(в том числе анонимно криптовалютой) -- адм. toriningen
Песнь Финрекара
Старухи, проводящие целые дни за россказнями и сплетнями на каменистом берегу Тайны, говорят, что жизнь в Эотайне была бы тяжела не более, чем в иных графствах страны, если б только не три напасти их земли – песнь Финрекара, пляска Финмайны и лютня Фингелунда. И если какой-либо досужий бездельник или каким-то образом заблудший в захолустье путник начнет расспрашивать об этих напастях, то женщины лишь многозначительно посмотрят на него и приложат к губам ветхие, пожелтевшие, напоминающие веточки вяза пальцы, как бы говоря: «На наших устах лежит печать молчания, потому как мы не хотим накликать беды и несчастья на наши дома». Впрочем, если любопытствующий окажется достаточно обходителен и настойчив, то сможет услышать из бледных, обескровленных уст легенду о песне Финрекара. А звучит она так.
Некогда, в древние времена, когда страной правили благородные владыки Балтарнэ, в Эотайне жил человек именем Финрекар и все почитали его колдуном, водящим дружбу с лесным народом и ночными духами. Однако, несмотря на свой суровый вид и дурную репутацию, был он человеком незлым и, обладая даром прекрасного голоса, более всего на свете любил петь, отчего всегда был желанным гостем во всех корчмах и на всех застольях, кои так любит люд Эотайне, да и всей страны.
На седьмой год правления доброго короля Эод Сехнайла, хотя некоторые говорят, что случилось это при старом Муадне, пришел в край жестокий, злой мор и среди невыразимого горя и отчаяния люди обвинили в своих бедах Финрекара, заявляя, что это он своим ведовством натравил на их дома ненасытных, мстительных духов и обитателей леса. Печалясь, хотел Финрекар покинуть родные края, но народ счел это доказательством вины. По указу графа Финрекар был схвачен и посажен в темницу. Не прошло много времени как его казнили. Говорят, палач сильно жаловался, что у несчастного и вещей то не было, которые могли бы пойти в уплату его услуг, но все же исполнил работу.
Когда окровавленная голова Финрекара упала на землю, тело его на глазах изумленной толпы поднялось на нетвердых ногах, сделало несколько шагов и аккуратно, словно ребенка, подобрало отрубленную голову. Руки высоко подняли ее и на присутствовавших воззрилось искаженное глубокой, злой ненавистью лицо. Рот Финрекара открылся и оттуда вырвалась песня. Что это была за песня! Яростные, пронзительные слова хлестали как плети, а мотив сплетался в колючие терновые заросли. Ужас обуял толпу и люди, не помня себя, бросились прочь. Но даже убежав далеко, они продолжали слышать в своей голове страшную песнь Финрекара. Она не оставляла их ни днем, ни ночью, ни дома, ни в поле, ни даже в церкви. Она изнуряла их и сводила с ума, так что матери в безумии душили своих детей, мужья убивали жен, терзая их тела будто дикие звери, а дети нападали на родителей. Говорят, сын палача снес голову спящему родителю его же мечом, а затем и сам бросился животом на острие клинка.
Что стало с самим Финрекаром никто сказать точно не может, но некоторые уверяют, будто бы слышали тихое пение где-то среди неприветливых серых скал Дуайте и в лесах, западнее речки Брэв. Другие же вовсе божатся, что самолично видели тело, неприкаянно бродящее с поющей головой, будто родитель, несущий любимое дитя. Так это или нет, но всякий, кто находится в здравом рассудке, поспешит отправиться подальше от места, где услышит нечто, напоминающее пение. Оттого и не поют жители Эотайне, когда отходят далеко от дома, а местных охотников и вовсе почитают самыми большими молчунами в стране.
– Какая же чепуха. – потягиваясь, сказал Аттайн.
– Вовсе не чепуха, юноша. – строго ответила старая Нейд. – Вовсе не чепуха. Песнь Финрекара – страшное проклятье нашей земли, которое навлекли на нас наши же предки своим несправедливым и неправедным обвинением и судом.
– Но разве в таком случае несправедливо осужденному и казненному не полагается после смерти как мученику пребывать с Господом, а не шататься по захолустью, напевая под нос какую-то песенку? – не унимался молодой человек.
– Почем нам знать, что в таких делах полагается, а что нет, молодой господин? Только думается мне, что сильная обида заставляет несчастного Финрекара неприкаянным бродить по земле и петь свою страшную песнь.
– Все равно чепуха.
– Вовсе и не чепуха! – аж притопнула от раздражения старая Нейд и другие женщины поддержали ее, закудахтав наперебой словно квочки.
Когда они унялись, старушка Финне, самая пожилая и уважаемая женщина к востоку от речки Брэв, лукаво улыбнулась и, причмокивая, ехидно произнесла своим беззубым, морщинистым ртом:
– Если молодой господин не верит в песнь Финрекара, то ему, должно быть, не составит большого труда провести хотя бы одну ночь в скалах Дуайте.
После этих ее слов женщины хищно заулыбались и воззрились на юного Аттайна, будто стая голодных волчиц на случайно забредшего в густую, темную чащу агнца.
– Что молодому господину Финрекар, когда у него на поясе висит такой прекрасный золоченый меч! – насмешливо осклабилась старая Домна и женщины весело захохотали.
Аттайн схватил рукоять своего богато украшенного клинка и, разозлившись женским насмешкам, выпалил в сердцах:
– А отчего бы и вправду не отдохнуть среди живописных скал чудесной весенней ночью! Да и почему только одной, когда можно провести в дивном месте целых три! Как знать, может этот ваш Финрекар или как там его действительно пожалует и развлечет меня своей песенкой!
Старухи разом смолкли, а старушка Финне, посуровев, грозно помахала костлявым пальцем.
– И думать о таком забудь, юноша. Слышишь? И думать о таком забудь, если тебе дорога твоя жизнь. Не обращай внимания на старушечьи россказни. Мы стары и любим, когда нас слушают, оттого и рассказываем небылицы всякому желающему.
– Что ж, хорошо, что вы это признаете, почтенные, однако мне и вправду пришлась по нраву внезапная идея. – сказал Аттайн и неторопливо зашагал прочь.
Даже в хорошую погоду в скалах Дуайте завывал пронизывающий до костей ветер и молодой человек, сильнее кутаясь в свой цветастый плащ, сшитый из сотен лоскутов, подбросил в костер больше хвороста. Ночь выдалась на редкость ясная и в виднеющемся среди скал обрывке неба ярко сверкали серебряные огоньки звезд.
Он с аппетитом жевал поджаренный на огне хлеб, перекладывая его из ладони в ладонь, чтобы согреть и чтобы не обжечь руки. На раскрашенных в темно-оранжевый, белых, совершенно ровных стенах обступавших его скал, громадная черная тень Аттайна напоминала какое-то древнее чудовище, лакомящееся человеческой плотью в своем потайном логове. Мясо бы и вправду пришлось как нельзя лучше, со вздохом подумал про себя юноша, а к нему хорошее вино или пиво.
К завыванию ветра добавился пронзительный крик ночной птицы, заставив Аттайна вскинуть голову и пристально вглядываться в черноту прохода. Его тень немедленно повторила движение хозяина с грацией и свирепостью волка, внезапно почуявшего добычу. Вскоре до него донеслось легкое похрустывание веток и сухой листвы, осторожные, едва уловимые уху, шаги. Он медленно поднялся, положив левую руку на рукоять клинка, богато украшенную ярко сверкнувшими в свете костра изумрудами. Через несколько мгновений в черноте прохода появилась плохо различимая тень и тень Аттайна хищно согнулась, будто изготовившись к прыжку.
– Нет нужды доставать оружие. – сказала чужая тень веселым, почти что мальчишеским голосом. – Меня звать Фойлан, я ношу с собой нож, лук и стрелы, но они для зверей и для тех, кто сам решит на меня напасть. Плохого ничего не думал, только увидел твой костер да решил прийти познакомиться.
– Меня зовут Аттайн и, если все так, как ты говоришь, можешь подойти и отдохнуть у моего огня. – дал ответ Аттайн, памятуя о законах гостеприимства, что особо почитались в этой части страны и касались даже дикой местности. Однако руки с клинка снять он не торопился.
Молодой человек, еще моложе самого Аттайна, осторожно вступил в круг света, дав костру осветить свои огненно-рыжие кудри и веселое, все в веснушках, мальчишеское лицо. Блеснули хитрые, как у лисицы, зеленые глаза. Руки он демонстративно держал ладонями вперед и, расположившись у костра напротив хозяина, так же сложил их на коленях.
– Не часто в скалах Дуайте встретишь другого человека, а уж тем более ночью.
– Я думал, что один здесь.
– И я о том же. – улыбнулся Фойлан. – Сюда и днем-то мало кто забредает.
– Ты охотник?
– Да. – слишком уверенно, будто много раз репетировал ответ, выпалил гость. – Да, охотник. Раньше отец мой охотился, а теперь вот я.
– Я не из этих краев. – успокоил его Аттайн.
– Оно и видно, в Эотайне такие плащи как у тебя разве что графская свита может себе позволить, а уж про меч я и вовсе молчу.
Юноша сказал это без тени зависти или угрозы, однако оба на какое-то время замолчали.
– У меня есть хлеб. – сказал Аттайн, протянув гостю зарумянившийся и почерневший по краям кусок лепешки.
– У меня есть немного мяса. – сказал Фойлан, выудив из складок своего грязно-зеленого рваного плаща несколько полосок сушеного мяса. – А к нему неплохо бы сделать по глотку вина или пива.
Гость с надеждой воззрился на Аттайна, но когда тот отрицательного покачал головой, с досадой цокнул языком, достав из-за пазухи полупустой бурдюк с водой.
– Что такой человек как ты делает один ночью посреди скал Дуайте? – бесцеремонно спросил Фойлан, чавкая полным ртом хлеба и мяса. – Неужто убил кого важного и теперь прячешься от графских людей?
– Я никого не убивал и не делал иного зла. А в эти скалы меня завела дорога путешественника.
– Дорога путешественника, да? И много мест ты уже прошел в одиночку с такими дорогими вещами, а?
– Признаться, не очень. – смутился Аттайн.
– Ага, и вместо городских кабаков да тех домов, где девки, говорят, голыми пляшут, ты, в своем шикарном плаще и при сверкающем мече, с вещами, за которые можно какую-нибудь деревеньку купить да жителей в придачу, первым делом отправился не то, что в Эотайне, а в Дуайте! – Фойлан деланно рассмеялся, расплевывая вокруг кусочки пищи. – Ну да, нашел дурака!
– По-твоему, я лжец? – недовольно проговорил Аттайн, как бы невзначай поместив ладонь на золоченое навершие клинка.
Осознав сказанное, юноша быстро проглотил пищу и поднял руки в примирительном жесте.
– Послушай, я не имел в виду ничего такого и прошу прощения за сказанное. Мне лишь показалось странным, что человек вроде тебя проводит ночь в нашей глуши.
– Признаться, еще утром у меня и в мыслях не было отправляться в Дуайте, – успокоился Аттайн, – да проклятые старухи, чтоб им пусто было, надоумили.
– Старухи? Это не те ли блаженные квочки, что целыми днями сидят на берегу Тайны?
– А как же, они самые.
– И зачем им понадобилось, чтобы ты ночевал среди скал? – с искренним удивлением спросил Фойлан.
– Не им. – выдохнул Аттайн. – Не им, а мне. Наслушался чепуховых старушечьих россказней о местных страшилах, рассвирепел от бредятины про этого вашего, как его, Финрекара да поспорил, что не встречу его и не услышу эту сводящую с ума песню, проведя три ночи в Дуайте.
Фойлан присвистнул.
– Песнь Финрекара, пляска Финмайны и лютня Фингелунда – три напасти нашей земли, вот что мне матушка всегда говорила. Глупо считать чепухой то, о чем все знают. Еще глупее – искушать судьбу и искать встречи с тем, с чем никто, хоть капельку находящийся в здравом рассудке, встречаться не хочет.
– Так ты тоже веришь в эту чепуху? – усмехнулся Аттайн.
– Верю я во что или нет, но люди лучше знают, чего стоит бояться и куда не стоит ходить.
– Чего же тогда ты сам забыл посреди ночи в скалах, если люди лучше знают?
Вместо ответа он деланно пожал плечами. Задумчиво глядя в огонь, будто старейшина-прорицатель, Фойлан, аккуратно потянув себя за губу, сказал:
– Однажды мы с отцом услыхали что-то навроде далекого пения. Очень и очень далекого. Дело к вечеру было и мой старый тогда сразу схватил меня и домой потащил. Даже пожитки толком собирать не стал. После этого еще пару недель в тех местах носу не казали. Уж не знаю, Финрекар то был или не Финрекар…
Финрекар то был или не Финрекар, эхом запульсировали слова в затуманенной голове Аттайна. Было поздно и ему уже хотелось спать.
– Я буду отдыхать. – потягиваясь, зевнул Аттайн. – Если хочешь остаться, так оставайся, только за костром следи и знай, что у меня чуткий сон и твердая рука.
– Как скажешь. – криво, по-лисьи усмехнулся Фойлан. – Как скажешь.
К всепоглощающему завыванию ветра добавился пронзительный крик ночной птицы. Затем их застлали темные, тревожные сны.
Он проснулся от мелких капель дождя на своем лице и увидел серое небо. Костер давно догорел, а ночной гость ушел, не оставив после себя и следа. Позавтракав холодным хлебом и водой, Аттайн отправился в путь. Вторую ночь он планировал провести в западной части скал Дуайте, западнее речки Брэв, там, где, согласно легенде, жуткий певун появлялся чаще всего. Он слушал пение дрозда и к полудню перешел каменистый брод в верховьях реки. Лес здесь был гуще, чем на востоке, и узенькие, давно не хоженые тропки едва виднелись среди зарослей вереска.
Весь день с набухшего неба падали крохотные капли дождя и лишь к вечеру, прорвав серую завесу облаков, на землю хлынули потоки ливня. К этому времени юноша отыскал вполне удобный сухой грот, но так как не промокшего хвороста добыть было невозможно, огня развести не смог. Ночь обещала быть еще холоднее, ливень вовсе не думал прекращаться, а потому Аттайну только и оставалось что крепче завернуться в свой цветастый плащ и, стуча зубами, с нетерпением ждать прихода нового дня. Черный горизонт кусали молнии, где-то очень и очень далеко, недовольно громыхал гром и ему вторил вездесущий ветер. Одно хорошо, трясясь мелкой дрожью, подумал Аттайн – за всем этим шумом никак не услыхать песни Финрекара, даже если бы тот встал у самого уха.
Мысль неприятно кольнула в самое сердце и юноша аккуратно, так, будто старался не выдать себя, одними глазами внимательно осмотрелся по сторонам, силясь разглядеть хоть что-то в непроницаемой ночной мгле. Когда он наконец сомкнул веки, ничего не изменилось. В уютном кабаке на берегу Тайны горел мягкий оранжевый свет – собравшись у гостеприимного очага, люди пили горячее пиво и пели старинные песни. Весельчак Колум ловко играл на скрипке, задорно притопывая правой ногой, как и всегда.
Аттайн долго не мог уснуть, сотрясаясь от холода и тревоги. Ему казалось, что среди шума ночного леса и бушующей стихии, где-то недалеко от его укрытия, в непроглядной пелене медленно бредет неприкаянное тело, сжимая в истлевших руках отрубленную голову. И ее злобные глаза, пылающие черным адским пламенем, смотрят прямо на него. Все ближе, ближе, ближе…
Он проснулся от ярких солнечных лучей, бьющих прямо в лицо, будто пылающие стрелы. Было позднее утро или уже полдень и о разбушевавшейся намедни стихии свидетельствовала лишь влага в затененных местах да переломанные то тут, то там ветви деревьев. Золотистый свет густо заливал белизну скал и зелень леса. С востока доносилось мелодичное журчание вод в речке Брэв, сплетаясь с размеренным пением дрозда. Среди всей этой благодати он позабыл и о жутком Финрекаре, и о его злой песне, и о своих ночных страхах и тревогах. Юноша с удовольствием потянулся, подставляя молодое лицо поцелую солнца. Птица смолкла.
Треньк!
Среди деревьев раздался легкий свист и в то же мгновение что-то пролетело у самого уха, больно царапнув щеку. Аттайн обернулся и, увидав ударившуюся о камень стрелу, обнажил меч.
Треньк!
Длинная тонкая стрела с черным оперением выросла в левом плече, пронзив руку острой болью, заставившей выпустить клинок из ладони.
Треньк!
С мягким треском третья стрела угодила в правое бедро, чуть ниже пояса.
Треньк!
Следующий удар пришелся в солнечное сплетение, повалив Аттайна на спину.
К меркнущим синеве неба и зелени листьев толстым слоем примешивался алый цвет пульсирующей, разрастающейся боли. Раненый тяжело дышал и каждый вздох наполнял легкие жгучим пламенем. Послышались быстро приближающиеся шаги и над задыхающимся Аттайном показалась лисья морда Фойлана.
– Бесчестная тварь… грелся у моего огня… ел мой хлеб… – на губах юноши запузырилась красная пена.
– И тогда не тронул тебя и пальцем. – совершенно бессовестно ухмыляясь своей победе, пропел рыжий. – Да еще и мясом поделился.
Он присел на корточки рядом с раненым, оперевшись на золоченый меч.
– Послушай, друг, посуди сам: я все сделал честь по чести, так, как велят обычаи – доверия твоего и гостеприимства не предал, спящего не убил, но уж то, что смог добыть, я возьму. – Фойлан говорил уверенно, вовсе не стремясь оправдаться. – А ты, скажу честно, просто болван. Полез в одиночку черт знает куда из-за кудахтанья и насмешек тупых старух. Дурак, навроде тебя, и Финрекара бы отыскал на свою голову, так что, если не мне, так старому певуну достались бы такие прекрасные вещи. А я ведь лучше, чем безголовое чучело, разве нет?
– Прими мое про…
Клинок легко вошел в горло бывшего хозяина, не дав тому закончить. Начищенная до зеркального блеска сталь напиталась горячей багряной кровью, отразив скорчившееся в предсмертной муке лицо Аттайна.
– Нет уж, оставь при себе свое проклятье. – усмехнулся убийца.
Быстрыми движениями он стянул с трупа роскошный цветастый плащ, на котором теперь было, пожалуй, слишком много алого, и небрежно бросил на побледневшее лицо свои грязно-зеленые лохмотья. Шикарная одежка. Красотка Димфна мигом ножки раздвинет, лишь завидев его с такими обновками. Сапоги мертвеца, как Фойлан не силился в них влезть, оказались малы.
Новоиспеченный молодой господин шел по лесу весело, в прекрасном расположении духа. Через заросли весеннего вереска тихо ползли холодные склизкие змеи. Вечерело и кривые, туго сплетенные меж собой ветви деревьев ловили в сети рубиновые лучи догорающего заката. В ярком предсмертном свете вечного солнца изумруды на рукояти клинка сияли каким-то мистическим отсветом.
Наконец наступила ночь и всю землю затопил густой молочно-белый туман, так что невозможно было не то, что разобрать дорогу, но и рук своих разглядеть перед самым лицом. Чтобы не брести вслепую, Фойлан устроился на ночлег в толстых корнях древнего дуба, туго завернувшись в свой новый плащ. Он не сразу осознал, что слышит тихий голос, раздающийся невдалеке – не то чье-то бормотание, не то пение.
Старухи, проводящие целые дни за россказнями и сплетнями на каменистом берегу Тайны, увидали молодого господина проходящим через их деревню спустя три дня. Он все так же был в своем великолепном плаще и при золотом мече, но сам… Сам-то! Юноша был совершенно сед и бледен, как скалы Дуайте, осунувшийся и изнуренный, и брел скорее по привычке, чем движимый какой-либо целью. Казалось, даже лицо его, некогда красивое, переменилось, сделавшись как бы лицом другого человека – чужое, будто звериное, оно совершенно не подходило его благородному наряду. В потухших зеленых глазах не блестело более ни одной изумрудной искорки. Он прошел мимо, как полуденный морок, не обронив ни единого слова.
– Воистину, – назидательно произнесла старушка Финне, причмокивая своим беззубым, морщинистым ртом, – жизнь в Эотайне была бы тяжела не более, чем в иных графствах страны, если б только не три напасти нашей земли…
Женщины недолго смотрели ему вслед, а затем продолжили разговор. Как и всегда.
Никто ещё не голосовал
