(в том числе анонимно криптовалютой) -- адм. toriningen
Угощение
Был холодный апрельский полдень.
Этот день, точнее, самые яркие его детали, запомнились мне особенно хорошо: дрожащими красными пальцами я разворачивал бело-красную шуршащую обертку конфеты. Я помню, как хрустел на зубах жженый сахар, и как острая карамель царапала нёбо. Помню, как пусто смотрели на меня серые гранитные глаза неизвестного покойника, и как его серый гранитный памятник ловил на себе солнечные блики. Запах пота пропитал мою одежду, пока мы с другом носились по кладбищу от могилы к могиле, и это мне тоже хорошо запомнилось. Смешались воедино приторный аромат «Рачков» и едкая отдушка адреналина. Мы ели конфеты, оставленные родственниками прямо здесь, на чужой могиле. Прийти сюда было идеей Эмиля. Нас обоих родители никогда не баловали сладким. Он сам был из многодетной семьи, и им явно не было дела до его вкусовых пристрастий. Что до меня - все, что мы могли себе позволить – хлеб, размоченный с сахаром и сладкий чай. Я был благодарен матери и за эти нехитрые вкусности, однако Эмиль научил меня добывать сладости самостоятельно.
Я дожевывал последнего «Рачка», когда он вдруг сказал:
- Там какая-то женщина. Судя по всему, идет к нам. Ты на нее не смотри, вдруг она просто мимо пройдет.
Я помню, с каким раздражением тогда отмахнулся от Эмиля. Вечно его воображение рисовало нам опасность: то престарелый дворник покажется ему серийным убийцей, то соседка подливает свою кровь в молоко на продажу…
- Да подожди ты, может ей что-то нужно, - ответил я. Эмиль промолчал, но по нему было видно, что он готов сорваться и побежать.
Женщина приблизилась к нам, и теперь нас разделяли лишь хлипкие переплетения ржавой оградки. На ней была длинная старомодная юбка в крупные синие цветы и белый платок. В ней не было ничего необычного, кроме, разве что, запаха: от нее резко пахло собачьей шерстью. Еще я помню, как переливались и сверкали на солнце сладости в бело-синей обертке в ее руках. Мне тогда показалось, что это сверкают драгоценные камни, и что никогда мне не так хотелось владеть чем-либо, как этой пригоршней конфет. Она слегка наклонилась к нам и молча передала через оградку две жмени сладостей. И, конечно же, я с жадностью выхватил то, что и так было моим. По крайней мере, я верил в это всей душой, и был так счастлив в тот момент, что совершенно не запомнил ее лица и считал совершенно ненужным знать, от кого конфеты. Судя по форме, это были орехи в шоколаде. Мой язык онемел и рот наполнился слюной, я еще ничего не успел попробовать, но уже ощущал, как хрустит слегка поджаренный орех, а тягучий шоколад липнет к зубам. Мы молча смотрели ей вслед, пока ее силуэт не исчез среди памятников, пестрых от разноцветных венков.
- И что это было? – недоумевал Эмиль по дороге домой, жуя очередную сладость, подаренную женщиной.
Я усмехался про себя: ну он и дурак, такое лакомство едят только дома. И самое главное, в одиночестве. Последняя мысль была для меня новой, ведь я всегда был не против поделиться своей добычей, но не теперь. Не этими сладостями.
- Неслыханная удача, - сказал я и похлопал его по плечу.
Это была не первая и не последняя наша вылазка. Но именно она въелась мне в память сладостью карамели, запахом пота и неуловимым ощущением, что с этого момента что-то было не так.
Когда я попрощался с Эмилем и вернулся домой, то узнал, что у нас разбились настенные часы.
- Примета плохая. - Заключила мама, голыми руками собирая осколки. – Где ты был?
Было ясно, что бы я не ответил на этот вопрос, меня не ждало ничего хорошего. Я, конечно, соврал. И это, конечно же, не помогло. Мама быстро разоблачила меня, когда заметила конфеты в моем кармане. Эта ссора была из таких, о которых жалеют потом до самого конца. Но повод, как я был уверен в тот момент, был тяжеловесным: мама забрала конфеты. Все. До последней. У меня в глазах потемнело от гнева, я кричал ей слова, которые даже в мыслях произносить не смел. Мне страшно вспоминать об этом, но когда я понял, что слова ранили ее недостаточно, я на нее замахнулся. Дальше этот день простирается в моей памяти мутной пеленой: пощечина, мамины слезы, оглушительно хлопнувшая дверь. Одиночество. И стрелки разбитых настенных часов, что показывали полдень.
Следующие три дня прошли совершенно обычно. Эмиль и я даже успели снова побывать на кладбище, в надежде выискать себе трофеи повкуснее.
- Слушай, я в этом прикиде сильно на огородное пугало похож, или пока не дотягиваю? - смущаясь, спросил вдруг Эмиль.
Только тогда я обратил внимание, что на нем была мешковатая серая куртка одного из старших братьев. Я внимательно пригляделся к нему и понял, что в некоторых местах она была ему даже мала.
- Ты поправился, что ли? - удивился я.
- Мама сейчас злющая, говорит, и так им с отцом зарплату задерживают, так я еще и расту как на дрожжах… - грустно признался он.
Я кивнул ему, но сам все выглядывал среди пестрых могил и весенней грязи женщину в белом платке. Мне было его жаль, но как я мог помочь? Лишней одежды у меня все равно не было. Мой друг быстро понял, что в тот момент вовсе не его внешний вид занимал мои мысли. Он точно знал, кого я выглядывал, и решил упомянуть, что та самая женщина приходила к нему вчера.
- Снова угощала? - с легкой завистью спросил я.
Он замялся, словно было что-то, что его тревожило. Мне даже показалось, что теперь он даже жалеет, что вообще заговорил об этом.
- Да. Просто теперь это все было… странно.
- Мне жаль, - ехидно хихикнул я.
Эмиль нахмурился.
- Я ее белый платок увидел из окна автобуса. Она меня, судя по всему, тоже увидела, сразу в мою сторону пошла, руками махала. Автобус тронулся с места и я отвлекся на что-то, а через какое-то время смотрю, а она бежит. За мной бежит, вровень с автобусом.
Складывалось впечатление, будто он сам не верит в то, что рассказывает.
- Я тогда отвернулся и до последнего выходить не хотел, так до конечной и прокатался, пока водитель меня уже чуть ли не силой вытолкал. А она меня уже… поджидала. - Эмиль вдруг нервно закашлялся и продолжил. - Я ей в лицо старался не смотреть. Знаешь, так бывает, чуйка срабатывает и ты заранее знаешь, что лучше не надо? Не надо рычащую псину в чужом дворе дразнить, камни в соседского дебила-переростка кидать не надо… В лицо ей смотреть не надо.
Я ему не поверил, конечно же. Я хорошо знал своего друга, и врать он умел просто виртуозно, особенно когда видел в этом свою выгоду. Хотел, наверное, убедить меня в очередной своей байке, чтобы мои конфеты потом себе присвоить.
- Ну и? - с деланным равнодушием поинтересовался я.
- Я глаза опустил, так, что только подол ее юбки видел. Чистый подол, без единого пятнышка. А позавчера как раз дождь прошел, везде лужи эти противные, грязь…
Я закатил глаза. Эмиль, казалось, и вовсе не замечал моей реакции.
- Дала мне целый мешок конфет. Орехов в шоколаде, как и в прошлый раз. И ушла.
- И что ты сделал потом?
Эмиль пожал плечами:
- Конечно, мне было не по себе… Но это быстро прошло, я вернулся домой и там никого не застал. Долго сомневался, нужно ли ее конфеты есть, но потом подумал, что братья наверняка скоро вернутся, и уж тогда церемониться не станут, отберут весь мешок. Ну я их и съел. Думай, что хочешь.
Домой мы шли молча. И только в конце Эмиль сказал мне, что вспомнил еще одну деталь. От нее невыносимо пахло собачьей шерстью. Мне впервые за все это время действительно стало не по себе.
Приближалась Пасха, и в нашем доме пахло душистым тестом. Мама замешивала его на святой воде и оставляла настаиваться на много часов. Я был один и все это время был занят мытьем окон. Ручейки чистой воды стекали по бурым грязным разводам, постепенно растворяя их и делая мир за окном ясным и свежим.
Я в очередной раз протер новый участок стекла и увидел, что за нашим забором стояла женщина в белом платке. Спрыгнув с подоконника, я спрятался за шторой, чтобы можно было незаметно (мне было спокойнее в это верить) наблюдать за ней оттуда. Я старался не дышать, когда пыль от серых занавесок и запах свежего теста с кухни щекотали мои ноздри. Старался не рисовать себе серый день после дождя и длинную юбку в синие цветы, без единого пятнышка, безукоризненно чистую и пахнущую собачьей шерстью. Я смотрел на яркое пятно белого платка: оно то замирало на долгие секунды, то суетливо начинало метаться из стороны в сторону, затем и вовсе исчезало из виду, чтобы снова подняться неестественно высоко вверх.
Я, глядя на это, боялся даже думать о том, чтобы выйти к ней: ни одна человеческая шея так вытягиваться не смогла бы, она бы попросту сломалась. Капли грязи медленно стекали по недомытому окну. Запах пыли и сырого теста становился невыносимым. Ее голова на нечеловечески длинной шее в очередной раз исчезла из виду и больше не появлялась.
Запах сырого теста, стоявшего уже много часов, и наверняка сбежавшего за пределы бочки, раздразнило мое обоняние. Я закрыл нос руками, чтобы больше не чувствовать его. Время шло, несмотря на то, что наши настенные часы были разбиты в один апрельский полдень, и я не знал, как долго простоял так. Тени в доме стали длиннее, и небо затянулось темно-синими тучами. Я стоял за пыльными занавесками, вспоминая день среди гранитных памятников, пестрых венков и солнечных бликов. Вспоминал как бродил там с Эмилем и радовался найденным “Рачкам”, вспоминал как сахар хрустел на зубах и как вонь собачьей шерсти смешалась со сладким предвкушением невиданных ранее сладостей. Странно, но только сейчас, стоя неподвижно среди пыли, теней и вездесущего аромата теста на святой воде, я осознал, что Эмиль не врал.
Выйти я осмелился лишь тогда, когда мама вернулась с работы. Ее приход ознаменовался тусклым светом от включенных лампочек в коридоре и сквозняком свежего вечернего воздуха. Я выбежал к ней, к свету, к холодному сквозняку, и, хоть она и ругала меня за недомытые окна и сбежавшее тесто, мне казалось, что жизнь снова пошла своим чередом. Лишь вечером я подслушал, как она жаловалась соседке на местных пьяниц, что уже окончательно потеряли человеческий облик. Как вот та, что сегодня ползала на четвереньках по округе, припадала к земле лицом и по-собачьи увлеченно нюхала землю.
Ночью я снова видел ее, но на этот раз во сне, бело-синем, тревожном и до тошноты реалистичном. Я был на кухне дома у Эмиля. Как и в реальности, стены там были наполовину выкрашены синей краской, уже во многих местах облупившейся и перепачканной жиром, а другая их часть была вымазана простой побелкой, недавно обновленной к Пасхе. На столе стояла синяя ваза, на которой возвышалась гора конфет в бело-синей обертке. Синяя лампа под потолком горела режущим глаза белым светом. Чистая синяя юбка и белый платок на голове. Она стояла ко мне спиной. Эмиль тоже был там, рядом. Заметив меня, он сказал приглушенным голосом:
- Ты здесь как?
Мне захотелось его ударить: что он творит, она же может увидеть меня! Я едва успел спрятаться, как женщина схватила нож с синей рукоятью и занесла его над указательным пальцем Эмиля. Я с ужасом понял, что она била его ножом уже не в первый раз: его палец был синим, с кусочком едва держащегося на тканях белого ногтя. Я не закричал. Не выдал себя. Она меня не видела, и привлекать внимание было нельзя, все мои инстинкты кричали об этом. И хоть мне и хотелось помочь Эмилю, я не двинулся с места и не издал ни звука.
Она замахнулась и ударила тупым ножом снова, и снова, и снова, пока белая кость с мерзким хрустом не сломалась и палец не оказался у нее в руках. Тогда она отложила нож, и стала пристально рассматривать отрубленный палец. Крови не было совсем, ни единой капли. Эмиль был бледным и молчаливым. Он стоял в стороне, прижимал искалеченную руку к себе и взглядом искал меня. Женщина же удовлетворенно покачала головой, что-то невнятно завыла, и, кажется, даже начала пританцовывать на месте.
Когда я проснулся, встревоженная мама стояла у изголовья моей кровати. Я кричал во сне. Ее плечи были сгорблены, а губы сжаты в тонкую линию. Помолчав немного, она спросила:
- Ты подслушал мой разговор вчера?
Я кивнул.
- Она тебе снилась? Та женщина, о которой я говорила? Напугала тебя?
Я снова кивнул. Мама обняла меня, не сказав больше ни слова. На этот раз, она, почему-то, не стала меня ругать.
Через пару дней я узнал от мамы, что Эмиль очень сильно заболел, и в тот же день мы вдвоем собрались к ним в гости проведать его. Его мама, тетя Шукар, обычно веселая и громкая женщина, всегда крепко обнимавшая меня при встрече, теперь лишь поприветствовала нас коротким кивком. Следом за ней к нам выбежали младший брат и сестры Эмиля, наперебой выкрикивая наши имена и гурьбой прыгая мне на шею.
Тетя Шукар, посмотрев на эту картину красными от слез глазами, молча ушла на кухню. И мама, заметив это, решила разбавить обстановку, чтобы не расстраивать детей:
- А давайте пить чай, - с теплотой в голосе сказала она. - Всем мыть руки и за стол!
Я же прошел дальше по коридору в самую дальнюю комнату, туда, где жил Эмиль с братьями. Проходя мимо кухни, зажмурился. Не хотел увидеть ни слез тети Шукар, ни бело-синей сцены из моего кошмара.
В комнате было темно, плотные бело-синие шторы не пропускали ни единого лучика солнечного света. Я прошелся немного вперед до небольшого зеркала напротив кровати Эмиля, откуда на меня смотрел я с черными провалами вместо глаз.
- Привет! - Эмиль слегка приподнялся на локте, и судя по его учащенному дыханию, далось ему это нелегко. - Ты здесь как?
Голос его был тихим и приглушенным, точно таким же, как в моем сне. Это стало для меня сигналом, что с этого момента стоит быть осторожнее, пусть я и не спал.
- Привет, ты, говорят, заболел?
Эмиль сел на кровати и белый свет от настольной лампы упал на его лицо. Я не знал, что дальше ему говорить. Это был уже не мой друг, его карие глаза едва виднелись за складками распухших нависших век, толстые щеки некрасиво свисали по двум сторонам лица, даже на его лбу в тусклом свете комнаты виднелись складки жира.
- Что… Как ты… - неловко пятясь от него бормотал я.
- Много ел сладкого и как-то сам не заметил, - почесав заплывший затылок, сказал он.
Его жирная шарообразная фигура качнулась из стороны в сторону - Эмиль попытался занять более удобное положение, но ему не удалось. Он лишь разочарованно выдохнул.
- А врачи? - растерянно уточнил я.
- Говорят просто поменьше есть.
Мне казалось, что свет от настольной лампы тускнел с каждой минутой. Эмиль затих и ссутулился, больше он не издал ни единого звука. Я осмотрелся: ничего странного не происходило. В отражении зеркала все еще был я с черными безднами вместо глаз, Эмиль сидел на кровати, понуро опустив голову, бело-синие занавески лишь слегка качнулись, но солнечный свет так и не попал в комнату.
- Ну ты чего, все будет хорошо, - я пытался его приободрить, хоть и сам понимал, как безысходно тогда звучали мои слова.
Я сел к нему на кровать, и, пересилив отвращение, положил руку ему на плечо в знак поддержки. Он же смотрел узкими щелками глаз куда-то вдаль. Я не помню, что говорил ему потом. Наверняка какие-нибудь обыденные, предсказуемые фразы о том, что он обязательно выздоровеет, что будут у него еще конфеты, что мы еще много их найдем, но это будет позже, возможно летом или осенью. Я говорил, а разжиревшее создание, больное и несчастное, некогда бывшее моим другом, даже не слушало меня. Его маленькие глаза бегали из стороны в сторону, будто наблюдали за кем-то за моей спиной. Я снова стал рассматривать комнату, мне нужно было знать, что в ней ничего не изменилось. Мое отражение в зеркале все так же буравило меня чернотой глазных провалов, а лучик света от настольной лампы все так же слабо горел среди теней. Хорошо.
“Я видел почти все, кроме разве что…” - и тут Эмиль прервал мои мысли, резко швырнув свою огромную руку мне на плечо. Я вздрогнул от неожиданности.
- Что ты делаешь?! - вскрикнул я, брезгливо стряхивая с себя конечность Эмиля.
Я вскочил с кровати и, бросив случайный взгляд на его руку, замер.
Пальца не было.
Тусклый огонек лампы сменился ярким белым потоком света из окна. Я по какой-то ужасной причине не мог ни закричать, ни пошевелиться. Возможно, все это было лишь совпадением, и палец Эмиль потерял при других обстоятельствах, в конце-концов, он был болен. А может быть и нет. Может, сон, что снился мне недавно, был из тех, где, чтобы проснуться, за себя нужно бороться до последнего. Я не мог быть уверен, что это был именно такой бело-синий кошмар, но все же, с уверенностью могу сказать, что тогда мне повезло.
А на сей раз я ошибся. Не посмотрел на шторы.
Эмиль вдруг ожил, громко замычал и изо всех сил замахал руками, явно пытаясь мне что-то сказать. Я не хотел поднимать глаза на зеркало, так как знал, что увижу там ее отражение, и тогда я посмотрел перед собой: на стене, озаренной ярким белым светом была ее тень. Удушливая вонь собачьей шерсти и слюны распространилась по комнате. Я с ужасом понял, что теперь на ней не было платка. Передо мной предстал высокий женский силуэт, и по очертаниям теней я с легкостью определил, что на сгорбленных плечах взгромоздилась крупная голова собаки с длинной мордой и мягкими обвисшими ушами. Я смотрел на ее тень, а она смотрела на мою спину. В ее руках, обычных человеческих руках, я заметил мешок. Что в нем было? Сладости? Ужас сменился ощущением пустоты в груди. Даже кричать не хотелось.
- Она… - голос Эмиля вернул меня к реальности. - Она… Говорит “иди”.
Я посмотрел на Эмиля в последний раз и просто вышел из комнаты. Она даже не попыталась мне помешать. Боковым зрением я успел уловить лоснящуюся коричневую шерсть на длинной морде и черные губы, обнажавшие белые клыки.
Что случилось, когда за мной закрылась дверь? Я, наконец, закричал, завопил, стал звать на помощь, упав, больно ударившись коленями, на синий ковер в прихожей? Кто знает, может, все закончилось бы для моего друга совершенно иначе?
Эмиль умер накануне Пасхи. Врачи так и не выявили точную причину, написали в заключении стремительно развившийся диабет. За его жизнь боролись, это правда, но шансы изначально были неравны, ведь никто не знал, с чем они имеют дело. Люди шептались, что время смерти у него было странное: ровно полдень, минута в минуту. Мы не были на его похоронах, но говорят, что тетя Шукар билась в истерике, хватала за руки скорбящих друзей и соседей и вела к телу сына, показывать незажившие раны, похожие на собачьи укусы.
Дверь за мной закрылась. Что было дальше? Возможно, одурев от прилива адреналина, я снова распахнул ее, и со злобой посмотрев в карие, черные, золотые собачьи глаза, позвал всех, кого мог? Тетю Шукар, маму, сестер и брата Эмиля, всех, кто был в доме? Все бы сбежались и, глядя на мерзкий белый оскал и (синие?) глаза твари, поверили бы в ее существование и, возможно, для них тоже все сложилось бы по-другому?
Что я сделал в тот день, когда дверь закрылась? Может, не проронив ни единого звука, вернулся к остальным пить чай, словно ничего не произошло?
Тетя Шукар плакалась маме, монотонно копошась у плиты. А за столом сидели младший брат и три сестры Эмиля и, толкаясь и смеясь, тянулись к синей вазе со сладостями, которые принесла моя мама. Осознание пришло молниеносно. Весь безысходный кошмар заключался вовсе не в том, чтобы узнать, как тварь уродует тела тех, кто принял ее угощение. И даже не в том, чтобы боковым зрением уловить ее смертоносный оскал и услышав пренебрежительное “иди”, просто уйти и бросить друга там, в комнате, наверняка снова темной, с единственным тусклым лучиком белого света от настольной лампы и полным мешком конфет, я уверен, последних в его жизни.
Истинным кошмаром было то, как я, не подавая виду, наблюдал, как дети ловко растаскивают конфеты в бело-синей обертке одну за другой. Орехи в шоколаде. Те самые, что мама отобрала у меня в один из холодных апрельских дней.
Текущий рейтинг: 85/100 (На основе 39 мнений)
