(в том числе анонимно криптовалютой) -- адм. toriningen
Туман
В молочном тумане медленно тлеет свет фонарей на фоне кромешной тьмы. Туман так вязок, что кажется, будто смотришь сквозь линзы перепачканные сгущенкой. Снег медленно ложится на толщи пуховых одеял, меж которых проглядываются грязные дорожки. Хруст снега под ногами, вой бродячих собак поодаль и прожигающий ноздри холодный воздух- спутники по пути на серую и скучную работу. Рутинный маршрут, который приходится преодолевать каждый день стал ритуалом. Интимным, сакральным, таинственным- ритуалом. Когда живешь за полярным кругом- привыкаешь, что зимой светлеет ближе к обеду, а темнеет уже едва ли в пять вечера. Любой уважающий себя южанин обязательно посочувствует тебе- жителю крайнего севера. Все тут такие из себя бедные, не видят солнца, хороших овощей и фруктов круглый год.
Наивные южане.
Как жаль, что они не знают, что есть вещи, которым стоит сочувствовать намного сильнее, чем каким-то там овощам.
–ВСТАВАЙ! ПРОСЫПАЙСЯ! ПРОСЫПАЙСЯ, КОМУ ГОВОРЮ! СКОРЕЕ, ЗАКРЫВАЙ ОКНО, ЗАДЁРНИ ШТОРЫ! ЗАДЁРНИ! Снова.
Приходится жертвовать драгоценными остатками тепла. Выкарабкиваюсь из-под прохудившейся, местами дырявой мутоновой шубы, служившей мне уже несколько лет одеялом. Окоченевшие ноги еле держат мое истощенное тело. Каждый шаг по холодному линолеуму в старом деревянном доме- пытка, но надо торопиться, иначе может случиться непоправимое. Но так было не всегда.
Вспоминая годы начальных классов в школе, невольно улыбаюсь. На уроке Культуры Народов Республики Саха (Якутии) нам рассказывали о Якутской мифологии и всяких уёбищах из нижнего мира. Кто в это поверит? Разве что дети в отдалённых улусах (деревнях) Якутии. Не слушаю старую якутку- учительницу, которая явно вошла в раж и с упоением рассказывает о рангах этих самых уёбищ. Чиркаю в похудевшей от постоянного вырывания листов тетради какие-то рисунки. Складно выходит. С промозглыми ветрами, лошадьми жрущими на помойках и обезумевшими дикими, бродячими собаками тебе не страшны никакие абасы. Абасы- демоны. Абас- пизда, в переводе с якутского языка. Наверное, имеет место быть и такая связь, или это не очень счастливое совпадение.
Слышен скрип за окном. Тихий скулёж. Плотно закрыв и зашторив окно, кочерга нашлась в руке сама. На всякий случай. Вспоминаю, как моя мать голыми руками сворачивала шеи этим мразям.
Я- не моя мать. Мне ближе тактика сатьяграхи. Тяжёлые вздохи и скрипы снега ближе. Холодный линолеум обжигает стопы, первобытный страх греет в груди. Шевелятся волосы на спине, по голове бегут мурашки. Стоя спиной к косяку окна чувствуется сквозняк. Наврное, бушует ветер. Или не хочу понимать, что это всё-таки дыхание. В порыве храбрости, еле дыша и стараясь не скрипеть половицами продвигаюсь на пару сантиметров левее, дабы заглянуть в узенькую щель между шторой и стеной.
Сквозь туман вижу очертания домов нужного мне района. Ресницы плотно окутаны инеем, и время от времени норовят склеить верхнее и нижнее веко между собой.
Скрип. Скрип. Скрип.
На меня бежит одичавшая собака. Но она не на ту напала, и сейчас она поймёт, кто тут по-настоящему злая на всё живое и саму жизнь псина. Носок потёртых гриндеров, из которых виднеется металлический стакан, прилетает в кусок асфальта перед этой бедной, отчаявшейся в жизни собакой. Кусок асфальта метко врезается в бочину бедного животного. Достаточно, чтоб понять, что дело пахнет жареным и съебать подобру-поздорову. Недостаточно, чтоб сильно навредить.
Заглядываю в злосчастную щель между шторой и косяком окна.
Темно.
Вензеля инея и толстый слой конденсата на окне поблёскивают от света фонарей на улице. Огромная, заплывшая жиром гнилая рожа, находящаяся впритык к окну. От дыхания этой рожи оттаивают вензеля на окне. Страх теплится в груди, нет мо́чи закричать- только молчать, молчать как можно сильнее, ничего не говорить, не стать замеченной. Звенящая тишина, прерываемая только тяжёлым дыханием этого пидораса. Он пытается вглядеться, но не видит ничего, кроме тьмы из-за плотных старых штор. Но явно чует мое присутствие, упорно выглядывает все своим огромным, проворным глазом на половину ужасной ряхи. Все застыло. Застыло в моменте. Страх сковал тело, в ноги отдает боль от холода пола, лицо горит от боязни сделать что-то неправильно. Во всей этой ситуации что-то неправильно. Звенит в ушах.
От этой образины меня всего лишь огораживает стена и окно на пару сантиметров левее.
Стон в доме, в соседней комнате. Еле уловимый скулёж за окном. Скрипят половицы.
Тепло. Долгожданное, щипающее щеки сильнее мороза. Из-за оттаявшего инея на ресницах течет тушь. Когда-нибудь моей зарплаты хватит на что-то больше, чем маме на сиделку, продукты и аренду. Например, на машину, чтоб не возиться еще полчаса по приезде на работу с макияжем. Зачем я только утром крашусь, если уже на работе мой макияж превращается в квинтэссенцию пиздеца?
Неужели, я настолько сильно люблю этот ритуал утром? Не знаю.
Моя больная мать.
Она встала с кровати и уверенным шагом, прихрамывая на одну ногу идет к окну. От ее уверенности можно подкуривать сигарету. Отталкивает меня от окна так, что я падаю на зад, на холодный пол. Зажигает свет, резким движением открывает окно.
Образина этой мрази осветилась желтым светом нашей лампы Ильича. Хоть и перед ней был пар клубами изо рта, прекрасно виднелись нарывы, струпья и гноящийся, стремный глаз, который открылся настолько широко, будто бы вот-вот вывалится.
Страх. Отчаяние. Понимание в моменте.
Отборный, пятиэтажный мат сыпется на это нечто за окном.
Работа у фасовщицы и кассирши в захолустье, в маленьком магазине проходит рутинно и очень тяжело. Учиться некогда, надо заботиться о маме.
Распечатать мешок, рассыпать по пакетам, взвесить каждый отдельно, наклеить маркировку. Отпускать товар, расставлять на полки, драить магазин. Повторять до конца смены.
Хочется выть сильнее ветра за окном. Тяжело. Думать о судьбе некогда, надо заботиться о маме.
Каждый посетитель считает своим долгом подкатить шары и сделать комплимент. Иногда даже неуместный. Лобызаться некогда, надо заботиться о маме.
Прокуренный и грубый голос моей матушки в тот момент показался медом, спасительной небесной манной.
–И ХУЛЬ ТЫ ТУТ УСЕЛСЯ, КОЗЁЛ? ЧЕ НАДО ТЕБЕ? ЛЮДИ СПЯТ, А ОН ПОД ОКНАМИ СИДИТ, ПОДГЛЯДЫВАЕТ.
Ничего удивительного. Моя мать любого пса смердящего воспитает, что уж тут говорить о каком-то абасы. Огромный урод, несмотря на всю свою внешнюю составляющую потихоньку встал. Выпрямившись, удалось увидеть только его ниже торса. Змлисто-синяя кожа. Огромная, мясная масса. Весь он был в каких-то лохмотьях, в струпьях и покрыт инеем, присыплен снегом.
Спешно удалился.
Надо же, даже пиздить его не пришлось, джентльмен.
В следующую минуту тащила на себе маму к кровати, а она ругалась, в кого я такая нюня. Она сильно похудела. Щеки и глаза впали, русые кудрявые волосы растрепались. Старушечья ночнушка в мелкий, ярко-розовый цветочек добавляла ей впечатления какой-то скрытой угрозы. Будто бы, это с виду она такая вся из себя слабая, а на самом деле это ахуеть какой страшный призрак в заброшенной больнице Чернобыля.
Мне практически не знакомо ее прошлое. Она практически ничего не рассказывает.
Какая жизнь у нее была? Был ли у нее муж? Долго ли она жила до моего рождения в этой лачуге? Учитывая то, что всегда рассказывали, что бороться с абасы по силам только шаманам, вырывается нервный смешок.
Русская женщина, промышляющая якутским шаманизмом. А как же.
Этот тяжкий день наконец закончился. Взяв под зарплату сигареты и упаковку мармелада для мамы, закрываю магазин.
Кусачая стужа впивается в лицо. Смакует меня всю, жадно пробует. Замок замёрз и отказывается поддаваться, после нечеловеческих усилий магазин закрыть всё-таки удаётся. Путь домой через темный парк. Я не вижу ничего дальше своего носа. Свет фонарей освещает клубы тумана, создавая приятно-желтые конусы мутного света.
Скрип. Скрип. Скрип.
Я их слышу. Какой-то особенный хруст именно под их ногами. Он более резкий, но тише человеческого. Там не один такой чертяка, там их минимум пять. Но я знаю, что они меня не тронут. Тут полно шиповника по всей длине аллеи. Пусть даже зима и он спит. Пусть. Вдали слышу разборки каких-то мамбетов.
О, дорогой читатель. Население здесь делится на 2 типа:
1) Саха (Якуты).
2) Мамбеты.
Мамбеты- это обычная гопота. Гопота, но с национальным оттенком.
Видимо, проделки абасы тут имеют место быть. Кликать ссоры и беду на людей для них- как сметана для кота.
Не поделили сиську пива? Поделом. Расхуярятся и замёрзнут тут. Ништячковый хавчик для абасы.
Поделом. Это всего лишь мамбеты. Такие же, которые работают в больнице и не будут тебя лечить, если ты не узкоглазый.
Поделом. Это всего лишь мамбеты. Такие же, как в автобусах, которые обсуждают тебя на якутском языке, полагая, что ты его не знаешь.
Поделом. Это всего лишь мамбеты. Такие же, некоторые учителя в школах, которые тянут таких же мамбетов, а остальных валят.
Поделом.
Закуривая, плетусь домой.
Уложила маму на продавленный диван, накрыв двумя советскими пуховыми одеялами. Она отвернулась и пожелала спокойной ночи. У меня же остаток ночи спокойным не будет. Надо набрать угля и затопить печь, которая уже успела остыть, иначе околеем. Закинув уголь в печь, греюсь возле неё.
Ничего, люди живут и хуже. Мы обязательно выберемся.
Как жить дальше? Уезжать отсюда? А вдруг, в других краях живёт кто-то ещё хлеще наших чертей?
Забежав во двор ищу ключи в кармане.
Задорно звеня они выпадают из кармана на пуховое одеяло снега и проваливаются внутрь. Все знают, как неприятно и долго искать что-то в снегу.
До боли мерзнут ноги. Дубак с промозглым ветром искусали нос и щёки, верхние и нижние веки старательно скрепил между собой иней на ресницах. Пришлось хорошенько покопаться в липком снегу, прежде чем найти ключи. Дойдя до двери приходит обомление.
Дверь не то, что не заперта, она открыта настежь. Неприятно кольнуло в груди. Мягко, но быстро и уверенно обволок страх.
Конечно, это сиделка, наверное, просто захлопнула, а не заперла дверь час назад. Да, это Марина Алексеевна, которая немногим младше матери просто не смогла ее закрыть, замок, наверное, замёрз.
Да.
При входе висит тяжёлое, старое и застиранное покрывало, спасающее нас зимой, служащее теплоизоляцией. Медленно, чуть дыша захожу.
Темнота.
Не включая свет крадусь по коридору в зал. Из окон разливается жёлтый свет в дом. Я вижу очертания этой образины.
Приземистый для своего рода, но подпирает потолок головой. Уселся, сидит. На своей жирной жопе, согнув ноги в коленях так, что сгорбившись, они достают его голову.
Держит в двух ладонях мою маму, она вся помещается в его руках. Мамочку мою. Мамулю.
Ужас и всепоглощающий страх, волна паники завладели мной. Отступаю потихоньку назад, он все равно пока увлечён.
Хватаю в кочегарке топор и влетаю в зал пулей, совсем не помня себя от ярости. Этот четяка абасы, он такой широкий и огромный, но совсем не сопротивляется. Я мешу эту тварь, что есть сил. Возможно, я опоздала, и мне не стоило делать подобного. Но судить меня я не позволю даже тем, кто холодно рассуждает в пиздеце. Тоже мне, диванные критики.
Валюсь от усталости рядом с горой мяса, которое когда-то было Абасы.
Мама. Ее больше нет. Была утром, сейчас нет. Её словно высосали.
–Говори, мразота, зачем ты убила свою мать? Достала если, съебала бы замуж, а старуху в дом престарелых. нахуя грохать-то?
Унижение. Боль. Мое раздутое от истерики и фиолетовое от ментовских берцев ебало сейчас больше напоминает мутанта-сливу, чем маленькое и тощее прежнее лицо. Я уже три дня в этом гадюшнике. Меня бьют, допрашивают и уходят. Все это повторяется. Изо дня в день.
Как в тупом анекдоте. Я про Сёму, мне- про Ерёму.
–С башкой нормально все у тебя? Какие нахуй абасы, ты мать свою зарубила насмерть, шалава малолетняя! Жирный, холёный, узкоглазый уебан, которого чморили все детство. По-любому. Таких обиженок видно сразу. И жена не даёт. Вот и самоутверждается за мой счёт. За счёт немой груши для битья.
Удар в грудь с ноги. Звук от удара похож больше на звук перерубания окорочков. Сломалось ребро.
Все тело наполняет тепло, распространяющееся по телу. Боль не дает продохнуть. Чувствую себя хуже с каждым днём. Мой живот уже окончательно прилип к позвоночнику изнутри. Чувствую, что кончаюсь, радусь, ведь скоро все закончится.
–Детка, признайся ты уже. Нормально тебя посадим, как у Христа за пазухой будешь.
Женщина. Сквозь комья застывшей крови в сломанном носу чувствую запах ее сладких, дорогих духов.
–Малышечка, нам план надо выполнить. Понимаешь, зайка, тут никого не ебет, кто твою мать кокнул.
В ее длинных, наманикюренных пальцах извивается тонкая сигаретка. Она строит мне глазки, жуёт жвачку и подростково заигрывает. На вид тетке уже лет 30, но выглядит очень хорошо и ухоженно.
–Да и один хрен, солнце моё, топор-то у тебя в руках оказался. Со следами крови маменьки твоей. Всё, спалилась, считай. Должно быть, проныра Валя, наша соседка все обнаружила. Позвонила ментам. Тут все решили за меня. Сначала один гадюшник, затем во второй, сейчас я в третьем.
–В общем, сладкая, меня ты услышала. Если что, то говори. Заплывшими глазами вижу эту ухмылку. Докурив, она тушит бычок о подошву туфлей на каблуках. Встает, поправляет юбку, кидает пару сигарет на стол и спички. Виляя задом, цокая каблуками феерично уходит. Мусорке открывают дверь, потом за ней же ее закрывают.
Опустошение. Горечь. Скулёж уже издаю я, а не абасы.
Ещё пару дней ко мне приходили и избивали меня. Пытались уломать согласиться. Но я не из дебилов. Не соглашаюсь. Еще несколько дней тишины.
Суд провели без меня. Я узнала это, когда меня почти без сознания заломали и доставили в психушку.
Мягкий, теплый свет. Чувствую младенческое тепло. Очень спокойно и тихо. Нет бывалой сырости и тусклого света из лампы Ильича, висевшей на проводе.
Я в нирване? Или в православном раю? Может, в якутском мире мёртвых? Надеюсь, я подохла как собака в машине, по пути. А может, лежу накаченная нейролептиками и пускаю слюни.
Хотя, на самом деле, поделом. Откровенно плевать.
Больше нет переживаний. Будто, я в момент избавилась от всех обременений и привязанностей. Я не чувствую тяготы. Я не чувствую облегчения. Не чувствую ничего. Я не чувствую своего тела и даже не вижу ничего, кроме розового света, через закрытые веки. Сладкая, вязкая нега.
И лишь где-то отдаленно кто-то скулит и тихо скрипит снегом.
Текущий рейтинг: 35/100 (На основе 14 мнений)
.
