов, - продолжайте, прошу Вас. Я очень долго ждал этого разговора.

- Да ты садись, садись - что ты стоишь, - стал усаживать его Носихин.

Катов облегченно опустился на пустующее место Кисовой и услышал над ухом носовое присвистывание рыжего одутловатого человека, которого он принял сначала за главного. Скрипнув стульями, подвинулись к нему женщины. Только чурбанчик оставался вроде бы ко всему безучастным.

- Ну вот. А теперь слушай. Слово, которое испугало тебя - это космический символ. Немногим открыто его назначение. Может, человек пять-шесть, кроме нас, знают его. А между тем весь космос сверху донизу подчиняется этому закону. О, это великий закон! Слушай внимательно, больше ты этого нигде не услышишь. В мире нет ничего, что не шло бы на съедение и само бы не поедало других. Низшее поедается высшим и входит в его состав слепой невыделенной частью, а высшее поедается еще более высоким и так до самого Абсолюта. Это - обморок, или, лучше сказать, гибель всего отдельного в чреве Абсолюта. И сколько бы вы ни фамильярничали с Абсолютом,вы, люди, - только пища его псов, и не более того. Вас съедают паршивые псы, а вы что-то бормочете о таинстве смерти и поклоняетесь этой тайне. Но я, Носихин, знаю как спастись. Слушай, слушай! Такого ты больше не услышишь. Сколько людей отказались от матерей, жен, детей, чтобы узнать то, что ты сейчас слышишь. Сознательный акт съедения - вот единственное, что может спасти тебя от бесследного растворения в Абсолюте. Помни - только тот, кто отказывается от большого, получает великое. Человек должен все отдать, всем поступиться, и тогда ему откроется истина. А что такое истина? Что есть истина? - улыбаясь спрашивал Носихин, тыча кривым толстым пальцем в грудь Катова. - Отвечай! Ты, ты отвечай! Я спрашиваю: что есть истина? Я жду! - нарастающим гулом обрушил на него свой рокочущий бас Носихин.

- До-до-до-до, - гудел носихинский бас, повторяясь в каждой зеркальной клетке пространства над головою Катова. И Катов стал в страхе биться о гулкую решетку звуков, пытаясь прорваться в ее узлы, в их тугую плоть, чтобы распутать или разорвать оцепенение. Из каждой клетки смотрело на него ощерившееся лицо носихинского гостя. Вот словно воздушным потоком их понесло к нему -одного за другим - неслышной цепочкой, вот уже востроносая юркнула к нему за спину, и вдруг тоненькая острая боль обожгла ему плечо.

В звуковой хаос ворвались знакомые звоны, и их металлическая монотонность заслонила его от Носихина. Но вот стало стихать.

- Успокойтесь, Катов, успокойтесь, - испуганно тормошила его Серафима Харитоновна, - что с Вами?

И Катов вдруг увидел себя посреди комнаты, размахивающим над головой стулом, ножки которого он судорожно сжимал. Катов поставил стул. Звуки медленно отступили. Гости неторопливо рассаживались по своим местам. Дверь на кухню захлопнулась. Стало неестественно тихо.

- Я есмь истина! - прохрипел в тишине голос Носихина. - Я был до сотворения мира, до потопа и Вавилонской башни, до Моисея, Иисуса и Магомета... Я несу в себе оправдание космоса. Я твой последний шанс, Катов. Выбирай! Я жду.

Катов вдруг почувствовал толчок в грудь, будто кто-то оборвал сонетку. Ошеломленно закрыл глаза, чтобы свыкнуться с небывалой легкостью в себе. Сквозь полуприкрытые веки он увидел нечеловечески гигантскую, во всю комнату, с безобразно развалившимися коленями фигуру хозяина. На огромном лице его мясистым выменем шевелился, облизывая желтые торчащие клыки, багровый язык. И жутко - до смерти жутко - подмигивали колючие искорки из-под набухших глазных мешочков. Чувствуя себя жалкой дрожащей тварью, Катов панически метнулся в темную щель под дверью и замер в углублении.

- Мя-я-я-яу! - торжественно и ликующе прокричал над ним голос Кисовой, и металлические когти вонзились ему в спину.

Аркадий Ровнер сборник "Гости из области"

Текущий рейтинг: 46/100 (На основе 16 мнений)

 Включите JavaScript, чтобы проголосовать