(в том числе анонимно криптовалютой) -- адм. toriningen
Предел боли
Лукьяновское СИЗО, успевшее еще побыть «тюремным замком», впервые заработало в 1863 году. Оттуда же к главному корпусу прилипло пошловатое название «Катька». Молва гласит, что сам корпус построили еще при Екатерине II, однако большинство сходится во мнении, что это не более, чем легенда. За годы своего существования тюрьма обросла несчетным количеством историй и слухов. Были истории веселые и грустные, были жестокие и бытовые, но были и те, в которые трудно поверить. Такие, от которых становилось страшно. Одна из подобных историй и произошла со мной.
Бывать на Лукьяновке мне доводилось дважды. Первый раз в 2003 году, этапом, когда меня везли на Житомир, второй раз – уже во времена Януковича. Во второй раз мне бы, наверное, пришлось там задержаться, но по закону Савченко, в конце 2016 года мой срок пересчитали, и уже в феврале 2017 года я был на свободе. В своей истории я хочу отойти от всех форм тюремного жаргона и постараться рассказать её как можно корректнее. Заранее приношу извинения, если где-то в моем повествовании мелькнут непонятные слова.
Первое впечатление о Лукьяновке было мрачным. В 2003 году еще не сделали все эти «коммерсантские» ремонты конца нулевых, и всё, начиная от тюремного «продола», имело тленные оттенки. Тюрьма была переполнена, задыхалась от самой себя, атмосфера царила там тяжелая, напряженная. В «сороковнике», куда меня запихнули до промежуточного суда, было порядка восьмидесяти человек. Люди спали буквально по полчаса. За неделю, что мне довелось там провести, мне кажется, я не спал вовсе. Только часто валился с ног, когда нить рассудка окончательно ускользала.
Пребывание в «сороковнике» можно сравнить лишь с самым оживленным рынком в предпраздничные выходные, когда разобщенные людские массы образуют однородный поток. Постоянный шум, крики да галдёж. Здесь было нечто похожее. Рой иссушенных пчел. Покрытый синюшными «мастями» и выпуклыми шрамами. Всё куда-то движется, шумит и происходит одновременно. Каждый человек воспален своей людской сутью. В «сороковнике» всегда есть кто-то, готовый часами говорить, а есть те, кто будет это слушать, и я был тем, кто слушал.
Собеседники мои были от «украл банку с огурцами» до тех, кто успел просидеть в тюрьме больше, чем прожить на свободе. «Старые рыцари», всё в татуировках, с кожей, где нет живого места от шрамов. Длинные и неровные улыбки над пупком от «вскрытий» живота. «Ошейники» из шрамов на горле. Одинаковые точки над губами после зашивания рта. Целая история жизни и противостояния с режимом, высеченная на своей плоти. Рассказы таких дедушек были намного складнее и интереснее историй сельских пацанов. Говорили «старые рыцари» в основном о тюрьме. В 2003 году мне только исполнилось двадцать лет, и эти истории вызывали у меня неподдельный интерес. Обычно большинство рассказов несли в себе глубокую трагедию человеческой судьбы. Говорили о том, как тюрьма пережила перестройку, о том, какие «знаменитости» успели пройти через знакомые мутные стены. О временах беспредела и как ломали «воров». Про «особистов», которых прятали по всем корпусам.
Все дни, что я там был, «сороковник» гудел как рой. Иногда с трудом было слышно человека, что сидел напротив тебя. По правде говоря, даже сравнение с рынком и вокзалом не слишком передает ту атмосферу, которая царит в нём.
Именно тогда, вечером, в последний день перед этапированием в Житомир, я стал свидетелем одного из самых странных и жутких проявлений «сороковника». Когда все восемьдесят с лишним человек в одну секунду без каких-либо предупреждений замолкают.
Сначала мне показалось, что я вновь заснул и не заметил этого. Через несколько мгновений стал думать, что оглох. Мой собеседник, один из числа «старых рыцарей», жестом показал мне «тишину», закрыв ладонью свои губы. Все люди, что до этого были заняты самыми разными житейскими занятиями, не двигались. Пара человек, которые монотонно жевали запаренную «мивину», зависли с занесенными у рта ложками. Только пар, взлетающий над миской, двигался. Десяток человек, что «тянули дорогу», замерли в нелепых позах. Кто-то с вытянутыми вверх руками, кто в полуприседе. Смотря одними глазами по сторонам, я невольно начал нервничать. Первое, что мне пришло на ум – это то, что за дверью «Беркут», и сейчас будет жесткий шмон с «каруселями». Но когда это молчание и одномоментное зависание всех, включая моего собеседника, продолжилось более одной минуты, мне стало страшно. В тюремную мистику я верил еще на свободе. Когда что-то подобное происходит с тобой, всё равно как-то не вериться, вернее сложно поверить не в саму мистику, а в то, что это происходит именно с тобой. А потом эту тишину как что-то инородное нарушил один очень резкий и неприятный крик где-то далеко за стеной. Вопль, от которого становилось неуютно, от которого хотелось бежать. Переполненный болью, ужасом и агонией. Этот крик словно что-то говорил. По мере того, как он усиливался, образы, что рисовал мой ум, в своих пугающих сюжетах являли нечто-то большее, чем тревожные ассоциации. Виды знакомого тюремного «продола», где стены покрывали язвы. Обглоданные углы, воспаленные поверхности. Неровные выпуклости вместо лестниц. Бесконечное количество кривых решеток, за которыми в темных застенках виднеются мутные силуэты. Не заключенные – скорее пленники. Чего-то более страшного, чем государственная машина.
Следом к этому крику за стенами подключился один, более явный, уже в недрах самого «сороковника». Протяжной крик, переходящий в безнадежный вопль. Затем где-то сзади послышался другой. С каждой секундой криков в камере становилось всё больше и больше. Крики раздавались уже со стороны, где тусовались «игровики». Кричала часть, где был «смотряга». Все вопили. И еще, и еще. Орал даже один из «старых рыцарей», что был моим собеседником. Кричали все, кроме меня.
Весь этот ужас длился слишком долго чтобы быть правдой, и из ступора меня вывела пара человек.
– Ты что так орешь?!
Надо мной помимо «старого рыцаря» стояли ещё какие-то люди.
– Нормально всё? – спросили они и дружно стали словно осуждать меня. – Малой, не чуди, ну ты что.
«Сороковник» как ни в чем не бывало шумел своей жизнью. Дед смотрел на меня глазами, полными удивления, и я начал рассказывать ему о своей наваждении. Вместо того, чтобы дослушать до конца, он на середине истории неподдельно удивился и перебил меня:
– Ты правда слышал крик?
– Ну да, – совершенно искренне ответил я.
И тут он начал рассказывать.
Георгия Гонгадзе убили в 2000 году, 17 сентября. По делу Гонгадзе кто только не проходил. Начиная от ментов, заканчивая «смотрящими» за «крытыми» в западной Украине. Еще не сильно старый и в меру улыбчивый Кучма тогда ощутимо занервничал. Разговоры о реальных обстоятельствах того дела не утихают и по сей день, а тогда, в начале нулевых, местные опера делали всё, чтобы этих самых разговоров не было. Делали одним известным им методом – пытками. Виноват или нет, значения это не имело. Любые концы, которые вели к делу Гонгадзе, обрубались самым жестокими и нечеловеческими способами.
Зачастую люди, приближенные к воровской идее, старались не соприкасаться с политикой, для них политика – грязь. Но и правде они были не чужды, а за правду, как известно, приходится страдать.
Сейчас никто даже не вспомнит, как его звали, в памяти тюрьмы остался только «навес» – Титр. Был это один из последних «бродяг», кто по-настоящему болел за людское. Татуировки на его теле являли целую летопись, начавшуюся еще со времен «малолетки». «Старые рыцари» помнили его по набитому на всю спину окну, за которым тройка птиц пролетала над куполами, что отражали блеск незримого солнца.
Титр был как-то связан с делом Гонгадзе. Правдой или нет, но вскоре за него взялись опера. Весь 2001 год гоняли его этапом по всей Украине, прятали месяцами, чтоб на тюрьмах не начался бунт. Ближе к 2002 году Титра привезли на Лукьяновку, и там о нём впервые услышали людские массы. Услышали его крики. Пытали его без перерыва, целый день. Держали его в одном фальш-помещении, коих по «Катьке» было несколько десятков. Ошибка или хитрый умысел царских архитекторов. Небольшой подвальный тупик с потолками порядка четырех метров. Тупик, что переоборудовали в полноценную камеру после перестройки. Особенность данного помещения была в том, что на всех известных планах и чертежах оно отсутствовало. В середине девяностых там прятали прошедших через пытки «воров», когда на Лукьяновку приезжали уполномоченные по правам человека. К нулевым из неё хотели сделать полноценный БУР, но всё уперлось в банальный распил денег. Так что в «тупик», как его называли внутри Лукьяновки, помещали людей с самой незавидной участью, именно там и оказался Титр.
Тогдашний «смотрящий» при всем этом умудрился навести «дорогу» в «тупик», где держали Титра, и начать вести с ним диалог. Титр не просил ни курева, ни чая, лишь постоянно спрашивал, верит ли «смотрящий» в «температуру плавления вещей». Зная, какие пытки пришлось выдерживать Титру, и вместо насущного получая подобный вопрос, «смотрящий» думал, что от боли Титр потерял рассудок. Однако в новых письмах Титр не переставал развиваться свою мысль, и каждый раз всё настойчивее интересовался, верит ли он в «температуру плавления вещей». Это ставило его в тупик, тогда в этих письмах Титр начинал говорить, будто сам с собой, и отвечал на свой поставленный ранее вопрос.
В этом мире у каждой вещи, объекта и явления есть своя собственная температура плавления. В его понимании это выражалось в том, как что-то переходит из одного состояния в другое. При нагреве вода закипает, от трения загорается огонь и т.д. Но мысль Титра продолжала идти дальше, и он спрашивал, верит ли «смотрящий» в «температуру плавления боли». В предел боли, способный перейти в свое третье, неочевидное и неподвластное смерти состояние. Верит ли он в то, что при длительном воздействии на человека болью он может изменить реальность. Повлиять на неё. Верит ли он в то, что предел боли, достигая своей «температуры плавления», способен влиять на мир.
Крики продолжались каждый день в течении трех месяцев, а потом в один момент просто закончились. Осведомленный о пыточном беспределе люд надеялся на то, что Титра выпустят в массы, но вместо этого начались жесточайшие обыски. На СИЗО приехал «Беркут» и переворачивал каждую камеру вверх дном. Титр исчез. Пропал из «тупика», из закрытой камеры, где пребывал один последние три месяца.
Усиление и обыски длились порядка недели. В соседних камерах вскрывали даже полы, но Титра нигде не было. Человек просто исчез, испарился без какого-либо следа. Злые языки говорили, что в то время глава МВД лично посещал Лукьяновку, где неоднократно чесал затылок, созерцая пустую, обагренную кровью камеру, в которой до этого содержался Титр. Вроде в виде пустой камеры, помимо отсутствия Титра его ничего не смутило, и не бросилось в глаза, а вот среди администрации начали ходить довольно противоречивые слухи. Связаны они были с тем, что в камере под самым потолком появилось небольшое окно, которого до этого там не было.
В то время «хозяйка» лагеря даже как-то уверовал в Бога. Пока он стоял в «тупике» и смотрел на окно, ему слышался оглушительный звон церковных колоколов, но настоящую благодать он ощутил тогда, когда, осмотрев весь корпус снаружи, не нашел того самого окна, которое появилось в злополучной камере. Комплекции «хозяйка» был несуразной. Толстые маленькие ноги, огромный живот и пухлые, не знающие труда ручки. Ему всё хотелось залезть на стремянку и посмотреть из окна, увидеть, что за ним. Стоя на «завхозовской» стремянке, он не доставал даже до начала окна, лишь нелепо тянулся на цыпочках. Приплетать к своему открытию заключенных он не хотел, считал свою находку чем-то интимным. В камеру «тупик» никого не пускал, попросил «ширпотребщиков» собрать ему «козлы», чтоб высотой были больше трех метров, для чего – не объяснял. Тянуло его туда, ничего с собой поделать не мог, бывало ставил стул у входа в камеру и целый день смотрел на окно. Всеми делами по Лукьяновке начал заниматься его первый зам. «Хозяйку» старался не трогать, но по-человечески за него переживал. Начал его поведение периодически обсуждать с блатными. В разговоре упомянул окно, а блатные удивились. Все, кто слышал про «тупик», знали, что там отродясь никакого окна не было, как и знали, что именно такую наколку носил на своей спине Титр.
Что было дальше доподлинно неизвестно. Вроде как «хозяйка» наконец залез на свои трехметровые «козлы» и посмотрел за окно, может нет, никто точно не знает. В том же 2002 году «тупик» быстро замазали, и сделали из него подобие БУРа. Во всяком случае никаких окон никто там не видел. История эта за год стала байкой, и кроме десятка человек о ней никто больше не слышал. Только кошмары людям стали сниться чаще. В них они слышат крик. Долгий и утробный, который исходит из-за стен тюрьмы. И почему-то всем он казался таким жутким и знакомым, что стал он своего рода предвестником бед среди заключенных.
Мне правда казалось, что тогда я просто заснул и мне это почудилось. Дослушав историю «старого рыцаря», я еще долгое время не мог собраться с мыслями. В голове была каша из десятка тюремных баек, в которой рассказ за Титра как-то быстро утонул. В то время этой истории я не придал особого значения. Думал, что это лишь незамысловатая история, одна из тех, что бесконечно кочуют в умноженном «сороковнике».
На утро меня увезли в Житомир, и с того дня за Лукьяновку я не вспоминал. Настали не лучшие времена, и пять лет моей жизни прошли в «командировке». После освобождения на свободе мне довелось побыть недолго. Жил как животное. Обманывал, крал и грабил. Перебивался копейками, пока в 2011 году вновь не «присел». Тогда и началась самая мрачная и жуткая страница моей жизни.
Еще с судов меня преследовали странные чувства, будто что-то нехорошее грядет. Касалось это не только моего «дела» и плюгавых подельников, но и вездесущих намеков на то, что всё будет хуже, чем я могу представить. В этот раз «сороковник» на Лукьяновке с порога вызвал во мне ужас. Было тихо. Свой случай из 2003 года я постоянно рассказывал другим сокамерникам, но к моей истории они относились со сдержанным пониманием, как и к любой тюремной мистике. В 2011 году на пороге «сороковника» мне почему-то самому не хотелось верить в свою же историю. Особенно когда отдельные её детали вышли за рамки сна. Тишина. Очень неприятная и невыносимая. Тишина не как отсутствие звуков, а как следствие молчания огромного количества людей. Чтобы понять, как это, нужно прочувствовать данное явление на своем опыте. Это был первый сигнал о том, что грядет нечто нехорошее, чуждое мироустройству. Люди в «сороковнике» оживленно двигались, разговаривали, играли в нарды, но при всём этом было как-то слишком тихо.
По меркам скудного 2011 года, у меня были довольно большие «баулы». Привыкнув за время первого срока к разного рода «семейникам», любителям «хмыря» и «голова-кивалам», я готовился к тому, что в пути на нары начнут вырисовываться «друзья». Взглядом меня сопровождали старые порисованные «бабки». Особисты. Они, как и прочие, изучали меня. Оценивали, как держусь, как смотрю. Путь мне перегородил местный «кольщик».
– Здарова, а у тебя есть какие-то «мастюхи» интересные? Я Бор, могу тебе всё что хочешь набить, – сказал он и посмотрел на меня.
– Не, – кратко ответил я, будучи сбитым с толку.
За годы своего минувшего заключения я так и не набил себе не одной татуировки. Тюремные «мастюхи» мне всегда казались немного нелепыми, отчего их мне и удалось избежать. Но и вопрос Бора был немного странный. Не придав этому сильного значения, я расположился среди мужиков, и стал осматриваться. Бор вновь появился.
– Я правда могу набить тебе любую «мастюху», бесплатно. У меня всё есть, не переживай, даже машинка – не самопал, нормальная, роторная. Всё чисто и стерильно, вот смотри мои работы, – сказал он и дал мне толстую папку с рисунками.
С первых страниц меня встретила довольно самобытная абстракция. Вместо классических тюремных сюжетов, рисунки несли в себе нечто другое. Бегло пролистав несколько страниц, я вернул Бору папку. В это время Бор без всяких прелюдий начал рассказывать мне о том, что на свободе был «варщиком», и сидит за то, что его приняли со всей «кухней». За мою статью не поинтересовался, но своё «могу набить тебе всё что угодно» повторил еще несколько раз.
– Ты подумай, правда. Советую для начала тебе вот это, - сказал он и вручил мне один файл с листом.
На картинке было изображено странное сплетение хаотичных отростков. На ум почему-то приходили крысиные хвосты. По абстрактным контурам этой фигуры, можно было предположить, что это «нечто» имеет две конечности ног и десяток условных рук. Вместе с этим фигура выглядела складно, качество рисунка было выше любого тюремного «портака». Каждый хвост выделялся максимально детально, опоясывал другие, не менее отчетливые хвосты. Была хорошо различима лоснящаяся чешуя, тени и отблески света.
– Что это такое? – спокойно поинтересовался я, предполагая, что кто-то решил потянуть с меня прикол.
– Не что, а кто! – как-то учтиво поправил меня Бор и хотел было продолжить, как его прервала пара сухощавых мужиков.
Они быстро напомнили Бору, что его ждет еще куча незаконченной работы, и Бор «потерялся».
С того дня, он почти каждый день досаждал меня своими предложениями набить мне нечто «потрясающее».
Вокруг что-то было не так, странности сразу бросились мне в глаза. За первый срок я научился замечать мелочи, которые в тюрьме составляли целое. Там же я научился лишний раз молчать, даже если что-то казалось мне неправильным. Тюремные интриги – материя куда более сложная, нежели трудности мирян. Порой некоторые ситуации создаются намеренно, чтоб получить реакцию, а чтоб реакция была «правильная», интриги доходят до абсурда. Можно услышать обрывок разговора, в котором кто-то будет от твоего имени давать оценку чему-то, о чем говорить не принято. Услышать об интриге, которую кто-то замышляет, и потом окажется, что сам разговор был приманкой для еще большей интриги. Поднять подобный вопрос – сразу стать жертвой интриги. Ответ будет скорее всего в духе «Да это мы обсуждали мой сон» или кино. «Спрос» чаще идет с тех, кто ведется на интриги, чем с тех, кто пытается вынести проблему на общее и решить её. Всё это мне ежесекундно приходилось держать в голове, и лишний раз молчать даже на самое очевидное и ненормальное с точки зрения не «понятий», а человека.
Первая странность была, когда один из типов в ходе разговора вместо сахара кинул себе в чай пять ложек соли. Держа в голове постоянную возможность «развала» по любому поводу, я наблюдал. Сделав первый глоток он качнул головой и добавил еще две ложки соли, после чего радостно принялся это пить.
Далее был случай, когда по телеку показывали игру «Шахтер» - «Динамо». Киевский «смотряга», который постоянно, приходя с бани, вешал два своих фирменных динамовских полотенца на сушку, очевидно болел за «Динамо». У него, помимо этого, было несколько кепок с эмблемой клуба. Но стоило «Шахтеру» забить гол, как он тут же вскакивал и кричал «Гоооооллл!!!». Эту странность никто не заметил.
Потом я ненароком увидел, как одному молодому типу пришла полностью пустая передачка. Вообще без ничего. Коробка с воздухом. И он пошел и уделил с этой пустой передачки внимание на «общее», иными словами поделился пустотой.
Еще мне в глаза бросились линии на полу. Если пройти вдоль «сороковника», то везде можно было видеть эти многослойные линии. Словно квадрат внутри квадрата, внутри квадрата т.д. Они были очень близко друг к другу, и словно очерчивали границу чего-то. Выглядели они так, будто их кто-то нацарапал.
Всё это было странным, но по-настоящему ненормальные вещи только начинались.
Мне начало казаться, что вокруг меня какие-то загипнотизированные люди. По своему наблюдению они были далеко не нормальными – мягко говоря, странными. Те, кто окружал меня, постоянно путались. Периодически они могли рассказывать истории друг друга от первого лица. Они путались в именах и датах, местах и событиях. Один и тот же человек мог рассказать историю как от лица того, с кем это происходило, так и от лица того, кто от этого пострадал. При этом периодически эти истории они рассказывали один другому, поочередно меняясь ролями.
Мои сокамерники всё чаще надевали не свои вещи, брали посуду друг друга. Не отзывались на свои имена. Они продолжали жить, что-то делать, но были словно одержимы чем-то большим. Словно подчинены единому разуму, как насекомые. Это было очень странно, и совсем скоро мне стало жутко от осознания своей участи. Мне просто некуда было бежать. Два мои подельника, скорее всего, продолжали говорить. Всё чаще меня выдергивали «следаки». Дело обрастало новыми «эпизодами». Перспективы становились еще более пугающими. Теперь меня пугало не столько заточение, сколько ненормальность происходящего. Пугали те, кто окружал меня.
Верующим я никогда не был, крестика или ладанки не носил. Наверное, всю свою жизнь верил в подобную мистику, но не верил в то, что она может случиться со мной. Каждый день что был там продолжал не верить, хоть всё и было слишком очевидным.
Мои «сокамерники», похоже, не слишком меня стеснялись. Когда я ложился спать, они начинали общаться так, как будто я уже сплю, и разговоры их вгоняли меня в холодный пот.
– Там надо делать надрез, получается, где позвоночник. Если будешь доставать узел, лучше тяни со спины, чтоб от тела отделиться.
– Ну а можно как-то так, чтоб оболочку сохранить? Мне правда хочется пока так побыть.
– А как ты есть будешь?
– Блин…
– Кстати, кого хочешь съесть первым делом на воле?
Слушая подобное, я всё чаще задавался вопросом, почему они не реагируют на меня. Почему продолжают вести себя так, словно им на всё плевать. Будто им нет дела до того, увидит кто-то их странный быт или нет. Те мысли что приходили мне на ум, нравились мне всё меньше и меньше. Без палева я пытался рассмотреть себя в зеркале, увидеть изменился ли я каким-то образом или нет, а мои сокамерники продолжали «расслабляться».
«Игровики» могли целый день играть пустыми картами, без единой картинки. Они чаще забывали разговаривать, забывали вставать с нар. Кто-то просто лежал, кто-то пил чай без воды. Только кольщик без перерыва что-то им «бил», свои странные «мастюхи». В постоянной тишине зуд его машинки был единственным шумом, который не давал сойти с ума от собственных мыслей. Но кольщик, похоже, тоже был ненормальным. Он счищал плесень со стен, и подмешивал в свою краску, а может вся его «краска» и была на самом деле плесенью.
А потом в камеру заехал паренек лет двадцати, который, без сомнения, был человеком. Бор быстро взял его в обиход, начал навязывать ему свои татуировки. Паренек был слабовольный, немного неопытный, но далеко не глупый. Он сразу заметил, что в «сороковнике» было что-то не так. Его сгубила именно неопытность. Чем больше он акцентировал внимание на неточности происходящего, тем кучнее все создавали вокруг него иллюзию быта. Где бы он ни проходил, там начиналась имитация активной деятельности. Все что-то рассказывали, куда-то ходили. Наблюдая за этим со стороны, я видел, насколько в маленьком помещении это очевидно. Вся жизнь кипела вокруг него, а чуть далее в стороне, сидели те, кто выдавал себя за сокамерников. Они продолжали пить из пустых чашек, надевать не свои вещи и по несколько дней не вставать с нар.
Паренек продержался довольно долго, а потом очень громко удивился тому, что один дедок читал перевернутую книгу. Тот, кто выдавал себя за старика, очень быстро перевернул книгу, и посмотрел на окружающих. Этот взгляд говорил слишком многое. Ночью того же дня они утащили его вглубь «сороковника». Его крики длились несколько часов, а затем был лишь размеренный зуд татуировочной машинки. Уже тогда я всё решил. Любой ценой выбраться из этой камеры.
Утром паренек как ни в чём не бывало шел по «сороковнику». Он также приветливо со всеми общался. В углу, где был весь «хмырь», его нагнал Бор и попросил задрать футболку. Я увидел, что на всю спину паренька красовалось нечто похожее на рыло. Тот же стиль, детальный и жуткий. Рыло словно открывало свою пасть, а внутри неё виднелось длинное подобие коридора. Где были одинаковые железные двери с номерами.
Вскрылся я через пять дней, когда меня вновь выдернул следак. Пришлось уповать на угрозу жизни. С больницы меня перевели в камеру, где у меня была довольно странная «прописка». Как только я рассказал с откуда меня перевели, все, кто был в камере, потребовали, чтобы я полностью разделся. Они осмотрели каждый миллиметр моего тела на предмет татуировок. Смотрели даже под веками и губами. Только после этого начали вести со мной диалог. То, что они рассказали мне, по сей день является частью меня, той от которой у меня уже вряд ли получится избавиться.
После того как Титр исчез, на Лукьяновке начали твориться настоящие ужасы. Всё началось с камеры, где его содержали, с «тупика». Сначала в ней появилось окно, очень похожее на то, которое в свое время было на спине у Титра в виде татуировки. Упомянули они и про «предел боли» и «температуру плавления вещей». Как при длительном воздействии на человека болью, можно повлиять на реальность. А затем рассказали о том, что последовало далее, после того, как «тупик» превратили в БУР.
Те, кого туда закрывали, постоянно жаловались на то, что за стеной словно кто-то скребётся и воет. Как оттуда доносятся крики, зовы о помощи. Десяток человек, что успел побывать в переделанном под БУР «тупике», после выхода оттуда теряли рассудок. Они заговаривались, забывали своих родных и близких. Те, кто туда попадал далее, начинали сходить с ума уже в самой камере. Им постоянно казалось, что она расширяется, увеличивается в размерах. Первые кто это заметил, тут же начали царапать на полу границы вдоль стен. Они делали это заточками и кусками отвалившейся штукатурки, делали это до тех пор, пока видимый квадрат не вырисовывался в границах камеры. Каждый последующий заключенный что находился в «тупике» рисовал свои линии за границей уже существующей разметки. Камера действительно увеличивалась, но снаружи тюрьма не менялась. Внутри тюрьмы это тоже не было заметно, она росла куда-то «туда». В то измерение, о котором боялись говорить.
Пока мне рассказывали это, я никак не мог выкинуть из головы те линии на полу. Мне становилось страшно. А потом мои догадки подтвердились. Камера росла до тех пор, пока не стала полноценным «сороковником». С администрацией тюрьмы, похоже, тоже что-то было не так. Их не удивляло увеличение камеры, не удивляло то, что люди, побывавшие в ней, сходят с ума. Как не удивляло и то, что оттуда им стучали. Что из ниоткуда там начали появляться заключенные, которые «сидели» свои собственные неизвестные сроки. Скорее всего, администрация тюрьмы пришла оттуда же.
А вот для тюрьмы это не прошло без следа. Сначала везде появилась «дымящаяся тля». Они лезли оттуда, расползались по всей Лукьяновке. Подобные насекомые начали появляться в каждой камере. От них исходил небольшой черный дым, с характерным запахом гари. Всё до чего смогли добраться эти паразиты, имело выгоревшие повреждения. Будь то еда, одежда или мебель. Повсюду до сих пор можно наблюдать следы их деятельности. Черные выгоревшие пятна, следы как от окурков. Целые куски стен что просто выжжены.
Вместе с «дымящейся тлей» через канализацию в камеры вылезали первые «отростки». Сплетения живых странных форм, которые физически не должны существовать. Живые сгустки рыбьей чешуи, собачьих когтей и клювов. Оголенные с прожилками капилляров и следами жил, формой лишь отдаленно напоминая что-то живое, словно вывернутые наизнанку. Отвратительные сгустки что пульсировали и сокращались. Они медленно выползали, и куда-то стремились. Двигались до тех пор, пока их не останавливали заключенные. Убить «это» было невозможно. От ударов подобная мерзость распадалась на множество отдельных живых отростков, что подобно червям продолжали двигаться, только теперь по отдельности.
Очень часто по ночам из тюремных коридоров доносились страшные звуки. Будто там в узких стенах двигалось что-то очень большое. Оно толкало стены и протискивалось, издавало утробные звуки. Заключенные предполагали, что администрация тянет куда-то настоящих живых быков.
На мой вопрос почему их так волновало наличие татуировок на моем теле, они дали слишком странный, не укладывающийся в моей голове ответ – «Так они уходят в мир».
Обитатели «тупика» и те, кто выдает себя за людей – нечто вроде единого организма. Они собирают из тюремных стен плесень, и этой плесенью делают себе «наколки». Далее они вроде как освобождаются, выходят на свободу и ищут места в нашем мире, где достигают своего «предела боли». Делают нечто схожее с тем, что произошло с Титром, когда его запытали до «температуры плавления боли». После этого, то, что нанесено на их телах отпечатывается в нашем мире, и уже непосредственно становиться частью его.
Мне сразу вспомнилась та жуткая тварь из сплетения отростков. Мерзостное переливание света на чешуе хвостов, этот блеск…
Самым странным было то, что за всё время из «тупика» никто не освобождался. В него только иногда попадают заключенные. Самым прожженным хватает ума вовремя вскрыться и «ломануться» оттуда, а те, кто более наивен и молод, не возвращаются оттуда.
Было очень страшно от мысли, что они уходят куда-то туда, в их мир. Там, где может существовать всё отвергнутое уродство нашего мира. Где сочетается несочетаемое и образует единое целое.
Еще более странным было то, что практически все, кто побывал в тупике и каким-то чудом спасался оттуда, не имели на своем теле татуировок. Все мои новые сокамерники вплоть до самого освобождения не имели на своем теле «наколок».
За годы, что были далее, мне доводилось видеть и «дымящуюся тлю» и слышать бычий рык в коридоре. Это были очень жуткие времена, и мне правда казалось, что с момента выхода на свободу всё самое страшное позади.
Пишу всё это я не потому, что решил предаться ностальгическим воспоминаниям или пытаюсь тут кого-то напугать, нет. Недавно был в районе Лукьяновки, делали «переброс» с кентами. Сейчас всё делается не так, как раньше, уже не нужно бежать с «грузом» и кидать его за «колючку». Теперь всё можно сделать красиво, с квадрокоптера.
Коптер долгое время летал вокруг тюрьмы, было видно каждый корпус. С высоты птичьего полета тюрьма выглядела слишком маленькой. Пацан что управлял коптером, аккуратно кружил над местом, куда должен был упасть «груз». Все корпуса Лукьяновки мне были знакомы. Кое-что сразу показалось мне очень странным – одно окно в главном корпусе. В месте, где его быть не должно. Там, где был «тупик». Окно, которого не должно существовать в нашей реальности.
Сам «переброс» мы сделали довольно быстро, пацан с коптером слинял первым из всех, далее уже мои кенты. Мне не хотелось идти домой или куда-то бежать. Страшные мысли быстро начали появляться в голове. Захотелось быть поближе к людям, к толпе. Казалось, в гудящем потоке я смогу не думать о том, что вырисовывалось в моем уме. О том что в нашем мире не было окна, и все твари были заперты там, в камере. Очевидно, что она увеличивалась, но происходило это относительно медленно.
Тюремная камера была где-то там, в месте, которое не касается обычных людей. За двадцать с лишним лет она увеличилась лишь на десяток метров. Моему и еще нескольким поколениям точно бы хватило времени на спокойную жизнь. В глубине души я и тешил себя этой мыслью, но теперь, когда это окно не там, а здесь, в нашей реальности, всё иначе. Как быстро наш мир уменьшиться? Или правильнее сказать: как быстро этот мир перелезет туда? Вроде если он увеличивается там, то должен уменьшаться здесь?
Теперь я всеми силами стараюсь прогонять свои мысли. С каждым днем они всё более тревожные и мрачные. Некоторые получается заглушить, против других помогает алкоголь, но одна как бы я не пытался и что бы не делал, будто навсегда въелась в мою голову. Жуткое осознания того, что мир будет уменьшаться до тех пор, пока не станет темным и маленьким пространством перед окном ведущим в тюрьму.
Текущий рейтинг: 87/100 (На основе 122 мнений)
