(в том числе анонимно криптовалютой) -- адм. toriningen
Человеческая свеча
- Приходи к нам на похороны, - сказал мне мой друг Сева. - Вася скоро умрет.
Вася был Севиным старшим братом. Нам с Севой тогда было по двенадцать лет, Васе - пятнадцать.
Я удивился, и мне сделалось грустно.
- Что случилось? Вася чем-то заболел?
- Ничем. - ответил Сева.
- Тогда что случилось?
- Ничего. - грустно пожал плечами Сева. - Люди умирают, такое случается. Просто в отличие от других, в нашей семье люди знают, когда умрут.
- И когда умрет Вася?
- Где-то через неделю.
Эту беседу мы вели сидя во дворе их хаты. Они жили небогато, - маленькая беленая хатка, окна которой почти доставали земли, а в пустом дворе, чернеющем голой землёй, не росло ни травинки, ни цветочка. Рядом с хатой стояли грубо вытесанные стол и лавка, на которой мы часто играли в домино.
Вася вышел во двор, - сутулый белобрысый парень с вечно угрюмым лицом. Сегодня он был еще более мрачен и очень печален.
- Приходи ко мне на похороны, - сказал он. - Я умру через неделю.
- Хорошо. - ответил я, а на душе сделалось так тяжело, так тоскливо. Уже тогда я понимал, что молодые не должны умирать.
Следом за Васей вышла мать, заплаканная, краснолицая женщина в пуховом платке.
- Нечего здесь сидеть, нечего! - крикнула она. - Идите, мальчики, сейчас не до игр!
Мы с Севой уныло побрели прочь. Только когда мы отошли от хаты на некоторое расстояние, я решился спросить:
- Откуда вы знаете, что Вася скоро умрет?
- Проснулся он сегодня утром, - начал рассказывать Сева, - как начал кричать! Мы все вбегаем к нему, а на стене, возле которой он спит, большое черное пятно... ну, как большое, где-то с мою ладонь. - Сева растопырил пальцы, демонстрируя свою ладошку. - И Вася сидит рядом с этим пятном, смотрит на него и кричит. Мать как увидела, как заголосила тоже. Теперь целыми днями плачет.
Я решил, что что-то недопонял, и недоверчиво переспросил:
- Он испугался обычного пятна?
- Это не обычное пятно. - почти сердито возразил Сева. - Оно чернющее и все жирное, как копоть. Он, значит, спал, прислонившись спиной к стене, вот так и получилось. Снимаем мы с него рубашку - а она вся черная сзади изнутри, как в копоти. Это значит, что он скоро сгорит.
- Что-что сделает?
- Сгорит. - дрогнувшим голосом повторил Сева и, помолчав, добавил: - Мы почти все в семье так умираем. Самовозгораемся.
Оставшийся отрезок пути мы шли молча. Игра в тот день не клеилась.
Вечером, когда мать пришла с работы, я пришел на кухню помочь ей с готовкой и заодно рассказал то, что слышал от Севы. Она долго думала об услышанном и наконец сказала:
- Говорят, их мать, Глафира со странностями. Ходит, мол, какая-то дурочка, поджигает тут все. То по балке прогуляется, а потом там трава горит, то в гости к кому-то придет, а у них скатерть загорится. Мол, это она спичками чиркает и зажигает все зачем-то по дурости своей. А я сейчас слушаю тебя и думаю, может, и не дурочка она никакая вовсе? Во всех разговорах она нормальная, рассуждает, как все. А про пожары говорит, мол, оно само все возгорается. Ей, конечно, никто не верит.
На плите уже кипела вода. Слушая ее бульканье, я вспомнил, как однажды Сева был у меня в гостях, мы вот точно так же сидели за кухонным столом, и давно остывший чай у него в чашке вдруг закипел.
- Да, и такое бывает. Ну что сказать, такой вот они народ. Говорят, Глафиры этой дед сгорел вместе со своей хатой. Прямо живой сгорел! Ну посмотрим, подождем неделю. Если и правда бедный Васенька так же умрет, значит, и правда они... самовозгораются.
С того дня я каждое утро приходил в гости к Севе, с жадностью ожидая, когда же пройдет неделя. Все эти дни его брат Вася ходил грустный, мрачнее тучи. Когда мы играли в домино втроём, он думал о чем-то далёком и от этого раз за разом проигрывал.
- Ничего, - утешил его я, - потом еще отыграешься.
От этих слов он побледнел, будто вся кровь разом отлила от его лица.
- Когда - потом? Я ведь скоро умру, Сева!
И правда, во вторник к нему пришел батюшка, чтобы исповедовать его перед смертью, а в среду его вечно заплаканная мать уехала в город и привезла ему оттуда новую белую рубашку и штаны. В день своей предполагаемой смерти Вася оделся во все новое, аккуратно расчесал волосы. Он был нервный, его глаза бегали, он постоянно почесывался. Когда он пожал мне руку на прощание, его ладонь оставила на моей жирный черный след. При этом его рука была такой горячай на ощупь, словно я ненадолго прикоснулся к печке.
- Ну, бывай здоров, - грустно сказал мне Вася. - Такая уж у меня судьба.
Он лег на свою кровать, как труп, скрестил руки на животе. На его лице поблескивали капельки пота. Его мать, бледная и молчаливая, расставляла тарелки на поминальном столе. За весь день она не произнесла ни слова.
Сева постоянно вытирал Васе его потное лицо полотенцем, и полотенце уже все было в саже. Потихоньку начинали съезжаться родственники. Пришла даже моя мама, принесла поминальную кутью и борщ. Она была вся в черном и в платке, как и все прочие женщины в доме. В комнате почему-то сильно пахло горелым.
- Что же так жарко, - сказал вдруг Вася, - да сделайте печку потише!
- Сейчас сделаем, Васенька, - грустно отозвалась мать, но со своего места не встала - потому что в хате было холодно, как в могиле, некоторые женщины даже сидели в шубах, и только Васе в его новой рубашке было жарко.
Его раскрасневшееся лицо заливал пот, он закатал рукав рубашки и постоянно чесал руку. Я забрался в кресле с ногами, грыз грушу и наблюдал за ним, а Сева плакал, продолжая обтирать ему лицо. Мать принесла ему чистое полотенце - то уже совсем почернело от сажи.
- Как же чешется, как же чешется, - твердил Вася, остервенело расчесывая ногтями руку, - да принесите же что-то холодное, так сильно печет!
Ему принесли вымоченное в холодной воде полотенце, но он уже чесался весь, раздирал ногтями рубашку на своей груди, крутился, вертелся. От него шел жар, он бредил. Его начали обрызгивать холодной водой, и тогда он начал верещать, - капли воды, соприкасаясь с его разгоряченной кожей, шипели и оставляли ожоги, как от кипятка.
- Больно, мне больно! - закричал он утробным ревом, от которого я покрылся мурашками. Изо рта у него шел дым, а тело покрылось красными пятнами и волдырями. Все собравшиеся в комнате начали плакать.
Тихонько я выскользнул из этой комнаты в сени, но Васины нечеловеческие крики настигли меня и там. Тогда я оделся в свой полушубок, закутался в шарф и вышел во двор, плотно закрыв за собой дверь. Но крик все еще достигал моих ушей, и я пошел прочь от их хаты все дальше и дальше. Недавно выпал свежий снег, и вокруг, куда ни посмотри, было белым-бело. Я наклонился, зачерпнул горсть снега и попытался оттереть жирную черную копоть со своей ладони - след от последнего Васиного рукопожатия.
Вернуться в хату я решился только через час. Меня тут же с порога оглушили запах гари, жареного мяса и громкие рыдания. Мать Васи лежала без сознания, над ней хлопотали ее родственницы. Моя мама крепко прижимала к себе Севу, заслоняя ему лицо руками, чтобы он не видел, не смотрел туда, куда смотрел я. То, что я тогда увидел лежащим на белых подушках, будет преследовать меня до самой смерти, но тогда я еще об этом не знал. На тот момент у меня в голове не было вообще никаких мыслей, ведь я прежде и не догадывался, что человек может выглядеть вот так.
- Теперь все его вещи, все до единой, сложи, их надо будет закопать, - давала одна толстая тетушка наставления другой. - Похороним все вместе с ним, чтобы потом ничего не загорелось.
Все были заняты собой, и на меня никто не обратил внимания, когда я прошел прямо к Васиной кровати. Он был весь черный, обугленный, уцелели только ноги, части одежды и голова - и выражение лица, которое я увидел на этой голове, я до сих пор не могу забыть.
Наконец моя мать оттащила меня от Васиного тела, и мы втроем - я, мама и Сева - вышли из хаты. Стоило нам очутиться на пороге, как зимний холод оглушил нас после разгоряченной хаты, в которой только что бушевал огонь.
Сева после этого случая жил с нами неделю по настоянию моей мамы. Почти все это время он не говорил, а только плакал или молча лежал на кровати и смотрел в стену. Моя мама кормила его с ложечки.
- Зачем надо было, чтоб ребенок это видел? - постоянно повторяла она. - Зачем надо было его там присутствие?
После того дня Сева начал бояться огня, дыма, разного рода пятен, а также белых подушек и одеял. Моя мама не разрешала ему заходить на кухню - вид беленой печки с дверцей, которую у нас на Донбассе топят углем, всякий раз вызывал у него приступ рвоты. На все подушки и одеяла моя мама надела цветные наволочки, чтобы не смущать Севу их белизной. Еду ему она приносила еле теплую, потому что все горячее вызывало у него приступ плача.
- А вдруг я тоже так умру? - тихо говорил он мне однажды ночью, когда мы уже ложимся валетом на мою кровать, готовясь ко сну. Это был последний его день у нас и первый раз, когда он заговорил. - Мой папа так умер, и дед, и прадед, и Вася вот теперь...
- Не думай об этом. - ответил ему я, потому что больше мне сказать было нечего.
- Не могу. - еще тише ответил мне он. - Мне это каждую ночь снится, и я думаю об этом постоянно. Как можно жить, если знаешь, что ты умрешь вот так? А в моей семье так умерли почти все!
- Но почему это происходит именно в твоей семье? - решился спросить я.
- Не знаю... - ответил Сева. - Папа мне как-то сказал, что когда-то очень, очень давно, еще когда люди жили в пещерах, наш предок совершил что-то настолько страшное, что люди даже боялись об этом говорить. Поступок этот давно забылся, но мы теперь все расплачиваемся за это, до сих пор, и будем расплачиваться всегда. Так мне сказал мой папа, но я не очень в это верю.
Я молчал, думая о том, что же такое страшное нужно было совершить, но в голову ничего не приходило.
- А вот кто-то из теток сказал мне, что у нас просто такое тело... - продолжал Сева. - Мол, наше тело... выделяет какую-то особенную вещь, от которой мы можем загореться. И не только мы, но и все вещи, которыми мы пользуемся и которых касаемся. Вот так.
Я долго думал, спрашивать это или нет, и в итоге решился:
- А правда ли... извини, что спрашиваю, но правда ли, что это - самая ужасная, самая мучительная боль, которая может быть?
Сева всхлипнул и изменившимся, сдавленным голосом произнес:
- Не знаю. Но моя мама как-то сказала, что представить эту боль, это как представить себе самое большое число - невозможно. И что раз наша судьба так страшна, то нам она открывается заранее, чтобы мы успели ее принять и к ней подготовиться.
Сева уже заснул, а я все еще лежал и думал, думал, думал, - а потом вскочил с кровати, помчался в ванную и принялся тереть щеткой и хозяйственным мылом ту свою ладонь, которую перед смертью пожимал Вася, как будто жирная, черная копоть все еще могла остаться на ней.
Каждый день Сева, проснувшись, проверял нашу кровать, но никаких следов сажи и копоти на ней не было. Он проверял стулья, на которых сидел, предметы, которые брал, свою одежду. Никаких черных следов на них не обнаруживалось, но Севу это мало утешало, а я старался не касаться его лишний раз, ложиться подальше от него на краешек кровати, а после каждого случайного прикосновения тщательно мыть и протирать кожу в оскверненном месте. Какие у него были горячие, жирные, липкие руки! И как я этого раньше не замечал? Всякий раз, как он касался моих игрушек, я внутренне содрогался.
После этой проведенной вместе недели мало-помалу наша дружба сошла на нет. Сева чувствовал и видел мой испуг, догадался о его причинах и настаивать не стал. Конечно, мы продолжали общаться в компании или в школе, но ни о какой близкой дружбе, а уж тем более о посиделках у него или у меня дома речи не шло.
Спустя несколько дней после того, как мать Севы забрала его обратно домой, я лежал ничком на своей кровати, читая книгу. В какой-то момент мои ноги начало пощипывать, а затем уже ощутимо печь. Я увидел, что мои штанины как будто выцвели, а когда разделся, обнаружил на ногах красные пятна. К вечеру эти пятна горели такой болью, что мне приходилось сидеть в миске, полной ледяной воды. Вспомнив, что именно на том месте неделю спал Сева, постельное белье я выбросил.
Однако когда три года спустя Севина мать, Глафира, сгорела, я пришел к нему, чтобы поддержать его.
Сева, такой же угловатый, сутулый, белобрысый, как когда-то Вася, стоял у гроба своей матери, в окружении уже знакомых мне тетушек. Гроб был закрыт, и за всю церемонию его так и не открыли.
- Интересно, - сказал мне Сева, когда гроб Глафиры уже опускали в землю, - закипит ли вокруг нее земля?
Потом мы долго качались на качелях, как в детстве, и он мне рассказывал:
- Все три года она страдала по Васе, так и не отошла от его смерти. Плакала по нему каждый день. Когда в хате начало отчетливо пахнуть горелым, я понял, к чему все идет. Ты помнишь нашу печь на кухне? Она у нас огромная. Я до сих пор к ней не подхожу, до ужаса боюсь огня, а мать наоборот... Вечно сидела и смотрела на этот огонь. Заслонку откроет и сидит, смотрит, а иногда и разговаривает с ним, как будто он живой. Последние дни своей жизни нервная стала, дерганая, вечно вздрагивала, оборачивалась куда-то. Потом призналась, что ее кто-то зовет из этой печи... Вася. Клялась мне, что его голос оттуда слышит! Будто бы он зовет ее, мама, мама, иди ко мне, вытащи меня отсюда. Иногда плакать начинала, голосить: "Не могу, не могу, Васенька мой, зовет меня!" И вот я однажды со школы вернулся, а ее только ноги из печи торчат. Бросилась она в ту печь и сгорела. Потому гроб на похоронах и не открывали - ты ведь помнишь, какое лицо у того, кто сгорел заживо?
Воспоминания о дне Васиной смерти так живо встали передо мной, что к горлу подкатила тошнота, но я удержал ее.
- А мой отец знаешь как в свое время умер? Ходил себе спокойно на работу, а как-то приходит домой и говорит: "Как же мне жарко, Глафира! Это, наверное, давление. Помоги снять ботинки." Мама моя с него ботинки сняла, а они внутри черные все, в саже. Говорит "Где же ты весь так изгваздался? Вступил, наверное, во что-то." А папа мой на шахте работал, как и все мужики в нашем городе. Говорит: "Это угольная пыль". И потом ходил, и везде где ступит, где рукой мазнет - черный след остается. А он говорит: "После шахты просто помылся плохо". До последнего не хотел верить, что сгорит. А через несколько дней сидел уже дома, ужинал, чашку с чаем ко рту подносит, едва хлебнул - и как закричит, как отшвырнет ее. "Ты что, дура, Глафира, чистого кипятка налила?" "Да как же, - мама говорит, - ты же уже полчашки выпил, и ничего, а тут вдруг кипяток откуда-то взялся?" Он ничего не хотел слушать, ругал ее, кричал. Теперь я понимаю, что ему просто не хотелось верить. В итоге пришел домой как-то и начал жаловаться на жару. Точно так же, как Вася тогда, помнишь? Кричал: "Я и так разгоряченный после шахты, Глафира, а ты печку так сильно натопила, совсем с ума сошла?" Заходит на кухню - а печка холодная стоит, нетопленая. А ему аж плохо, лицо все покраснело. Начал стремительно раздеваться, сбросил с себя верхнюю одежду, - а от него пар уже идет. Тогда он все понял и закричал: "Помогите! Горю! Горю!" Выбежал из хаты, попутно сдирая с себя одежду, но огонь уже охватил его целиком. Не жарился медленно, как наш Вася, - вспыхнул и как факел сгорел! И скажи мне, скажи, неужели и меня ждет то же самое, неужели и я так сгорю?
Мне нечего было ответить на это.
Сева с пятнадцати лет пошел работать на шахту, а все свободное время проводил в церкви. Он стал хмурым, молчаливым, ударился в религию. Но шли годы, а он все не возгорался.
Спустя некоторое время ему выдали квартиру от шахты в многоэтажке, которая строилась прямо напротив нашей. Мои окна выходили на его дом. Он встретил девушку, женился, у них родился сын - Илюшка. Я тоже привел женщину, завел семью. Все, что произошло в детстве, потихоньку забылось, и я уже сам не верил в то, что это было.
Однажды мы по старой памяти резались с Севой в домино во дворе - теперь за новым дубовым столом во дворе его нового дома, в компании других таких же шахтеров. Второй раз подряд выпадала "рыба".
...- Я вчера в нашу старую хату наведался, забрал там кое-какие вещи. Кроватку детскую там для Илюшки и всякое такое. А что? Она старая, но крепкая, белье перестелим и можно пользоваться. Ну и всякое там из мебели, посуды позабирал. Правда оно все в жиру каком-то будто, жена долго оттирала и ругалась, что вот грязища какая, будто в саже вся мебель. А я ей говорю "Это просто угольная пыль, ты же не забывай, что мы на Донбассе живем". Да и денег лишних нет, чтобы вот так просто мебелью разбрасываться! Особенно если оно в хорошем состоянии все. Я же не думаю, что оно... Ну того, верно?
Не сразу до меня дошло, что он имеет в виду.
- Ты про что?
- Ну что оно может возгореться. Кровать там, на которой мы с матерью спали, посуда, из которой мы ели... И всякое такое. Я очень хорошо моюсь несколько раз в день, одежду всю стираю, влажную уборку каждый день в доме делаю. За питанием слежу. Даже если мое тело и вправду что-то там выделяет, я очень чистоплотен! Жена моя аккуратистка. А во всякие проклятия там я не верю, я человек науки! А на мебели и посуде вроде выделений быть не может, да?
Я молчал. От него отчетливо попахивало горелым.
Эта история является приквелом истории Дом в конце улицы
Текущий рейтинг: 75/100 (На основе 24 мнений)
