(в том числе анонимно криптовалютой) -- адм. toriningen
Сорок коротких сигналов
История, которую я собираюсь поведать, вписывается в несколько временных промежутков, так что можно сказать, что происходила она со мной на протяжении всей жизни. Знаете, когда в дружной весёлой компании заходит речь об историях из жизни, я никогда не рассказываю эту историю. Я пытался делать это перед зеркалом, и каждый раз меня бросает в такой меланхоличный дрейф, такой беспросветный серый ужас, глубинный и далёкий, но такой пронзительный, что меня волей неволей одолевают слёзы. Дни, когда я вспоминаю об ушедшем дедушке, я помечаю как худшие дни. Конечно, с моей стороны было бы правильно вообще забыть обо всём случившемся, но как я могу забыть о человеке, ставшим для меня вторым отцом?
Впрочем, одно событие всё же заставило меня поделиться этой историей с миром. Не с друзьями, не с живыми и тёплыми людьми, лица которых я вижу. Даже себе, в отражении зеркала, эту историю пересказать я не смогу. Не вынесу. Сподвигла к решительным и тяжким для меня действиям находка. Позавчера, в очередное католическое рождество (в нашей семье принято отмечать и католическое, и православное), мы с родителями приехали к бабушке по отцовской линии, помочь по хозяйству, заклеить окна, наколоть дров, разобрать ненужный хлам, сложить в сарай. До лучших времён. Сказать, что бабушка была очень рада нашему приезду — ничего не сказать. Войдя в дом я почувствовал самый что ни на есть близкий запах — запах свежей выпечки и голубцов, дух печной копоти, пыльного настенного ковра, какого-то кислого корма для домашнего скота, для кур и гусей. Миска розового хрена в углу, его тоже скармливают птицам. Полудомашний кот по имени Мурзик, и правда, вечно чумазый, будет бегать по дому, стучать своими мягкими лапками по дощатому полу, прыгая то на диван, то на телевизор, а с него на подоконник, окрашенный в потрескавшийся от времени белый лак. Будет смотреть в окно, спокойно и тихо, будто недавняя буйность была каким-то прикрытием, приветствием для гостей. Размеренная жизнь старого кота на самом деле до ужаса скучна. А со стены, с карандашного портрета, будет зорко поглядывать старик в потёртой рубахе с лямками-подтяжками на плечах. Косой взгляд старика только сперва кажется несфокусированным, отстранённым. Или он и правда таков? Так или иначе, я запомнил его по-другому. Острый и пронзительный взгляд учёного, рассудительный, внимательный. Вдумчивый, неторопливый. Дедушкин взгляд.
Бабушкин дом, село Пичкиряево, на самом восточном краю Рязанской области. Это место, как ни странно, отнюдь не ассоциировалось с домом, хоть я и прожил здесь чуть больше десяти лет, с трёх до тринадцати. Домом я считал дедушкину «кабину», его исследовательскую хибарку, которая ранее, со слов самого деда, была орнитологической станцией, а позже превратилась в метеорологический пункт. А по факту, небольшой комплекс из трёх деревянных строений (дома, мастерской и туалета) представлял собой мирологический музей, наполненный всяческими «экспонатами» местной природы: чучелами, склянками с разными образцами насекомых (особенно много было бабочек), входившими в целый высушенный инсектарий, колоссальный гербарий с такими видами растений, о которых я даже не догадывался. И была, зачем-то, своя небольшая радиостанция. В рабочей комнате дедушки всегда, сколько помню себя, стояло два тяжёлых письменных стола, один из которых служил его основным рабочим местом с кипами бумаг и журналов, а другой был посвящён целиком радиоаппаратуре. Там он сидел глубокими вечерами, а иногда заполночь, пил чай. Слушал эфир. Это я помню из раннего детства, когда дедушка привозил меня на своём 469-ом УАЗике к себе на станцию. Куда-то налево из деревни, вдоль железной дороги, а потом в лес. Глубокий, непролазный, заболоченный лес. По грязи, в чащу. Всегда было очень страшно ехать, больше всего боялся, что на нас нападут лесные гномы. Моя озорная бабушка вечно рассказывала мне страшилки, когда я отказывался спать. Классические были про бабайку и про лешего, и вдруг внезапно про гномов. Гномы мне казались самыми ужасающими существами в фольклорном репертуаре бабушки. Истории про то, как маленькие люди похищают непослушных детей, приставляют к деревянному прочному дому лесенку, карабкаются посреди ночи наверх, к окну. Смотрят, проверяют, спит ли дитё? А коль не спит, достают блестящий ключик, которым волшебным образом открывают окно, и целой сворой забирают ребёнка. Без звуков, без криков. Не может дитё и словечка вымолвить от страха. Такие вот истории про гномов, которые приходят из леса. Из-за этих народных местечковых страшилок, кстати, и сформировался мой интерес ко всему мистическому, страшному, необъяснимому. Именно такая атмосфера царила вокруг мирологической станции моего деда, и вокруг него самого в том числе. И самой великой тайной моего дедушки среди всего непонятного по детству хлама для изучения природы, метеорологического оборудования и засушенных насекомых было радио. Не уверен, мог ли дед внятно ответить на вопрос: «Что ты слушаешь по радио?». И уж поверьте, я часто задавал его. Поначалу эти вопросы всегда были из любопытства. Неужто ребёнку будет совсем неинтересно знать, что же такое дедушка может слушать с этим странным аппаратом, который то и дело постоянно трещит, жужжит и щёлкает? И почему он вечно что-то записывает в свой журнал. Я помню его как «другой» журнал. Тот самый, который он доставал исключительно для работы с радиотехникой. Иногда по ночам я просыпался. По разным причинам. Если это были кошмары, я всегда ходил к деду, если он, конечно не спал, и рассказывал ему всё что приснилось. Если просто так, от холода или ещё от чего, то раз через раз, редко, тихонько вставал с кровати на скрипучий пол, стараясь попадать на отмеченные в памяти доски, которые в любое время года не издавали ни звука. Крался к двери, приоткрывал, молясь, что будет без скрипа. Возвращался в кровать, и делал вид, что сплю. А на деле просто смотрел, как дедушка сидит в старых советских наушниках, опёршись локтями о стол, с ручкой в руках. Послушал — записал. Послушал ещё — записал. Что же он такое записывал? Как долго он сидел ночами и просто слушал? Даже в сознательном и зрелом возрасте, много лет спустя, я никак не мог понять, что такого может быть в прослушивании радиоэфира, ведь он, по сути, представляет из себя нагромождение шумов, странных бессмысленных сигналов и звуков, шипения, шебуршания, целых стен беспросветных помех. Только открыв для себя WebSDR, я понял. Он искал. Он что-то очень долго, методично, внимательно искал. На протяжении долгих лет, по крайней мере, он точно занимался этим более десяти лет, ещё до моего рождения и до самой его «смерти».
Когда я осознал тот факт, что на протяжении такого продолжительного времени мой дед искал нечто по ту сторону сигнала, меня пошатнуло, и я несколько месяцев бредил идеей о том, чтобы отправиться из Рязани, где я на тот момент учился, прямиком в Пичкиряево, а оттуда к деду, на метеорологическую станцию. Хоть его давно уже не стало. Помимо этого, я пытался долго и усердно вспоминать нестандартные истории и тревожные, ключевые моменты моей жизни с дедушкой, и какого было моё удивление, когда я понял, что не могу ничего вспомнить. Абсолютно ничего. Точнее, я помню дедушку и я помню его мирологическую, или всё таки, метеорологическую станцию, я помню радиоточку, но… Я совсем не помнил никаких историй, хотя ощущение присутствия было стойкое, я был полностью уверен, что что-то происходило. Какие-то куски памяти как будто растворились, и от них осталось только послевкусие. Как фантомные воспоминания из детства. Сейчас, печатая это, я даже начинаю сомневаться в том, каким образом дедушка исчез. До сих пор этого не знает никто. Никто, кроме меня. Потому что я вспомнил об этом позавчера, как если бы всю жизнь я пробыл в неведении. Я видел, как он ушёл, но мне будто бы сразу стёрли память. И вот недавно я вспомнил. Попытки воспоминаний студенческого периода, а также та самая позавчерашняя находка наконец-то прояснили некоторые моменты в моей странной, нестабильной памяти. Об этих историях я готов рассказать.
Находкой оказался тот самый радиожурнал. Сразу отмечу — выкладывать его в сеть я не собирался и ни разу не имею желания выставлять напоказ записи моего, вероятнее всего, покойного деда. Надеюсь, вы войдёте в моё положение, в ответ я выражу благодарность всем тем, кто сможет понять мои душевные колебания. Надеюсь, весь остальной рассказ подкрепит понимание ситуации и чуть подробнее осветит причины, по которым я НЕ буду показывать ничего из предметов, связанных с дедушкой. Журнал деда является записной книжкой формата примерно А4, страницы давно пожелтели и отсырели, так как находились в сарае (причины отказываться хранить его в доме я не представляю). Исписаны все страницы до победного конца. На титульном листе нашёл номер журнала: «14». Четырнадцать журналов, что возможно не предел, за более чем десять лет. В четырнадцатом журнале в среднем 100 страниц из-за того, что некоторые вырваны целыми кипами, а некоторые наоборот, вставлены из других журналов, или вообще имеют другой материал бумаги. Где-то приложены топографические карты, кое-где дедушка чертил схемы сам. Например, изучая журнал, я насчитал четыре самолично отрисованных карты, которые изображают разную местность. После усиленного гуглежа я пришёл к выводу, что некоторые топонимы и названия деревень на схемах деда относятся вообще в другим областям нашей необъятной. Одна схема, например, относит нас к Чувашии, и изображает область села Красноармейское и деревень Янгасы и Хлеси, где крестом отмечена область с координатами, которые почти в точности повторяют координаты радиорелейной станции, в реальности действительно находящейся там. Рядом колонка с записанными в ряд частотами. Мои исследования продолжаются по сей день, прямо сейчас. В общем, введя вас в курс дела, я могу продолжить рассказ. Думаю не стоит говорить очевидные вещи — находка ввергла меня в состояние полнейшего шока, непонимания, страха и одновременно приятного растекающегося чувства открытия, откровения. Спустя долгие годы я смог прикоснуться к тайне, или хотя бы к её малой части, которая окутывает личность моего дедушки. Правда теперь взгляд с портрета выглядит ещё более таинственным и загадочным. Радиожурнал дал куда больше вопросов, чем ответов.
Стоит теперь, наверное, поведать истории, которые я сумел вспомнить благодаря радиожурналу и моим усердным стараниям. Я объединю их в один рассказ, чтобы не разбивать всё это на несколько частей.
Итак, сорок коротких сигналов. Помню, как дедушка в очень глубоком детстве рассказывал, что если не подкармливать птиц осенью перед тем, как они улетят на юг, то в ноябре, самые последние стаи будут лететь определённым числом особей, лететь они будут обязательно в форме клина. Их будет сорок. И они не будут кричать. Не знаю, что этим хотел сказать мне дедушка, но по детству я воспринимал эту историю так, как он и хотел — после неё я никогда не забывал класть просо в кормушку, прибитую к берёзе за домиком на станции, более того, я напоминал об этом дедушке, если он ненароком забывал. Почему-то когда он упоминал о подобных тревожных закономерностях в природе, я охотно верил дедушке, не просто потому что он изучал окружающий мир и знал намного больше меня, не потому что он был моим дедушкой. Я смутно ощущал, что он знает что-то такое, чего не знает вообще никто. Никто и никогда. По сей день. Только затем я понял, в чём заключалось его знание. Это произошло осенью, когда мне было 8 лет, и я пошёл во второй класс Пичкиряевской средней школы. Тогда прогремели каникулы, и я незамедлительно попросил бабушку отвезти меня к деду. Так и произошло — дедушка быстро приехал, заодно помог бабушке немного по хозяйству, помню, я тогда не мог вытерпеть и постоянно торопил деда. Наконец запрыгнули в УАЗик и помчали сквозь болота и леса. Когда мы прибыли на станцию, дедушка предупредил, что ему предстоит много работы, поэтому я, прогулявшись во дворе и почувствовав скуку, пошёл в дом за игрушками. Игрушки находились строго на своём месте, на чердаке, где помимо всякого хлама и, собственно, игрушек, было моё любимое место — мансарда и круглое окошко сверху, над балконом. Ещё со времён орнитологической станции это окошко служило своеобразным «пунктом» сбора птиц, которые более или менее приспособились к людям, и сами прилетали на станцию. Таких птиц, насколько мне известно, «пробивали», то бишь, вешали на лапку бирку с порядковым номером. Изучали особей. Это конечно лишь догадки, но всё указывало на нечто подобное. Достав игрушки из коробки, я начал воссоздавать свои бурные сюжеты: и войнушка, и почта, и скорая помощь, и монстрики, и всякие конструкторы, чего у меня только не было в репертуаре. В какой-то момент дедушка оборвал моё безудержное веселье. Он ворвался на второй этаж и с криком приказал скорее спускаться вниз. Я не на шутку перепугался, и, бросив все игры, схватил дедушкину руку. Мы помчались по деревянной лестнице вниз и засели на тёмной кухне. Я пытался расспросить деда, в чём причина такой паники и почему он погнал меня с чердака. Он колебался и не мог внятно объяснить. Как будто просто не мог сказать. Знал как сформулировать, но не мог сказать мне восьмилетнему. Мы тихонько сидели на примитивной деревенской лавке у печи и молчали. Было какое-то чувство ожидания чуда, как будто мы с дедом ждём, когда в дом явится какой-нибудь волшебник из далёкой страны и начнёт загадывать древние загадки, за разгадку которых мы получим подарки. Так мне казалось в те моменты. Я уже пристроился на скамье так, чтобы подремать, как тут на чердаке послышались хлопки и удары мягкого о твёрдое. Много ударов. И птичьи крики. Очень много тел на большой скорости врезалось в стену на чердаке. Дед прижал меня к себе и смотрел в одну точку, не шевелясь. На чердаке как будто разыгралась какая-то страшная вакханалия, а птичьи вскрики больше походили на предсмертные агонии. Я закрыл глаза и пытался не слышать этого, не представлять, что там творится. Когда это, наконец, закончилось, дедушка приказал сидеть на месте, а сам встал и пошёл на чердак. Я не мог пересилить себя, думаю, вы понимаете меня. Я знал, что дедушка ничего мне не расскажет, потому что он заботился обо мне и не хотел, чтобы я видел. Я помню, как он тихо стоял там, наверху. Я незаметно поднялся следом и увидел картину, которая не то чтобы как-то испугала меня, но после увиденного во мне что-то точно щёлкнуло.
Кучка мёртвых и полумёртвых птиц неизвестного мне вида были раскиданы маленькими чёрно-серыми тушками по полу чердака, всё вокруг было измазано в крови и перьях. Они влетели, кажется, спикировали прямо в круглое окошко мансарды в дом. Они совершили самоубийство. Они просто никак не могли так тяжело ошибиться. Я хорошо запомнил, как некоторые птицы всё ещё были живы и дёргали сломанными крыльями да лапками. Я помню дедушку, который молча смотрел на это, и, заметив меня, громко топнул, отчего пол содрогнулся. Поёжившись, я быстро спустился и потом почти весь день молчал. Молчал и дедушка. Только за ужином он приказал мне не выходить из дома, кроме как по нужде. Только тогда я начал побаиваться всей произошедшей ситуации, опять в голову закрадывались мысли о гномах. Понимаете, я, будучи ребёнком, почти всё детство прожил в местах, где мистицизм и поверья — дело обыденное. Бабушка, например, не только травила страшилки и пугалки, но и на полном серьёзе верила в домового, в черта, в духов. Духи эти иногда проявляли своё присутствие или хотя бы давали намёк, о чём бабушка всегда предупреждала меня. Трюк со стаканом воды и хлебом под кроватью чего только стоил, хотя у меня ещё по детству вкрадывались сомнения, что грызёт хлеб не дух, а какая-нибудь мышь или Мурзик. Выросшему на деревенских традиционных мифах мальчику такие приключения казались если не обыденными, то хотя бы допустимыми. Возможными. Нет, конечно, стая из нескольких десятков птиц, пикирующая в дом и убивающая сама себя таким образом вовсе не является обыденным. Но я принял. Подсознательно принял. Было страшно, тревожно и неуютно, но мне не хотелось уезжать. Меня не терзали мысли глубокими ночами о том, что за этим происшествием сокрыт какой-то смысл или предостережение. Я ни разу не пытался спросить у дедушки, что это было и почему. Во многом потому, что сам дедушка за ужином в тот вечер признался, что понятия не имеет, что это было. Ещё он порекомендовал вообще не задумываться об этом. Я слушался его советов. Всегда.
Прокручивая события того дня, и некоторые другие мелкие детали в образе дедушки, я убедился: старик что-то знал. Каким-то волшебным образом он предсказал страшное событие и спас меня. По его же словам, ему предстояло много работы. Я практически полностью уверен, что он делал перед тем, как предупредить меня. Он слушал эфир.
Птиц, кстати, было сорок. Дедушка сделал запись в журнале в тот день, причём, запись об этом находилась в журнале под номером «8». В найденный мной четырнадцатый журнал на странице 55 был вклеен лист из восьмого журнала с соответствующей пометкой, именно в этом листе и была запись о происшествии. Я также нашёл дату события — 27 октября 2001 года.
Связанные между собой вещи постепенно обрастали всё новыми подробностями по мере моего продвижения сквозь бескрайние поля моей хромающей памяти, ровно как и бескрайние поля дедушкиного журнала. Как птицы были связаны с радио? Почему всё события произошли осенью? Почему мне не просто хотелось жить рядом с дедом на станции, а скорее я нуждался в этом? Куда и как он пропал? Может даже когда? Ведь если задуматься, я совсем не помню этого. Как бы я ни старался, ни дата, ни время, ни даже место. Я только помню, что это был канун Нового года. Зима. Было ли это на станции, или же в Пичкиряево? Да нет, вроде бы на станции. Но я точно никогда не приезжал туда зимой, ведь тогда станция практически не работает, и дедушка живёт вместе с бабушкой. Я начинаю действительно сомневаться в правдоподобности своих же воспоминаний. Как будто это всё был длинный, очень затяжной и волшебный сон. Сон, которому суждено было когда-то закончиться, как и любому другому зимнему тёплому сну.
Я всё-таки попытаюсь рассказать о том, что произошло той зимой, в канун Нового года. Это всё будет выдумка и полуправда, ибо я действительно не понимаю, что в моей памяти выдумка, а что действительно было. Прошу меня за это простить, и, тем не менее, думаю, это будет правильным завершением для моего рассказа.
Это была особенная зима. Стужа накрывала готовящийся к Новому году посёлок. Это был, кажется, 2005 или 2006 год, готовящийся перейти в следующий. Праздничная атмосфера посёлка радовала глаз, а я, тринадцатилетний, всё ещё верил в чудеса, но, конечно, без деда Мороза. Ходили и колядовать, и играть в снежных полях, резвились с «нашими», и даже с «нижними» (ребятами, жившими на южной окраинной части села). Бабушка всё так же ходила на почту, а мы бегали и на машинно-тракторную станцию, и на водокачку, и даже в лес. Густой, болотистый, он завлекал нас особенно сильно, поскольку любовь к странному и непонятному никуда не девалась. Отнюдь, она скорее даже крепчала, ибо в посёлок летом приезжали ребята из областного центра, привозили нам сборники страшилок Успенского, рассказы Говарда Филлипса Лавкрафта, да и сами были не прочь рассказать чего-нибудь. Правда, наши деревенские легенды и ужасы всегда были на шаг впереди по дикости, неуютности и хтоничности, и в посиделках у костра вгоняли в страх даже самых искушённых. Уже почти подростку, мне, как ни странно, становилось всё скучнее и однообразнее в селе. Хотелось увидеть город. Посмотреть, как живут городские, ведь, по их рассказам, у них там целая эпопея жизни! Всё активно, всё движется и идёт вперёд. По самому облику городских это было ясно: хорошая одежда, гаджеты в виде mp3-плееров, у девочек косметика и журналы, у пацанов — брендовые велосипеды, крутые ножики и новенькие футбольные мячи. Наша сельская жизнь и сельские устои меркли на фоне их сверкающих цацок, постепенно обесценивались и забывались. Некоторые наши детишки и вовсе начинали упрашивать предков, чтобы те перевезли их в Рязань. Единицы и вовсе рвались в Москву. Но не я. Моя странная натура хоть и вожделела поездку в областной центр на месяц-другой, но всё же, я оставался верен своему окружению, своему чахлому захолустью с его размеренной сельской жизнью, с его вечными перебоями со светом, с его плохим сигналом, с его полями, лесами и болотами. Здесь как нельзя лучше можно было прикоснуться к вечности, услышать её дыхание. Здесь ты сливаешься с природой в единое целое. Так что, наверное, так можно объяснить то, почему я вырастая и понимая преимущество и нужду в перспективной городской среде, не рвался туда от слова совсем. Хотел ли я стать колхозником, комбайнёром, деревенским почтальоном? Я не знал, быть может, это и было моё призвание. Я и по сей день остаюсь простым парнем, хоть и поступил в ВУЗ. Я врос в эту землю корнями.
На Новый год я решил съездить к дедушке на станцию. Как обычно, я позвонил ему на кирпичеподобный сотовый телефон в пластиковом чехле, он взял трубку с привычным опозданием. Мы договорились, после чего я плотно поел, попрощался с бабушкой, и вот уже через два часа я был дома. Дедушкина мирологическая станция. Красиво припорошенная снегом, она напоминала сказочное поместье местного лесника. Дым из печной трубы, искрящийся, чистейший природный снег, пихтовые, еловые и сосновые стены, окружающие станцию с трёх сторон (хотя лесной массив был смешанного типа), а с четвёртой — заболоченное поле без конца. И тишина. Зимой на станции, как и в любом другом диком месте, было ужасно тихо. Мерзлота будто останавливает всякую жизнь, заставляет воду стыть, накрывает одеялом сна травы и земли, консервирует водоёмы. Зимние птицы, снегири, синицы и вороны, тут как тут. Всегда тут были и будут, видать, ещё со времён орнитологической станции, выводки птиц через поколения считают эту область леса своим домом. Конечно, ведь дедушка продолжает подсыпать зёрна и всякие крошки в маленький домик.
Помню, как войдя в дом, почувствовал стойкий запах мандаринов, и помню, как дедушка по-хозяйски поставил на гостиный стол миску с фруктами, печенье, чай. Всё было так, будто мы вот-вот будем готовы отпраздновать Новый год. В тот день он выглядел особенно счастливым и почти спокойным. Именно почти. По вечерам он привычно сидел за своим любимым вечерним хобби — слушал радиоэфир. Не смогу точно воспроизвести, что я делал в тот день, но точно помню, как пришёл с прогулки уже в сумерках, поставил лыжи в сарай, разгрузил саночки — я вёз дрова из лесу, которые дед доверил мне нарубить. Так он, наверное, хотел отвлечь меня от станции. Чтобы я на время не появлялся рядом. Когда я вошёл в дом, он собирал свой походный рюкзак, который доставал только в случае длинных и дальних походов. Меня не насторожила эта картина, наоборот, я был уверен, что дедушка пошёл искать меня, ведь я и правда задержался в лесу. Другая моя теория отсылала к тому, что дедушка решил приготовить сюрприз в виде новогоднего лесного похода с поиском кордона, где по слухам находился курган древних шаманов. Я отчётливо помню растерянное дедушкино лицо, которое неприятно сморщилось завидев меня, его глаза забегали по сторонам и из руки выпал какой-то стеклянный шарик, за которым он тут же припал к полу, схватил до того как тот укатился. Дедушка отрадно похвалил меня за привезённые дрова и пригласил к столу, который уже был празднично накрыт на двоих. На «техническом столе» с радиоаппаратурой потрескивали наушники, журнал был открыт нараспашку. Мы уселись, и дедушка начал поздравлять меня. Его улыбка, его хлопок по плечу. Всё выглядело так, будто он собирается в путь. Прощается. Я поздравил его в ответ так, как это умел делать простой сельский скромный пацан тринадцати лет. Полетели разговоры. Простые, житейские. Он спрашивал меня про хозяйство, про бабушку, про девочек. Интересовался, нашёл ли себе невестку. Мы смеялись. Потом бытовые, рабочие разговоры. Он поинтересовался о родителях. Мои родители работали, а точнее вкалывали на довольно тяжёлых профессиях и жили отдельно, отчего и сдали меня в деревню как только я родился. Мне было не прямо сильно интересно, как живут мои родители, зато дедушка начал рассказывать об отце. Странные ностальгические разговоры всё больше настораживали, хоть я и не мог никак допустить себе портить этот предновогодний вечер. В какой-то момент дедушка размягчал и его глаза намокли. Он достал из-под стола бутылку шампанского и налил нам обоим. Я выпил символический бокал искрящегося напитка, чем конечно сильно гордился, ведь все дни до этого пил только детское шампанское. На этом моменте начались ключевые события, которыми можно считать отправной точкой. Переломным моментом всей моей жизни, который не может даже внятно быть охарактеризован. Дедушка вдруг замолчал и пристально всмотрелся в мои глаза, казалось, прямо в душу. Он поджимал губы, его брови как-то нервно дёргались. Он заговорил про радио. В те годы я конечно чувствовал что в этой теме было что-то не то, но я не подозревал, не боялся и не тревожился, не чувствовал тайны. Ведь всё было пока что хорошо, ведь дедушка тогда пока ещё не исчез. Но почему-то тогда я поёжился, когда он начал этот разговор со слов: «Внучок, тебе никогда не хотелось узнать, что я слушаю по радио?».
Мне всегда хотелось узнать. Всю свою сознательную жизнь, включая осознанное детство, я хотел узнать. Он говорил долго и медленно, вдумчиво, подбирая каждое слово. Он рассказывал невероятные вещи, о которых я сумел вспомнить только после изучения радиожурнала. Сейчас я вычитываю слова и числа из него, пытаюсь сопоставить с тем, что он мне говорил. Он начал с вопроса (который дословно переписан в журнале, только там он адресован самому себе): «Тебе никогда не приходилось осознавать, что вокруг тебя существует мир, о котором ты даже не догадываешься? Вот, скажем, мир, в котором существуют радиоволны. Некий фантомный мир, как, например, волшебная страна с другими законами физики, знаешь, как в сказках и фантастических рассказах? Представь себе мир, в котором отражено всё то, что резонирует в пространство. Человеческие эмоции, мысли, действия. Не только человеческие! Любые колебания в пространстве. Они проходят через лимб. Через слои, границы. Они там оседают. Они превращаются в сигналы. И в особое время, в особом месте, они резонируют в наш мир, в наше пространство. Искажённые. Я ловлю их. Я слушаю их вот уже более десяти лет. Больше чем тебе лет, внучок».
Я попытался внести в его речь ту терминологию, и скорее всего, я недоговариваю либо путаю что-то. Я помню, что находился в трансе от его слов. Помимо этого я чувствовал и тревогу, так как думал, что дедушка пьян, а пьяным его я никогда не видел. Зато видел сельских пьянчуг и местное быдло, с которым лучше лишний раз не пересекаться. Но дедушка точно был трезв. Он рассказывал мне нечто, что было за пределами моего сознания и восприятия, да и вообще я технически никак не мог понять, о чём он говорил. Это просто не могло быть даже примерно знакомо сельскому ребёнку. Даже внуку миролога.
Дедушка продолжал. Он подошёл к столу и пригласил меня, я следом. Этот период помню очень смутно, будто это действительно додумка из сна. Так или иначе, даже если это и был сон, я закончу повествование. Дедушка пролистал журнал, где на одной из страниц были написаны цифры с точками в хаотичном для меня порядке, какие-то подписи и названия городов. Сейчас я всё ещё пытаюсь понять, что может означать такая привязка к городам и населённым пунктам. Дедушка дал мне наушники и сказал слушать. Я надел на одно ухо, другое оставил свободным чтобы слышать речь деда.
«Ты услышишь сорок коротких сигналов, я хочу, чтобы ты был свидетелем. Если что, вдруг. Когда-нибудь ты поймешь, что с этим делать, если захочешь, или если сможешь. Что угодно, но я оставлю знаки. Их тоже будет сорок. Коротко и ясно. Теперь слушай!».
И я слушал. Словно завороженный я наблюдал, как дедушка крутит ручки на радиоприёмнике, грузном советском металлическом ящике с множеством тумблеров и кнопок, ручек. В наушнике начало потрескивать, треск переливался в писк и визг, местами очень громко, а местами безмятежно. Я точно кривился и хотел скинуть с головы это неудобное жуткое устройство, напоминающее металлического паука из проволоки, толкнуть дедушку и убежать, но я этого не сделал. Я бы мог обидеться на деда и его странные игры, я бы мог подумать, что он действительно пьян и потерял рассудок, что он специально меня пугает и потом ещё расскажет историю про гномов-похитителей, но я просто не мог позволить себе такое. Дедушка всегда делал для меня полезное и искренне. В те моменты он делился со мной чем-то сверхважным, архиважным. Он преподнёс это маленькому мне так, будто от этого зависела вся моя и даже его последующая жизнь. Теперь я это не только ощущаю, я начинаю невольно в это верить. И я уже на пути к пониманию.
Когда он выкрутил нужную частоту, я услышал первый сигнал. К сожалению, я всё ещё не могу найти в четырнадцатом журнале ни одного намёка на «сорок сигналов», но я продолжаю поиски. Как только выйду на них — обновлю историю. Он представлял собой некий шум, который походил на стрёкот кузнечика, длился не более половины секунды. Второй сигнал я не помню, они были ещё более короткими и неясными, будто битые аудиофайлы каким-то образом воспроизводятся и выдают обильные искажения. В какой-то момент писки оборвались странной ностальгической старой музыкой, я был уверен, что она то ли из какой-то советской телепередачи, то ли из современного телерадиовещания, то ли вообще она звучала на моём выпускном в детском саду. Так бывает с музыкой, которая въедается в мозг, но только косвенно, и её невозможно вспомнить, хотя она крайне знакома и почти всегда приятна. Прямо посреди искажаемой помехами музыки начались слова. Это был то ли женский, то ли очень высокий мужской голос, ровный и чёткий. Он проговаривал цифры и буквы, имена и названия городов, затем были технические термины, я очень чётко, по какой-то причине, запомнил словосочетания «камерное сопротивление» и «субатомная частица». Потом была какая-то вырезка из документальной хроники с тревожным содержанием, вроде про ядерную энергию и оружие, правда длилась хроника от силы секунд десять. Завершающим этапом трансляции были мантры святых, перемешанные с интервью с космонавтом, видимо, Юрием Гагариным (в интернете оригинала не нашёл либо не узнал). Шумотека завершилась очень громкими пронзительными искажениями, и на этом моменте дедушка быстро снял с моей головы наушники.
«Это были твои сорок сигналов, у каждого они свои. Это ключи, которые помогут тебе в поисках. Ты не хочешь или не можешь пока что их запомнить, наверное ты никогда не захочешь, потому что искать это страшно. Но не бойся, если ты однажды встанешь на этот путь, я помогу непременно. Я уже оставил подсказки, и продолжаю их оставлять. Придёт время, и ты тоже…».
Он как будто запнулся на полпути и решил не продолжать. Или позаботился обо мне раньше, чем я начал сходить с ума от непонимания и нарастающей тревоги. Он отключил от питания радиоаппаратуру, выдернул все кабеля, переключил тумблеры. С холодным спокойствием, правда, не скрывая тяжелых вздохов, вытащил из шкафа полиэтиленовую плёнку и накрыл ею оборудование. Он забрал тетрадь и сложил её куда-то в глубину рюкзака. Я смотрел на это с наворачивающимися слезами. Кажется, я спрашивал, куда он направился и что он задумал, но он молчал. Он сказал одеваться, и после того как мы собрались, дедушка отключил питание на щитке. Мирологическая станция погасла, впервые я увидел её полностью отрезанной от цивилизации, полностью брошенной позади, отключенной. Для меня это зрелище походило на впадение в кому близкого тебе человека. Я тихонько расплакался. Дедушка усадил меня в салон УАЗика, а сам стоял снаружи, всматривался куда-то вдаль, в поля, потом на станцию. Ночное небо было полностью затянуто тучами. Он сел в вездеход, фары озарили труп станции, мотор взревел и мы, пробуксовав немного, двинулись по лесной мрачной дороге. Я находился в трансе до тех самых пор, пока страшные силуэты голых деревьев вперемешку с хвойными, присыпанными снежком не сменила проселковая дорога. Мы приехали в Пичкиряево, остановились возле железнодорожной станции. Всю дорогу мы молчали, вдруг дедушка заговорил.
«Иди к бабушке. Я поехал искать. Теперь ты знаешь, что. Иди».
И он уехал. Больше я никогда не видел его.
Я, до смерти потрясённый и шокированный, упал в снег и расплакался ещё сильнее. Даже спустя время меня никто не услышал, ведь мы остановились довольно далеко от станции. На меня, кажется напал жар и я начал бредить и замерзать. Найдя в себе силы я наконец встал и побрёл в сторону железнодорожной станции, чего на самом деле я совсем не помню. Бабушка рассказала, что меня нашли на платформе, дежурный станции заметил меня и узнал, отнёс на руках домой. Первого января я тяжко заболел, кашлял и бредил. Дедушку конечно же стали искать, но спустя семь месяцев безуспешных поисков, бросили дело и объявили пропавшим без вести.
Я думал, что сумею лаконично закончить этот рассказ, но я ошибся. Скорее всего я подведу некоторый итог, суммирую всё вышесказанное. Дедушку искать я пока не готов, и я даже не знаю, начну ли я этим заниматься. Ведь даже официальное следствие, у которого были не только улики, но и средства, оборудование, время, и то провалилось. Смогу ли я пересилить себя и начать поиски? Ведь я не планирую никаких сборов, финансирований, чего уж говорить о свободном времени и силах. Как можно всерьёз говорить о поисках человека, пропавшего четырнадцать лет назад, причём без вести, без следов, если я даже не могу понять до конца, были ли эти события детства дурным затянувшимся сном? Так или иначе, я уже точно не смогу оправиться от нагрянувших воспоминаний. Более того, кроме воспоминаний у меня теперь есть ещё и знания. Знания, которые заложены моим дедушкой в четырнадцатом и остальных радиожурналах. Что бы ни значили эти «сорок сигналов», я постараюсь углубиться в тему. Я обещаю ему. Он возлагал на меня надежду.
UPD: дополняю историю прямо по ходу редактирования. Сопоставил даты в журнале и примерный год пропажи дедушки. Четырнадцатый журнал датирован 2007 и началом 2008 года. На тот момент мне было уже 15 лет. Дедушка пропал когда мне было 13. Что этот журнал забыл здесь и каким образом он тут оказался я не знаю. Теперь мне не по себе ещё больше.
UPD: я начинаю копить с зарплаты на самодельный радиоприёмник. Посмотрел уже с десяток разных видеогайдов и поясняющих роликов. На этом пока что всё. Иду отсыпаться.
Текущий рейтинг: 53/100 (На основе 29 мнений)
