Приблизительное время на прочтение: 16 мин

Троллев мост (Нил Гейман)

Материал из Мракопедии
Перейти к: навигация, поиск

Пути разобрали в начале шестидесятых, когда мне было года три или четыре. Железную дорогу ликвидировали, ездить теперь оставалось только в Лондон, и дальше городка, где я жил, поезда уже не ходили.

Самое первое воспоминание, на которое я могу полагаться: мне полтора года, мама в больнице рожает сестренку, мы гуляем с бабушкой, и выходим на мост, и она поднимает меня, чтобы я посмотрел, как внизу идет поезд, тяжко дыша и пыхтя дымом, как черный железный дракон.

Теперь паровозы уже не ходят, а вместе с ними исчезли пути, соединявшие деревни и города.

Я не ожидал, что поезда исчезнут. К тому моменту, когда мне исполнилось семь, они уже ушли в прошлое.

Мы жили в старом доме на окраине городка. Дальше начинались пустые распаханные поля. Мне нравилось, перелезши через изгородь, улечься в тенистых зарослях рогоза и читать запоем; если же мне хотелось приключений, я отправлялся исследовать заброшенное поместье на другом краю поля. Там был заросший пруд, а над ним - низкий деревянный мостик. Во время моих набегов на тамошний сад и парк я ни разу не видел ни сторожа, ни смотрителя, и никогда не заходил в дом. Я не хотел напрашиваться на неприятности, к тому же я свято верил, что все старые дома населены привидениями.

Не то чтобы я был легковерным; просто я верил во все страшное и сумрачное. В детстве я был убежден, что ночь полна призраков и ведьм, голодных, мечущихся во тьме, одетых во все черное.

Обратное, впрочем, тоже справедливо: днем было безопасно. Днем - безопасно.

Ритуал: летом, в последний день школьных занятий, возвращаясь из школы, я снимал ботинки и носки, и, держа их в руках, шел по каменистой, усыпанной щебнем тропинке, осторожно подбирая розовые мягкие пальцы. Летом, во время каникул, я надевал ботинки только после долгих уговоров и угроз. Я упивался свободой от обуви до самого сентября, когда снова начинались школьные занятия.

Я обнаружил ту лесную тропинку, когда мне было семь. Сияло жаркое лето, и в тот день я забрел далеко от дома.

В тот день я исследовал окрестности. Я прошел мимо старого дома со слепыми, заколоченными досками окнами и вошел в лес, где не был еще ни разу. Спустившись с крутого склона, я оказался в тенистой, незнакомой мне ложбине, и свет, пробивавшийся сквозь густую листву, был зеленым и золотым. Мне казалось, что я попал в сказочную страну.

По дну ложбины, вдоль тропы, тек ручей, в котором водились крошечные прозрачные рачки. Я поймал несколько штук и смотрел, как они вертятся у меня на ладони, на кончиках пальцев. Потом я их отпустил.

Я отправился дальше по тропе. Она была идеально прямая, поросшая невысокой травой. Время от времени мне попадались замечательные камешки: спекшиеся, сплавленные комки, коричневые, фиолетовые, черные. На свету они отливали всеми цветами радуги. Я счел их неимоверно ценными и набил ими все карманы.

Я шел и шел, по тихому зелено-золотому коридору, и никто не попался мне по дороге.

Мне не хотелось ни есть, ни пить. Мне было просто интересно, куда ведет эта тропа. Она была абсолютно прямой и идеально ровной. Она не менялась, менялись места, через которые она пролегала. Сначала я шел по дну оврага, и по обе стороны от меня возвышались поросшие травой склоны. Потом вдруг тропа пошла выше, и, шагая по ней, я смотрел на верхушки деревьев и редкие крыши домов вдалеке. Мой путь был прям и ровен, и я шел по нему, минуя холмы и долины, холмы и долины. И вдруг, в одной из долин, я вышел к мосту.

Мост - огромная арка поперек тропы - был построен из гладкого красного кирпича. Снизу на мост вела лестница, перегороженная сверху деревянной калиткой.

Я удивился, увидев на своем пути признак того, что в мире есть люди. Я уже начал считать тропу явлением природы, как, например, вулканы. И тогда, скорее из любопытства, чем по какой-либо другой причине (я ведь уже прошел сотни миль, по крайней мере, мне так показалось, и мог оказаться где угодно), я поднялся по лестнице и прошел через калитку.

Я не знал, где я.

По верху моста шла грунтовая дорога. По сторонам его были луга. Точнее, с моей стороны было пшеничное поле, а с другой стороны - просто травяной луг. В засохшей грязи на дороге виднелись отпечатки тракторных колес. Я перешел на другую сторону моста: звука шагов не было слышно, босые ноги ступали бесшумно.

Вокруг не было ничего, на многие мили; только поля, пшеница и деревья.

Я поднял валявшийся на дороге колосок, вылущил из него сладкие зерна и принялся задумчиво жевать их.

Я понял, что мне уже хочется есть, и спустился вниз, к заброшенной насыпи. Пора было идти домой. Заблудиться я не мог: надо было просто идти обратно той же дорогой.

Под мостом меня ждал тролль.

– Я тролль, - сказал он.

И добавил, немного помедлив, словно поясняя:

– Фи-фай-фе-фоль.

Он был огромный: его макушка касалась верха кирпичной арки. И он был немного прозрачный. Через него были видны и кирпичи, и деревья, смутно, но различимо. В нем словно воплотились все мои кошмары. У него были огромные крепкие зубы, острые когти, и сильные, волосатые ручищи. Волосы у него были длинные, как у кукол, с которыми играла моя сестра, а глаза - выпучены. Он был гол, и член свисал из зарослей длинных волос между ног.

– Я тебя слышал, Джек, - прошептал он голосом, похожим на шум ветра. - Я слышал, как ты идешь - топ-топ - по моему мосту. А теперь я съем твою жизнь.

Мне было всего семь лет, но дело было днем, и, насколько я помню, я не испугался. Детям не вредно иногда попасть в сказку - они прекрасно могут с ней справиться.

– Не ешь меня, - сказал я троллю. Я был одет в полосатую коричневую майку и коричневые вельветовые штаны. И волосы у меня были коричневые, а одного переднего зуба не было. Я учился свистеть в дырку, но успеха пока не добился.

– Я съем твою жизнь, Джек, - сказал тролль.

Я взглянул троллю в глаза. Я решил его обмануть.

– Здесь сейчас пойдет моя старшая сестра, - сказал я, - она куда вкуснее. Съешь ее вместо меня.

Тролль принюхался и усмехнулся.

– Ты здесь один, - сказал он. - По тропе никто не идет. Никто-никто.

Потом он наклонился и ощупал меня: прикосновение было легким, как у слепого, словно бабочки в полете коснулись лица. Потом он понюхал пальцы и покачал своей огромной головой.

– У тебя нет старшей сестры. У тебя есть только младшая сестра, и та ушла в гости к подружке.

– Ты это почуял? - спросил я в изумлении.

– Тролли могут учуять радугу, и тролли могут учуять звезды, - печально прошептал он. - Тролли могут учуять сны, которые тебе снились еще до рождения. Подойди поближе, и я съем твою жизнь.

– У меня полны карманы драгоценностей, - сказал я ему. - Возьми их вместо меня. Гляди.

И я показал ему оплавленные самоцветы, которые собрал по дороге.

– Шлак, - сказал тролль. - Отходы из паровозной топки. Не нужны.

Он широко открыл рот. Острые зубы. Запах гниющей листвы и изнанки вещей.

– Съем. Сейчас.

На моих глазах он становился все более плотным, все более настоящим, а мир вокруг уплощался и бледнел.

– Погоди, - я потоптался по сырой земле под мостом, пошевелил пальцами ног, пытаясь ухватиться за уходящую реальность.

– Тебе не нужна моя жизнь. Еще рано. Я… мне всего семь лет. Я же и не жил еще. Я прочел еще не все книжки. Я ни разу не летал на самолете. Я даже свистеть не умею - ну, чтобы по настоящему. Может, отпустишь меня? Когда я стану старше, подрасту, когда меня будет больше, я вернусь.

Тролль уставился на меня глазами, похожими на фары.

Потом он кивнул.

– Тогда до встречи, - сказал он. И улыбнулся.

Я повернулся и пошел обратно по пустой тропе, где когда-то лежали рельсы.

А потом пустился бегом.

Я несся по тропе, залитой зеленым светом, свистя и отдуваясь, пока не почувствовал боль под ребрами. Я схватился за бок и, запинаясь, побрел домой.

Я рос, и поля вокруг исчезали. Один за другим, вместо них появлялись дома - улица за улицей, и их называли именами полевых цветов и почтенных писателей. Наш дом - старое, поношенное викторианское строение - продали и снесли. На месте сада тоже появились дома.

Дома строили везде.

Однажды я заблудился в новом районе на месте лугов, в которых знал каждый уголок. Хотя я не сильно переживал из-за того, что луга исчезли. Старое поместье купила крупная корпорация, и тоже построила дома вместо парка.

Прошло восемь лет, прежде чем я вернулся на старую тропу, а когда я вернулся, я был не один.

Мне было пятнадцать; я уже два раза переходил из школы в школу. А ее звали Луиза. Она была моей первой любовью.

Я любил ее серые глаза, легкие русые волосы, неуклюжую походку (словно олененок, едва вставший на ноги, учится ходить; звучит глупо, но вы уж меня простите). Я увидел ее с жевательной резинкой за щекой, когда мне было тринадцать, и я ринулся в свою любовь, как самоубийца - вниз головой в реку.

Вся проблема с тем, чтобы любить Луизу, была в том, что мы были друзьями, и у каждого из нас были свои, другие романы.

Я никогда не говорил ей, что люблю ее, и даже просто - что она мне нравится. Мы были просто друзья.

В тот вечер мы сидели у нее дома: мы слушали «Раттус Норвегикус», первый альбом «Стрэнглерз». Как раз зарождался панк-рок, и перспективы были самые захватывающие: и в музыке, и во всем прочем. Потом я собрался идти домой, а она решила меня проводить. Мы шли, взявшись за руки, совсем невинно, по-дружески, и через десять минут дошли до моего дома.

Ярко светила луна, мир был явственен и бесцветен, а ночь - тепла.

Мы подошли к дому, увидели свет в окнах, остановились на крыльце и заговорили о группе, которую я как раз собирал. В дом мы не пошли.

Потом как-то вышло, что теперь я пойду ее провожать. И мы пошли обратно, к ее дому.

Она рассказывала мне о ссорах с младшей сестрой, которая таскала у нее косметику. Луиза подозревала, что ее сестра уже занималась сексом с мальчиками. Луиза еще ни разу не занималась сексом. И я тоже.

Мы стояли на дороге у ее дому, под натриево-желтым светом фонаря, в свете которого наши лица были бледно-желтыми, а губы - черными.

Мы улыбнулись друг другу.

А потом мы просто пошли куда глаза глядят, выбирая улицы потише и тропки побезлюднее. За одни из новых кварталов тропа вела в лес, и мы пошли по ней.

Тропа вела прямо вперед, было темно, но окна домов вдалеке были похожи на звезды, спустившиеся на землю, и луна светила довольно ярко. Один раз мы испугались, когда кто-то впереди вдруг зафыркал и засопел. Мы прижались друг к другу, увидели, что это просто барсук, посмеялись и пошли дальше.

Мы говорили всякую чушь про свои мечты, желания, мысли.

И все это время я хотел поцеловать ее, тронуть ее грудь, обнять ее, позволить ей обнять меня.

Наконец я улучил подходящий момент. Над тропой проходил старый кирпичный мост, мы остановились под ним, и я прижал ее к себе. Ее губы открылись навстречу моим.

И вдруг она застыла.

– Привет, - сказал тролль.

Я выпустил Луизу из рук. Под мостом было темно, но эта темнота была заполнена троллем.

– Я ее заморозил, - сказал тролль, - чтоб нам поговорить. Так вот: я съем твою жизнь.

Сердце мое часто билось и я чувствовал, что весь дрожу.

– Нет.

– Ты сказал, что вернешься. И вернулся. Свистеть научился?

– Да.

– Это хорошо. Никогда не умел свистеть.

Он принюхался и кивнул.

– Приятно. Ты вырос. Больше жизни, больше опыта. Мне больше есть.

Я схватил Луизу, словно неподатливого зомби, и вытолкнул ее перед собой.

– Не ешь меня. Я не хочу умирать. Ешь ее. Она точно вкуснее меня. И на два месяца старше. Какая тебе разница?

Тролль молчал.

Он обнюхал Луизу снизу доверху: ноги, промежность, грудь, волосы.

И взглянул на меня.

– В ней нет вины, - сказал тролль. - А в тебе есть. Она не нужна мне. Мне нужен ты.

Я посмотрел из-под моста на свет звезд в ночи.

– Но я столько всего не сделал, - сказал я, скорее себе, чем троллю. - То есть… я еще… Ну, я ни разу не был с девушкой. И не был в Америке. Я еще…

Я запнулся.

– Я ничего не сделал. Пока еще…

Тролль молчал.

– Я могу придти еще раз. Когда буду старше.

Тролль молчал.

– Я вернусь. Честное слово.

– Вернешься? - спросила Луиза. - А куда ты собрался?

Я обернулся. Тролль исчез, а девушка, в которую, как мне раньше казалось, я был влюблен, стояла в тени под мостом.

– Пора домой, - сказал я ей. - Пошли.

Мы пошли домой, и по пути не сказали ни слова.

У нее был роман с ударником из панк-группы, в которой я играл, а потом, много позже, она вышла замуж еще за кого-то. Уже после ее замужества мы однажды встретились в поезде, и она спросила, помню ли я ту ночь.

Я ответил, что помню.

– Ты мне очень понравился той ночью, Джек, - сказала она. - Я думала, ты меня поцелуешь. Я думала, ты хочешь пригласить меня на свидание. Я бы согласилась. Если бы ты пригласил.

– Но я не пригласил.

– Нет, - сказала она. - Не пригласил.

Волосы у нее были коротко острижены. Это ей не шло.

Больше я ее не видел. Элегантная женщина с натянутой улыбкой не была девушкой, в которую я был влюблен, и мне было неловко с ней говорить.

Я переехал в Лондон, а потом, через несколько лет, переехал обратно, но городок, в который я вернулся, не был тем, который я помнил с детства: здесь не было полей, ферм, каменистых тропинок, и я уехал оттуда, как только смог, уехал в деревню еще миль на десять дальше по дороге.

Мы поселились - я уже женился, и наш малыш учился ходить - в старом здании, которое некогда, много лет назад, было вокзалом. Пути давно сняли, и пожилая пара, жившая напротив нас, разбила огород на том месте, где раньше лежали рельсы.

Я старел. Однажды я нашел у себя седой волос; в другой раз я услышал свой голос в записи и понял, что он в точности похож на голос отца.

Я работал в Лондоне продюсером в одной большой музыкальной фирме. Каждый день я ездил в город на поезде, иногда возвращаясь домой вечером.

Мне пришлось завести в Лондоне небольшую квартиру: нелегко ездить в город каждый день, когда группа, которую ты ведешь, с трудом выбирается на сцену к полуночи. Это, в свою очередь, означало, что у меня появилась масса возможностей переспать на стороне, при желании. Желание было.

Я думал, что Элеонора - так звали мою жену; наверно, надо было сказать раньше - не знает о тех, других женщинах; но однажды зимой я вернулся из Нью-Йорка, неплохо проведя там две недели, и, войдя в дом, увидел, что он холоден и пуст.

Элеонора не оставила записки. Она оставила мне письмо: пятнадцать машинописных страниц, ни единой опечатки, и каждое слово - правда. Даже постскриптум, где было написано: «Ты ведь не любишь меня. И никогда не любил.»

Я надел пальто, вышел из дому, и просто побрел вперед, ошеломленно и несколько оцепенело.

На земле не было снега, но стоял мороз, и опавшая листва хрустела у меня под ногами. Деревья черными скелетами стояли на сером фоне шершавого зимнего неба.

Я шел вдоль дороги. Мимо проносились машины, спеша кто в Лондон, кто обратно. Я оступился на ветке, незаметной в куче темных листьев, порвал брюки и оцарапал ногу.

Я дошел до соседней деревни. Дорогу пересекала речка, и по ее берегу шла тропка, которую я раньше не видел. Я пошел по ней, глядя на местами замерзшую воду. Река журчала, плескалась и пела.

Прямая и почти заросшая травой тропка уходила в поля.

На обочине я заметил камешек, почти вросший в землю. Я поднял его и счистил грязь. На запекшейся фиолетовой поверхности появился странный радужный отблеск. Я сунул его в карман пальто и держал в кулаке, шагая дальше, и это утешало и грело душу.

Река устремилась в сторону, через поля, а я молча шел по тропу.

Я шел еще примерно с час, и потом увидел дома на насыпи - новые, маленькие, приземистые.

А потом я увидел мост, и понял, где я: на старых путях, только я пришел сюда с другой стороны.

На опоре моста виднелась надпись «Барри любит Сьюзан», и вездесущая эмблема «Национального фронта».

Я стоял под мостом, под аркой красного кирпича, посреди оберток от мороженого и пакетиков из-под чипсов, и смотрел, как мое дыхание паром разносится в морозном вечернем воздухе.

Штанина присохла к разодранной в кровь ноге.

Над головой, по мосту, проезжали машины: я слышал, как в одной громко играло радио.

– Эй, - негромко позвал я, чувствуя себя неловко, глупо. - Эй!

Ответа не было. Ветер шевелил мусор и листья.

– Я вернулся. Я сказал, что вернусь. И вернулся. Эй!

Тишина.

Стоя под мостом, я заплакал, глупо, безмолвно всхлипывая.

Рука коснулась моего лица, и я поднял глаза.

– Не думал, что ты вернешься, - сказал тролль.

Теперь мы с ним были одного роста, но в остальном он не изменился. В длинных нечесаных волосах были сухие листья, а в глазах - тоска и одиночество.

Я пожал плечами, и вытер лицо рукавом пальто.

– Я вернулся.

По мосту, один за другим, пробежали трое мальчишек, что-то громко вопя.

– Я тролль, - тихо, испуганно прошептал тролль. - Фи-фай-фе-фоль.

Он дрожал.

Я протянул руку и пожал его огромную когтистую лапу. И улыбнулся.

– Ну и хорошо, - сказал я ему. - Честно. Хорошо.

Тролль кивнул.

Он опрокинул меня на землю, на кучу листьев и мусора, и улегся прямо на меня. Потом он поднял голову, и открыл рот, и съел мою жизнь, впившись в нее крепкими острыми зубами.

Когда тролль закончил, он поднялся и отряхнул одежду. Он сунул руку в карман пальто и вытащил оплавленный, запекшийся кусок шлака.

Он протянул его мне.

– Это тебе, - сказал тролль.

Я глядел на него: он стоял, полный моей жизни, чувствуя себя в ней легко и удобно, словно все эти годы она принадлежала ему. Я взял камешек из его пальцев, и понюхал его. Он все еще пах паровозом, с которого упал столько лет назад. Я плотно сжал его в своем волосатом кулаке.

– Спасибо, - сказал я.

– Желаю удачи, - сказал тролль.

– Да. Ладно. Тебе того же.

Тролль ухмыльнулся моей ухмылкой.

Он повернулся ко мне спиной и пошел обратно по тому пути, которым я пришел сюда, обратно в деревню, обратно в пустой дом, из которого я ушел сегодня утром, и он что-то насвистывал по пути.

С тех пор я здесь. Прячусь. Жду. Я часть моста.

Я смотрю из тени, как мимо идут люди: как они выгуливают собак, беседуют, занимаются своими делами. Иногда люди заходят ко мне под мост - просто постоять, помочиться, заняться любовью. Я смотрю на них, но ничего не говорю, и они никогда не замечают меня.

Фи- фай-фе-фоль.

Я здесь и останусь, в темноте, в арке под мостом. Я слышу всех вас, я слышу, как вы ходите - топ-топ - по моему мосту.

Я слышу вас.

Но не выйду.


Нил Гейман "Дым и зеркала".


Текущий рейтинг: 88/100 (На основе 157 мнений)

 Включите JavaScript, чтобы проголосовать