Псише

1. Зеркало.

— Маам! — в спальню без стука влетела Регина и возмущенно сообщила: — А бабка снова приволокла с помойки какую-то хрень!

— Региночка! — возмутилась Света, — хватит называть бабушку бабкой. Сколько раз я тебе говорила? И прекрати ябедничать, девушку это не красит. Вениамин, скажи уже ей!

— Она твоя дочь, Свет, вот ты и скажи, — я перевернулся на другой бок и подтянул одеяло повыше, на самую голову. — Меня она просто пошлет, что случалось неоднократно. У этого ребенка не заржавеет.

— Вот! — захохотала Регина, — твой муж правильно всё понимает. Поэтому у нас с ним перемирие и дружба. Пока.

Глядя победно на онемевшую от возмущения мать, девушка добавила, предугадывая претензии:

— Нет, ну а кто он? Твой очередной муж! Он же не мой отец? Что тут неправильного? И бабка. Она же бабка, а не дедка. А ябедничать я у тебя научилась. У меня же твои гены!

Не дожидаясь ответа разъяренной родительницы, Регина изящно ускользнула в коридор с высоко поднятой головой.

Света обернулась ко мне, сдернула одеяло:

— Нет, слышал, а? Ты, кстати, никогда меня не поддерживаешь!

— А ты меня? Регина мне и обиднее вещи говорила. Даже о том, что я надолго не задержусь у вас. А ты молчала, помнишь? Между прочим, в чем-то девочка права. Она же действительно твоя дочь, а не моя! И воспитывать такую, извини за выражение, лошадь... — я не закончил фразу, попытался снова натянуть одеяло, но Света держала свой край крепко.

— Ты женился на мне, значит, теперь она и твоя дочь. Немного.

— Тогда получается, — засмеялся я и широко зевнул, — что Ида Генриховна и моя мать тоже. Немного. Не приведи Господь. У меня своя была.

— Балабол! — улыбнулась Светка и шлепнула меня по высунувшейся из-под одеяла заднице. — Сходи, глянь, чего там мама опять с мусорки притащила? Очередное гнездо тараканов? Блин, не успеваем выбрасывать. А я пока завтраком займусь. Вы же все жрать здоровы!

— Свет, я еще сплю — возмутился я. — Сходи сама.

— Тебе вставать уже пора. Нечего бездельничать! Скоро всё равно будильник прозвонит.

Ну пока же он не звонит, — резонно возразил я, и в этот момент будильник на тумбочке задребезжал противным резким звуком. Да блин горелый!

— Давай, давай! — засмеялась Светка, — я на кухню, мне некогда.

— А я вообще только глаза продрал, — начал было я, но Светка даже слушать не стала, и мне пришлось обреченно вставать.

Натянув трико, я быстренько умылся и пошлепал в комнату бабки. Вежливо стукнул в дверной косяк приоткрытой двери костяшками пальцев:

— Ида Генриховна? Я войду?

Как всегда, страдающая маразмом теща промолчала. Я осторожно открыл дверь шире и вошел.

Старушка сидела на стуле перед старинным письменным столом в длинной ночной рубашке,

На столе перед ней стояло приличных размеров овальное зеркало на подставке.

2. Вениамин Сергеевич.

У бабки была диспозофобия. Или, как эту психическую болезнь называют в народе, синдром Плюшкина.

Семидесятисемилетняя Ида Генриховна была азартным завсегдатаем помоек, мусорок, строек, а также птичьих рынков, стихийных развалов, на которых торговали самым махровым барахлом, выбрасывать которое жалко, а хранить дома неразумно.

Откуда у этой высокой тощей старушки брались силы, а главное, жгучее желание часами бродить по злачным местам, шерстить мусорные баки, урны и контейнеры, обходить километры лежащего на советских еще газетах хлама, продаваемого за копейки, а потом волочить в свою комнату подобранный, выкупленный, выкопанный хлам, рухлядь и Богом забытый «антиквариат»? Загадка!

Мы со Светой пару раз в неделю проводили ревизию хлама и мусора, собранного за период, прошедший с последней «инспекции», под жалобные вопли несчастной мамы складывали всю дрянь в огромные пакеты, которые затем я возвращал в естественную среду обитания. Следом проводилась уже стандартная обработка квартиры от тараканов, клопов и прочей живности.

Иногда, очень редко, бабка всё же находила приличные вещи, которые можно было использовать в хозяйстве, хотя и с оговорками. Например, вполне приличные цветочные горшки, коврик для входной двери, деревянные реечки для подвязки герани...

Войдя в комнату тещи в это утро, я застал Иду Генриховну сидящей перед знакомым мне зеркалом.

Я ухмыльнулся:

— Ну, что нашла, стерва старая? — и осторожно взял зеркало в руки. Отлично!

Теща жалобно заскулила, предчувствуя опасность расставания с понравившимся предметом, но я успокаивающе махнул рукой: только посмотрю, не волнуйся.

Вещь, хотя и была очень, очень старой, все же вполне прилично сохранилась.

Предмет в моих руках нельзя было назвать простым бытовым зеркалом. Оно определенно создавалось как произведение искусства

Зеркальная поверхность овальной формы была такого размера, что в ней свободно помещалось отражение лица смотрящего и немного шея.

Само зеркало держалось на шарнирах между двух стоек, слева и справа, и могло свободно вращаться в вертикальной плоскости. Крепления и всё обрамление тоже было необычным, сделанным в форме дубовых веток с листочками, которые оплетали зеркало кругом, придавая композиции завершенность.

Подставка была деревянная и массивная. Никакой фанеры, только натуральный дуб, покрытый прилично выглядящим лаком.

Я еще раз с любопытством осмотрел заднюю и нижнюю поверхности предмета, снова попытался прочесть небольшое клеймо изготовителя. Надпись была выполнена, по-видимому, на немецком языке, да еще старинным, готическим шрифтом, и окружена многочисленными вензелями. Наверняка читалось только слово «Гамбс» в центре клейма. Еще ниже, совсем уже крошечными русскими буквами, было выдавлено: «Собственность Ея Императорского Величества Великой Княгини Александры Иосифовны» и тут же имелся двуглавый орел с округлой короной между птичьих голов.

Я поднял глаза на Иду Генриховну. В этот раз старуха смотрела на меня не с ненавистью, как обычно, а умоляющим взглядом. Я усмехнулся, поставил зеркало перед тещей.

— Ну, пользуйся. Это тебе. От меня.

Бабка снова жадно уставилась на собственное отражение, заулыбалась, засмущалась, как кисейная барышня, разглядывая себя, поправляя седые, похожие на паклю, редкие волосы. Перед уходом я протянул видавшую виды расческу, и Ида принялась с благоговением водить ею по клокам старческого пуха на плешивой голове.

Когда я сел за кухонный стол, хлопочущая за плитой Светка рассеянно спросила:

— Ну что, сам выбросишь эту дрянь?

— Какую дрянь? — уточнил я.

— Ну, которую мать приволокла!

Я поднял на Свету глаза:

— А ты её видела, эту дрянь?

— Нет, конечно, но разве на помойках бывает что-то дельное?

— Как показывает практика, — сообщил я, — раз в год и палка на стене стреляет!

— Что это значит? — не поняла Света.

— Мамочка, а ты видела, какую вещицу бабка притащила? Антиквариат! — не дала мне ответить впорхнувшая на кухню Регинка, тут же плюхнувшаяся за стол, и принявшаяся бесцеремонно таскать блинчики со стоящей передо мной тарелки, запивая молоком прямо из пакета.

— Господи, да что там? — заволновалась Светка. — Яйцо Фаберже?

Я рассказал, что там. Светка, как говорится, не отходя от кассы, сходила взглянуть, заодно отнесла матери блинчиков. Вернулась удивленной:

— А что, зеркало красивое. Вень, как думаешь, дорогое? Может, продать?

— Ну... Не знаю... Вряд ли. Дорогое не выбросили бы, и...

— А вот «Габмс», — перебила меня Регина, — это что-то знакомое... На языке вертится!

— К сожалению, скорее всего, это подделка, — заверил я. — Зато, Свет, как твоя мама в это зеркало влюбилась, обратила внимание? Может, она с ним поспокойнее станет? Может, припадки пройдут?

— Ладно, чем бы дитя ни тешилось, — согласилась Света, села за стол и принялась за остывший кофе. — Выкинуть всегда успеем, правда? Где бабка его нашла-то?

— Мне сказала, что оно уже утром на столе стояло, — засмеялась Регина. — Сама забывает, где что находит. Маразм крепчает!

3. Ида Генриховна.

Он считает, что у меня маразм. Венька этот чёртов, очередной Светкин хахаль. Или что у меня еще чего-нибудь похуже. Деменция, например. Вот дебил. Он и Светку настраивает против меня. Говорит постоянно, что я с ума сошла....

Может, и правда сошла?

Я же старая. Сколько мне лет? Провалы в памяти... Например, как и где я зеркало нашла, убей не вспомню. Наверняка притащила с какой-нибудь мусорки.

Ну и что? Мне оно нравится. Как посмотрюсь в него, на душе прямо спокойнее становится. Смотрю смотрю: да нормальная я. Не дура совсем, как Венька проклятый говорит. И совсем не старая. Просто зрелая женщина за шестьдесят! Лицо золотом светится, волосы пышные, шикарные, волосок к волоску, и каждый озарен сияньем волшебным, золотым.

Я сегодня, как и две недели подряд, к зеркалу своему села. Когда все разошлись, так и села.

Часами теперь готова собой любоваться.

Правда, сейчас началось что-то странное. Только расческу я в руку взяла, приготовилась заняться волосами, в лицо свет мне как ударил! Прямо оттуда, из зеркала!

Ослепил он меня, на секунду всего, и сразу погас.

Смотрю на своё отражение, и не могу понять я это или кто-то еще? Лицо моё, но как будто незнакомое!

Только присмотрелась к лицу, а за спиной, в отражении, гляжу, стоит кто-то еще!

Батюшки святы, она это! Полинушка моя, кровинушка моя. Дочушка!

В семнадцать родила я ее, радость мою, боль мою. От первой и единственной настоящей своей любви, от унтер-офицера Вознесенского.

В такого невозможно было не влюбиться. На двадцать лет старше меня он был. Статный, натянутый, как тетива в луке, красавец, чернявый, хотя седина уже на висках проступать стала.

Как посмотрит на меня, сердечко мое девичье в пятки уходило, синичкой я себе казалась, птичкой слабой, рядом с орлом моим сизокрылым, в орденах-медалях: герой Персидской кампании 1914 года, чай! Первый поцелуй свой девичий ему я презентовала, а следом омутом бездонным и честь он мою забрал, а взамен счастье мне подарил.

Любовью наградил.....

Когда узнал, что ребеночек у него будет, злился сильно, страсть как злился. Я не сердилась на любимого голубя своего, понимала. Как он женушке своей, Арвидии Дорминовне, матроне почтенной, сорокалетней, троих уже родившей, объяснит наличие дитятка от курсистки, которую в аптеке Провидение ему ниспослало?

Но успокоила я любимого своего, как смогла: никто никогда не узнает, что отец сего дитя он. Никто. Никогда.

Так и случилось. Даже не я решила, а История сама распорядилась, Судьба-негодница.

Когда его синичка доченькой разродилась, унтер-офицер Воскресенский был уже парижским эмигрантом. Здесь бы, в Красной России, быстро моего орла большевики в клетку заперли. Да что там в клетку... У них разговор короткий: девять граммов свинца в сердечко наше любимое.

Родителям я так и не призналась, кто ребеночка отец. Хоть и отхлестал меня папа по щечкам нещадно, да несколько раз. Плакала, рыдала, а молчала!

А вот супротив папиной воли сделать ничего не смогла. Отобрали дитятко у меня, как только от груди тощенькой отняла. Силой забрали и унесли куда-то. Папка небрежно так сказал потом, что в Воспитательном доме она.

Забудь, говорит!

Но всю жизнь я только о Полинушке моей и думала. Проклинала себя, что помешать не смогла.

А тут вдруг в зеркале ее вижу.

Ангелочек мой, вижу, стоит в отражении: девушка тоненькая, лет двенадцати, с золотисто-рыжими волосами, совсем как у меня, скромно улыбается, но глаза орлиные, отцовские.

Да как же я ее не узнаю? Каждую ночь во сне она мне мерещилась, ко мне подходила, да рядышком присаживалась...

А тут и вживую явилась.

Обернулась я и правда, вот же она, стоит за спиной, улыбается широко-широко рада, значит, не сердится на маму, которая давным-давно не спасла ее.

Руку мне протягивает, жестами показывает: пойдем, мама!

Да куда, глупышка, только встретились, давай хоть чаем тебя напою, нагляжусь!

Только тянет меня Полюшка, тянет изо всех сил. Ну как дитятке любимому откажешь? Да и интересно мне как она живет, где?

Дверь она отворяет, выходим мы в коридор и вдруг вижу я не моя это квартира. Стены обшарпанные, крашеные темно-зеленым, унылым, безнадежным цветом. Впереди коридор длинный, а справа и слева двери, двери и двери.

«Здесь и живу я! — радостно говорит мне Полиночка, — куда меня ты и родители твои определили. Воспитательный дом. Хорошо тут, страсть как. Да ты сама гляны»

И подталкивает меня к одной из дверей.

На двери этой окошко, только почему-то решеткой оно забрано. Но, что внутри творится, видно.

Стол в пустой комнате стоит. Прямо посередине. Письменный. На нем ребеночек лежит, прямо на газетах, на бумагах казенных. А сквозняк такой хороший веет, пронизывающий. Орет дитё благим матом, заливается, словно родимчик сейчас его хватит. Вдруг из темного угла женщина выходит, в косынке красной, в кожаной тужурке и юбке длинной, почти до полу.

— Опять орешь, мразь? — вдруг как завизжит женщина, — нарожали вас, буржуйское отродье, а нам возись! Я бы лучше коммунистическое будущее строила, чем говно твое убирать!

Срывает женщина с яростной ненавистью с головы косынку свою алую. И вдруг я вижу, что она это я! По волосам узнала я себя, красивым. Они аж светятся золотом!

И начинает женщина, то есть я, малютку пеленать, в косынку свою заворачивать. Только делает она это с такой ненавистью, что мне чуть дурно не стало. Ручки-ножки у детки, как у куклы тряпичной бултыхаются, головка из стороны в сторону мотается, того и гляди шейка детская, хрупкая, сломается.

Замотала оная младенца кое-как, еще и плюнула на него из ненависти.

Я отскочила от окошка, хотела влететь к ним, да только ручку как не поворачивала накрепко закрыто.

Обернулась, спросить хотела Поленьку: что ж это такое творится, да только нет никого вокруг!

Я и туда, и сюда никого, одна я. В коридоре длинном стою, и влево он тянется, и вправо. Далеко-далеко. До бесконечности. Может, зашла куда девочка моя?

Пошла я влево.

Иду, заглядываю в зарешеченные окошки в дверях. И чем дальше иду, тем все более жутко мне становится. Везде комната одна и та же пустая, холодная, квадратная, без мебели и даже без кровати, с крошечным окном под высоким потолком, словно камера это в тюрьме, а не дом детский. Во всех комнатах Полина. Вот она на стульчике детском сидит, с грязным зайцем игрушечным. Вот в уголке забилась и плачет, тихо скулит «мамочка...» Вот стоит, вытянулась, как солдат на плацу, стих читает: «Взвейтесь кострами...»

И во всех комнатушках женщина неподалеку от дочки моей. Похожа на меня, как две капли воды. То зайца из детских ручек вырывает: не положено! То указкой по вытянутым крошечным пальчикам лупит: веселей стих читай, унылая ты слишком, отродье бесовское.

А то и просто орет, орет, орет!

Я уж и стучала в эти двери, и звала: и дочку, и себя саму. Но все без результата. То ли не слышат меня, то ли запрещено им с посторонними разговаривать.

Везде моя Полина, а забрать не могу ни одну.

Так шла я, шла, пока не услышала плач громкий впереди, за одной из дверей. Душу мне этот плач раздирает. Может, хоть тут помочь смогу?

Заглянула в окошко, откуда плач доносится, вначале ничего не поняла. Вроде кровать какая-то стоит, посередине комнаты. Шевелится на ней что-то. Но Полины не видно. Присмотрелась, а на кровати лежит кто-то большой, задницей кверху. Штаны спущены... И двигается эта задница ритмично: вверх-вниз, вверх-вниз. А из глубины кровати плач! И плач узнала я сразу дочки он моей, Полюшки, из-под свиньи этой доносится!

— Мамочка, мамочка, мамочка, услышала я, это ты виновата, ты! Ты отдала меня свиньям, на поругание. Отказалась, отреклась, бросила...

Услышала я дочкин голосок, тут терпение мое кончилось, и побежала я. Долго бежала, всё уши закрывала, сама кричала как сумасшедшая, билась в двери закрытые, по полу ледяному каталась. Повернулась потом назад, а там уже коридора никакого нет опять дверь в мою комнату. Вошла я, села перед зеркалом, стала на себя смотреть.

— Ты чудовище, — вдруг говорит мне отражение в зеркале и ухмыляется. — Ты дитя свое сама на поругание отдала. Своими руками убила ее. Все равно, что задушила. А задушила б, может, и лучше было бы, столько мучений испытала она благодаря тебе. Потому искупление твое вон оно, единственное.

Смотрю, позади отражения моего веревка с потолка свисает. На конце петля.

Я обернулась и правда: стул стоит, а над ним веревка.

Ноги сами шагнули....

4. Регина.

После бабкиных похорон я неделю боялась в ее комнату заходить.

Мне всё мерещилось, что дверь открывается, и она там висит: с одним тапком на ноге, выпученными глазами и черным языком из распухшего рта. Такое нескоро забудешь.

Вениамин мне помог, как ни странно.

Я его, если честно, до этого момента терпеть не могла, а он, оказывается... Пока мать в прострации была, он, как наседка, со мной возился. И готовил, и отвлекать старался. Всё время улыбка на лице, слова грубого ни разу ни сказал. Хотя тогда я была даже злее обычного, истерила постоянно.

Вениамин придет вечером с работы, сядет, по головке погладит, посочувствует... Когда я признавалась, что мне и поговорить-то не с кем, что подруг нет, и Димка рано или поздно бросит, он бурно стал убеждать, что это они все дураки и дуры, а я лучше всех! И Дима счастлив будет со мной всю нашу долгую жизнь.

Даже зеркало бабкино приволок, чтобы я посмотрела, какая я красивая.

Я посмотрела и правда!

Обычно в другие зеркала смотришься то там прыщик, то тут морщинки. Лицо какое-то глупое... Зато в бабкином, «помоешном» кожа аж золотистым сияет, волосы густые, красивые, с рыжинкой, лицо симметричное, глаза выразительные!

Я это зеркало в свою комнату окончательно перетащила и теперь смотрюсь в него при каждой возможности. Телефон вообще забросила, интернет не интересен!

Вот и сегодня: пока мама и Веня на работе, я устроилась поудобнее на своей кровати, полулежу, вглядываюсь в свое лицо, и так легко на душе становится..

Чувствую себя совсем-совсем другим человеком! Даже показалось, что и отражение моё поменялось.

Всякие мысли в голову лезут. Приятные. Мечты! Как люди, к примеру, при коммунизме жить будут? Мы с Димкой часто такие вопросы обсуждаем.

Димка мой, кстати, сегодня на соревнованиях, он за рабфаковскую команду выступает. А то давно бы уже ко мне в общежитие примчался. Без него мне скучно. Я хотела «Аэлиту» в тысячный раз почитать, но передумала. Смотрю в зеркало и думаю: люди при коммунизме, все как один, добрые будут и патриоты. Только Родины не будет. Весь шар земной единой Родиной станет! И все будут братья и сестры. И любить будут друг друга, как братья и сестры. Ну, или как мы с Димкой.

И прямо в этот момент мое отражение в зеркале меняться стало! Вначале тихонечко. Мой остренький нос выпрямился, брови гуще сделались, глаза из карих в зеленые превратились.

И на лоб полезли от ужаса.

Поскольку вместо меня Липочка в зеркале проявилась. Подружкино отражение всё за мной повторяет: я нос потрогала и она трогает, я губы гузкой сложила, и она рожицу скукожила. Как будто я ей вдруг стала!

Но тут перестала Липа за мной повторять всё и говорит, с улыбочкой своей:

— Приветик, подружка!

Я вначале онемела, вскочить хотела, страсть эту скинуть на пол, но Липочка улыбнулась:

— Да ты не бойся! Я же не призрак какой-нибудь. Просто ученые супераппарат создали, специальный, который между мирами связь устанавливает. Товарищ Сталин по нему уже давно разговаривает! В своём новом романе писатель Александр Беляев скоро об этом напишет.

— Я думала, что умерла ты, — призналась я грустно. — Так неожиданно пропала. Ни записки, ни весточки. Все вещи твои в общаге остались, мама из Калинина примчалась, искала-искала, но так и не нашла, милиционеры всех допрашивали, никто ничего не знает. А ты вон где — в другом измерении!

Она кивнула, но как-то печально.

— Знаю, знаю. Это секретный эксперимент, я подписку дала о неразглашении государственной тайны.

— Да ты что? — у меня глаза на лоб полезли. — А я, если честно, было подумала... что ты из-за Димки... того

— Я? Из-за Димки? — она засмеялась. — Было б из-за кого!

— Значит, ты не злишься, что Димка теперь со мной...? Ну и правильно: зачем он теперь там тебе? Липа, вокруг столько красивых и умных парней! За тобой же многие ухаживали. Кривцов, вон, глаз не сводил.

— Кривцов, — повторила Липа из зеркала и усмехнулась. — Где Кривцов и где Димка? Мой Димочка.

Мне внезапно стало на душе неприятно.

— Так прямо и твой! Он тебя и не любил, между прочим! Потом сам мне сказал. Когда мы в поход собрались, в твою память. И еще он сказал, что ты наверняка с собой покончила, потому что дура и истеричка! И специально так, чтоб тело не нашли.

— Истеричка... — снова печально и тихо повторила моя подруга, как эхо. — Как будто ты меня не знаешь? Мы ж подруги, со школы, не разлей вода!

— Ну да... — опустила я голову. — Знаю. И знаю, что ты и, правда, психичка.

Я вскинула голову, посмотрела на бывшую подругу с вызовом:

— Все равно я лучше. Красивее. И целоваться умею так, как тебе и не снилось. Димка мне рассказал всё: ты ж только глаза на него пялила и вздыхала. А я... Я уже на третьем свидании с ним вовсю целовалась!

Печальная до того момента Липочка внезапно захохотала. Это было так неожиданно, что я чуть не подпрыгнула.

Смех ее был громким, резким и неприятным. Подруга и сама принялась быстро меняться, под стать погрубевшему голосу: круглые щеки опали и втянулись, скулы туго обтянулись кожей, вокруг глаз темные круги возникли, по коже бородавки пошли, россыпями, с гноем, да и цвет кожи стал серо-землистым.

— Лучше меня ты? — прошипело чудовище в зеркале, ощерило рот с кривыми зубами вразнобой. — Вона как: румяна, пригожа, кудри золотисты, уста алы, очи жгучи... А я...

Она скривила злобно-жалкую гримасу, из гноящихся глаз потекли крупные слезы, оставляющие на грязной коже кровавые следы.

Это было так жутко, что я хотела вскочить и убежать, только руки мои и ноги не слушались меня. Я вдруг как будто в мамин холодец погрузилась.

— А я... — продолжила тварь и демонстративно зарыдала,я страшная, никому не нужная! Ни любимому, ни лучшей подруге. Предали вы меня... Ну слушай правду, ты ж хотела знать? Утопилась я. Знаешь где? Где мы втроем купались, помнишь? Где ты первый раз Диме моему глазки строить начала. Туда и пошла я ночью, камни по карманам рассовала и прямо в глубину полезла. На дно опустилась и ждала, пока воздуха хватать не станет. Потом назад уже, к жизни вернуться захотела... Но тут вспомнила рожу твою, злорадную, зажмурилась и вдохнула воду. Глубоко-глубоко. Полной грудью. Ох, подруга, как же умирать страшно! Но мне ты помогала. Все это время, пока билась я в судорогах предсмертных, пока воздуха хоть каплю искала, на меня ты смотрела. Глаз не сводила. И улыбалась, улыбалась, улыбалась.....

В зеркале, в самом низу, вдруг появилась черная округлая точка, которая стала расти, а затем в нее, как в отверстие, просунулся палец. Просунулся и потянулся ко мне. Был он мерзким, гнилым, с ошметками мяса, с белеющей костью. За пальцем и вся рука вылезла.

Рука метнулась вперед, схватила меня за горло, а следом за рукой из зеркала, как сквозь натянутую резиновую ткань, ко мне приблизилось лицо бывшей подруги, с пятнами гнили и потеками гноя. Один глаз был уже без век, совсем круглым и жутким, а второй вдруг подмигнул мне, и чудовище безумно захохотало:

— Ты меня предала. Подруга называется! Комсомолка, ха-ха-ха!

Обхватила рука из зеркала мою шею, и рванула туда, к себе, в зеркало, которое вдруг вместо стекла стало водой в ванне...

5. Светлана.

Господи, если б не Венька...

Он меня буквально из петли вынул, куда я едва не полезла следом за мамой. Ни на секунду меня не оставлял он, хвостом ходил, чуть не с ложечки поил-кормил. Договорился со знакомым каким-то, чтоб меня в клинику положили, неврологическую, денег там всем дал, чтоб глаз с меня не спускали и чтоб лечение самое лучшее.

Только какое мне лечение? Мне бы дочку с того света вернуть. Мама-то хотя бы понятно: ей к восьмидесяти шло. Как говорят: пожила! Но мне и её жалко. С чего она в петлю полезла? Маразм? Психоз? В таком возрасте все возможно.

Но Регина? Ей-то с чего в ванне топиться? Месяца ведь не прошло с бабушкиных похорон.

В колледже всё вроде у неё нормально. Подружки есть. В тик-ток видео выкладывала, хвасталась постоянно, радовалась лайкам всяким. Мальчика не было, это верно, но это всегда дело наживное.

Даже записочку не оставила....

В первые дни после выписки я еще слабо соображала. Видимо, капельницы и уколы не сразу отпустили. Но потом голова стала проясняться, и на меня снова накатило. Венька надо мной шефство взял, отпуск на работе выбил, сидел рядом день и ночь. Без него я бы тоже с собой что-нибудь сделала.

Все по голове гладил он меня, по плечу, шептал, что все будет хорошо, боль останется, но глохнуть начнет. Поплачь, говорит, со слезами тоска уходит. А я говорю: черная я уже от слез. Он улыбается: нет, ты у меня самая любимая, самая красивая.

И зеркало показывает, то, что мама тогда откуда-то домой притащила.

Я на секунду взглянула вроде и правда не кикимора. Лицо приятное, волосы золотистые, почти рыжие, глаза, хотя и заплаканные, но все равно красивые.

Вот, говорит мой Веничка, скорби по доченьке, по мамочке, но не забывай — жизнь продолжается, ты еще красивая, молодая женщина, пятидесяти тебе нет. Поглядывай на себя в зеркало, напоминай себе, что ты любимая женщина.

Мне вначале вроде стыдно было: чего в зеркала смотреться, если месяца со смерти дитя не прошло. Но потом и правда: гляну — на душе теплее.

Через неделю у меня в привычку вошло: проснусь, сяду на секунду перед зеркалом, улыбнусь отражению... Легчает. Вспоминать стала о дочке и о маме со светлым чувством, без надрыва. Значит Божья воля всему так случиться.

Вениамин видит, что отпускает меня, стал из дома уходить, а то всё в четырех стенах... Он за порог, а я за зеркало: нравлюсь я себе, даже любуюсь.

Сегодня муж с самого утра на работу ушел: отпуск его закончился.

Я быстренько перекусила, душ приняла, и села волосы расчесывать. Перед зеркалом.

Красивые у меня волосы, густые. Платиновая блондинка!

В какой-то момент посмотрела я в отражение, и понять не могу да я ли это или какая-то другая женщина, совсем незнакомая? Но потом за спину взглянула, а там, на стене, фотография висит. Большая, в рамке. Я и Настюшка Маркова, подружка моя самая лучшая, заводская. Мы в обнимочку стоим, в спецовках, улыбаемся.

Я обернулась — нет там на стене никакого фото. Снова в зеркало — так вон же оно! Только Настя вроде как чуток развернулась: то меня за плечи обнимала, а сейчас только одну ладонь на плечо положила. И улыбки на лице уже нет. Серьезная, смотрит строго. Как будто знает всё.

А может, и правда знала она что-то?

Мы же с Настей вместе в лаборатории заводской работали, пришли на завод друг за другом, она в 80-м, я в 82-м, сразу стали подругами, не разлей вода, ходили друг к другу домой в гости, я ее Максима Ивановича знала хорошо, а она моего Ленечку.

И всё бы хорошо, но только однажды влюбилась моя Настя, в замдиректора, в Ковалева, недавно на завод назначенного.

А что, она женщина, хотя и не молоденькая, но в соку, ягодка опять, румяная, аппетитная, веселая. За ней ползавода бегало, а она только смеялась надо всеми. Но как Ковалев появился, так помутилось в голове у подружки моей: влюбилась без памяти девка. Вначале просто интерес имелся, а потом и страсть на них напала. На обоих!

Как на грех, в это же время в нашей лаборатории вакансия возникла. Да не простая, а начальника. Предыдущего на пенсию заслуженную проводили, по состоянию здоровья у него сын в Чечне погиб, сердце барахлить стало, сильно.

Что ж, вакансия на замену начлабу быстро подобралась. И не одна. Я была опытной работницей со стажем, меня даже за границу несколько раз командировали, в соцстраны. Первая кандидатка!

Ну и... подружка моя, Настя, не хуже меня была работница. Только за ней-то замдиректора, сам Ковалев стоял. А за мной... За мной никого не было!

А мне эта должность нужна была, как воздух. У мамы онкология в стадии ремиссии, она на жутко дорогих препаратах сидела. Сыну поступать. Леня мой полгода уже зарплату не получал, в долгах мы были, как в шелках. Девяностые! Одни макароны жрали! Начлаб в три раза больше меня получал. Любая на моем месте задумалась бы....

Я и задумалась! И не только.

Когда анонимки пришли и в отдел кадров, и в приемную директора завода, и самому Максиму Ивановичу, да не простые, а с доказательствами: ксерокопиями фоток интимного характера, скандал огромный случился.

Ковалев сам ушел, такой не пропадет.

А Насте, Анастасии Марковой мягко, но настойчиво предложили самостоятельно поискать другое место, а когда та отказалась, просто выперли по статье, за аморалку.

Гулящие-то никому не нужны. Тем более гулящие не абы с кем, а с руководящим составом.

Но разве в смерти ее я виновата? Нет! Это она сама выбор свой сделала. Я никого головой в духовку не совала...

Смахнула я теперь слезу набежавшую, снова в зеркало глянула и оцепенела: фото за моим отражением всё еще висит, и Анастасия на нем, как живая... Только не со мной она в этот раз в обнимку стоит.

С Ленечкой моим..

Смотрит муж мой на лучшую подругу и улыбается нежно так, ласково. С любовью. А подруга приобняла моего благоверного за талию и тянется к нему губами.

Вскочила я, обернулась, а на стене и правда портрет висит. На нем Настя и Леонид целуются. Бросилась я к фото, сорвала, по сторонам глянула еще несколько фото по стенам. И все похабного содержания: вот муж мой, по пояс голый, расстегивает Настькин бюстгальтер, вот он на кровати лежит, а она в халатике коротком, брюки с него стаскивает.

По всей нашей спальне теперь фото расклеены, большие, маленькие, вкривь и вкось. Но отчетливо на них весь срам любовников виден.

Как будто мало им похабщиной своей хвастаться, в открытую, они прямо в фотоаппарат смотрят и смеются, просто ухахатываются!

Надо мной, значит, над дурой.

Вот чем за спиной моей они занимались!

Я уже на месте сидеть не могу, в прихожую выскочила, по коридору туда-сюда хожу, жду, когда изменщик вернется. А потом смотрю: у входной двери и ботинки его уже стоят, и сапоги женские, модные, которые я ни с какими ни спутаю: вдвоем мы их в ГУМе покупали, когда в столицу с подругой за покупками ездили.

Значит, дома они уже. Как я их проглядела, подлых?

Слышу: в спальне возня какая-то! Я же только что там была!

Приоткрыла дверь, и обалдела: подруга моя, голая, на Леониде верхом сидит, а тот, бесстыжий, с нее глаз не сводит.

Занимается моя Настенька похабством, а сама шепчет, так, что и я слышать могу:

— Твоя-то дура когда вернется? Дебилка, мышь серая, ни кожи, ни рожи! Как ты, любимый, с ней только живешь?

Да вот, сам не знаю, отвечает благоверный мой, а потом поворачивается, и, глядя прямо на меня, говорит: надоела мне она, тварь тощая. Убил бы ее без раздумий!

Так в чем же дело? — хохочет лживая подруга моя, бесстыдница, — давай задушим ее. Пусть сдохнет, каракатица проклятая!

Я от ужаса окаменела!!!

А они вдруг вскакивают и как кинутся ко мне! Я пошевелиться не могу, как держит кто-то.

Схватили меня лучшая подруга и любимый супруг, поволокли на кухню, повалили на пол и стали газеты старые рвать, комкать и в рот засовывать.

Уже и желудок набили, легкие, глотку. Хочу кричать, а воздуха не хватает. И вырваться не могу никак сильнее меня убийцы мои, двое их против меня одной.

А в глазах всё темнее и темнее...

К концу этой длиннющей лекции, которая многое для меня прояснила, я уже не скрывал легкую ухмылку. Ольдберг удивленно посмотрел на меня:

— Вас это веселит? Вы-то сами, надеюсь, не злоупотребляете этим зеркалом?

— Иосиф Маркович, а вот вы набросили платок на зеркало, эта защитная мера от действия псише? Я проигнорировал его вопрос, но ухмыляться не перестал.

Это временная и очень слабая мера. Что такое для потустороннего существа, обладающего способностью изменять реальность, нашу с вами реальность, какой-то платок?

Ольдберг говорил насторожено. Ему явно стало неуютно.

— Знаете, похоже, я у вас засиделся. Случай интересный, однако... мне пора. Если вдруг захотите продать псише позвоните, номер у вас имеется. А пока... Извольте откланяться.

В этот момент я сорвал платок с зеркала. Сноп золотисто-рыжих лучей ударил доктору исторических наук в лицо, заставил его застыть, как в свое время застыл и я.

Я встал, подошел к окну, выглянул во двор, неторопливо заговорил.

— Всё же придется вам немного подождать, уважаемый Иосиф Маркович. Вы должны знать, что правы! Почти всё, что вы изложили правда. Моя королева, Княгиня моей души, действительно призывает слабые души, которыми владеет, как домашними животными, в избытке. Все они, действительно, из разных эпох, с разными историями... Королева приманивает жертву, а затем натравливает на каждую из них свою собственную «борзую».

Так произошло и с моими женщинами. О, как же я их ненавидел! До сих пор не понимаю, как псише попало ко мне, хотя подозреваю, что Княгиня выбрала меня за красоту и послушание. Когда я увидел ЕЕ, и она дала мне счастье говорить с ней, все дурацкие вопросы вылетели из головы. Она милостиво предложила мне покровительство. Предложила избавиться от злобной безумной старухи, заносчивой и вредной падчерицы, от женщины, которую я никогда не любил.

Мне и не нужно было ничего делать. Просто подсунуть каждой из них приманку. А потом просто уйти. Туда, где много людей. Которые подтвердят, что все время я был с ними.

Взамен Королева теперь получает всё новые и новые души.

Вот, например, сегодня вашу....

Я почтительно поклонился зеркалу, в котором сияло самое прекрасное и самое любимое мною лицо на свете, еще раз бросил взгляд на Ольдберга, который, не дыша, смотрел своими выпученными глазами в смертоносное зеркало, и вышел из спальни, а затем из квартиры.

Когда я вернусь к вечеру, всё будет кончено.

На сегодня...

Юрий Крутиков

Никто ещё не голосовал

 Включите JavaScript, чтобы проголосовать