Приблизительное время на прочтение: 55 мин

Пейзаж Голландских Мастеров

Материал из Мракопедии
Перейти к: навигация, поиск
Pero.png
Эта история была написана участником Мракопедии Рэнсом Флеткойл. Пожалуйста, не забудьте указать источник при использовании.

Место, которое его окружало, выглядело как ровная, покрытая песочно-жёлтой, пожухлой травой поляна. С трёх краёв она была окружена неровной стеной тёмного, неприветливого леса, состоящего из, кажется, в основном елей и сосен, а ещё с одной можно было увидеть просёлочную, пыльную дорогу, на которой, словно часть застывшего видеокадра, виднелась застывшая карета с кучером, запряжённая тонконогой лошадью. И лошадь, и кучер замерли, словно бы в раздумье, кучер привстал на месте с занесённым за спину хлыстом (кнутовище тоже застыло в воздухе, словно замороженное), лошадь, которая, очевидно, шла не галопом, а быстрым шагом, стояла в странной позе, занесла над землёй переднюю ногу и приподняла одну заднюю. Из-под её ног и из-под колёс кареты вылетела пыль, которая застыла в воздухе, но так и не упала и теперь выглядела, словно комья серо-жёлтой ваты, к которым вся эта конструкция прилипла, и теперь никак не могла сорваться с места. Над головой — серо-синее, неприветливое небо. Дождя нет. Звуков нет. Пахло сыростью, травой и лесной смолой (последним немного слабее). Вокруг не было ни холодно, ни жарко.

Он находился тут, наверное, уже с неделю. Он обошёл всю эту заросшую травой площадку вдоль и поперёк, но не добился этим ровным счётом ничего — не появилось ни выхода, ни входа. Он пытался выйти с этой поляны, но у него тоже ничего не вышло — едва он заходил за пределы первой линии деревьев или пытался перейти грунтовую дорогу, по которой «катила» карета, как у него тут же начинала болеть голова, когда отходил чуть подальше, перед глазами плыли цветные круги, боль становилась практически невыносимой, а руки трясло, как в лихорадке, ещё на полфута дальше — круги превращались в цветные и искрящиеся узоры, голову буквально разламывало на куски, ноги практически переставали его держать, а носом шла кровь. Однажды он осмелился заглянуть в лес где-то на три ярда от его границы и возвратился оттуда ползком на четвереньках, с лица капало, как будто он только что вышел из душа, глаза ничего не видели, кроме каких-то сумасшедших, постоянно мерцающих и движущихся фигур и рисунков, а голова болела так, что он был готов дать зуб, что это приключение закончится для него обширным инсультом. Вернувшись, он дополз до середины поляны — подальше от этого треклятого леса, а затем упал на землю без сознания. Когда очнулся — Бог его знает, сколько он провёл времени в таком состоянии — он ощупал своё лицо и понял, что кровь на сей раз откуда только не лилась — и из носа, и из ушей, и изо рта, и, кажется, даже из глаз. Странно, что они тогда вообще из орбит не выскочили, мрачно подумал он в тот момент.

Он подходил к карете с кучером — ему туда, кажется, было «можно» — тряс этого парня за плечи, орал ему в лицо, бил в грудь и по рукам, пытался сошвырнуть его с козел — всё бесполезно, во-первых, кучер не подавал в ответ никакой реакции, а, во-вторых, словно бы прирос к своему месту и, более того, словно бы окоченел в своей позе, его можно было дёргать, щипать, тянуть за ноги, руки и голову, но он был словно бы отлит из цельного куска резины, и его, наверное, было бы проще сломать пополам. То же самое было и с лошадью — можно было кричать на неё, махать перед ней руками, пинать, пытаться на неё залезть и подёргать за упряжь — всё одно. Однажды он попытался выдавить лошади глаз — на кучера у него рука не поднялась — но тут же одёрнул руку в сторону, потому что вышло ещё более омерзительно, если бы он под его нажатием лопнул, то есть на ощупь глазное яблоко было точно один из этих резиновых мячиков-попрыгунчиков, и лишь немного прогнулось под его пальцем. У него не было с собой оружия, ни холодного, ни огнестрельного, но он практически не сомневался в том, что острие любого ножа отскочило от шкур этих якобы живых существ, как от шины какого-нибудь огромного грузовика высотой с четырёхэтажный дом, а пули отлетали бы от них, как от стенки горох, да так, что ты бы сам был вынужден упасть на землю, чтобы тебя не задело рикошетом. Он открывал двери кареты и залезал внутрь, но там ничего не было, кроме двух обшитых тёмно-розовым материалом скамей с мягкими сиденьями. Посидев там немного, он обычно торопился побыстрее выбраться наружу, потому что там было жутко, словно бы отдёрнул в сторону тяжёлое волнистое покрывало сценической красной занавеси, но видел, что за ней нет ничего, кроме неизбывной, бесконечной тьмы, на многие миллиарды миль вниз, вверх и во все стороны.

Он был тут уже целую неделю — по примерным вскидкам, потому что часы, что у него с собой были, почему-то встали, едва он здесь очнулся, и ни в какую не хотели идти снова — однако не хотел ни пить, ни есть, ни облегчиться. Спать он тоже не хотел, за исключением того момента, когда его вырубило после похода в лес, но это, конечно же, был не сон, и судя по всему, он вообще даже и не дышал, хотя автоматически, по привычке, и совершал дыхательные движения, впуская в себя окружающий воздух и выдыхая в него чего-то, очевидно, углекислый газ. Неизвестно было, было ли то, что окружало его и то, чем он пытался дышать, воздухом в нормальном понимании этого слова, и можно ли было этим дышать вообще, но он, по крайней мере, не задыхался, не катался по земле с вытаращенными глазами, как астронавт на чужой планете, у которого разбился шлем, и у него не осталось выхода, кроме как пытаться насытить свои лёгкие лишённой кислорода атмосферой чужого мира. Каким образом это работало, он не имел никакого понятия.

Почему и каким образом он здесь оказался, у него, впрочем, не вызывало никаких сомнений. Точнее сказать, у него не возникало никаких вопросов по поводу того, какой именно предмет оказался тому виной. Его притащили к нему на склад, где он хранил все прочие готовящиеся или просто арт-объекты, которые он пока что решил не включать в состав текущих выставок, ещё на прошлой неделе. Он выплатил за него кругленькую сумму, хотя ещё месяц назад не имел никакого представления о его существовании. Именно месяц назад к нему припёрся этот прощелыга, Сэйми Норренс, и начал с горящими глазами увещевать его о том, что он набрёл на некий артефакт, который якобы был давно утерян в веках и только лишь недавно всплыл на поверхность неведомо какими путями. Я продам его за сущие гроши, заверял он его, всего-то каких-то пять тысяч, но ты только представь себе, какие деньги ты выручишь за него на ближайшем своём аукционе! Все важнейшие коллекционеры мира охотятся за ним не первый десяток лет, некоторые из них готовы заложить половину своей жизни только лишь за то, чтобы ощутить себя обладателями оной хотя бы на несколько месяцев. Возможно, Сэйми думал, что обводит этой сделкой его вокруг пальца, полагал, наверное, что продаст ему качественную копию или подделку, и здорово на этом наварится, но нет, картина оказалась настоящей. Более, чем настоящей.

Он потом смотрел сведения об этой картине в интернете, сведений было немного, и пришлось довольно долго просидеть перед своим ноутбуком, чтобы хоть как-то их откопать, но они были исчерпывающими. Были описаны и признаки подлинника, и характер композиции, и примерная дата создания, и предположительный её автор. Пять тысяч были для него не то чтобы небольшой, но приемлемой проблемой, тем более, что даже на копии или подделке он мог навариться неплохо, ибо даже оных было в мире не то чтобы уж очень и много, и дополнительных тысячу или три баксов можно было бы заработать довольно легко. Он никак не думал, что, приобретя её и как следует изучив полотно, он увидит все косвенные признаки, которые указывают на то, что перед ним подлинник.

Картина называлась «Пейзаж С Каретой» и принадлежала перу голландского мастера Энриха Вон Грюэра, часть работ которого была утеряна, а часть была размещена в частных галереях, и ещё одна картина была в музее в родном городе художника. В тех картинах, что не были утеряны в пучине времени, в принципе, не было ничего сверхъестественного, это были стандартные картины той эпохи и этого стиля, хмурые, довольно реалистичные, но не вызывающие никаких вопросов ни с точки зрения изобразительного искусства, ни с точки зрения их свойств, как объектов. А вот по поводу «Пейзажа С Каретой» в Интернете, точнее сказать, по не особо посещаемым его уголкам ходили некие тревожные сведения, весьма смутные и пространные, в основном сводящиеся к тому, что у всех ценителей искусства, которые так или иначе становились её владельцами, она не задерживалась. Как и каким образом — по этому поводу пользователи могли сообщить лишь самые смутные сведения (утеряна, продана на торгах практически за бесценок, передана в подарок, иногда просто выброшена на улицу), или засыпать тебя собственноручно выдуманными теориями, которым, по его личному мнению, была грош цена, так как он понимал, что скучающим обалдуям, просиживающим портки в Интернете, в радость придумывать всё, что им заблагорассудится, лишь бы их собственная жизнь не казалась им такой пустой и унылой.

Странствия картины, как заверяли редкие официальные источники в Сети, начались ещё в конце позапрошлого века, когда она вынырнула неизвестно каким образом в коллекции одного из кайзеровских генералов, который завершил свои дни в каком-то тогдашнем кровавом бою, не оставив за собой ни наследников, ни душеприказчиков, и продолжала переходить из рук в руки всю первую половину века прошлого. По началу, оцениваемая довольно высоко, она раз за разом теряла в цене, и к году пятьдесят девятому, найденная в каком-то пыльном художественном архиве и неведомо каким образом туда попавшая, она была приобретена за какие-то гроши одним из смотрителей захолустного британского музея, в ведомстве которого этот художественный архив и содержался. После этого пропал и смотритель, и картина, но первый был года через три всё-таки найден, в сумасшедшем доме своего родного города, немой, глухой, не сводящий взгляда с одной какой-то только ему ведомой точки, не имеющий возможности даже самостоятельно принимать пищу. Впрочем, он был старый, пьющий, и поэтому в таком вот его жизненном итоге никто не находил ничего странного, ни врачи, ни его родственники, на попечении которых он содержался. Родственники, которые не понимали в искусстве ровным счётом ничего, выбросили картину на свалку вместе со всем остальным не особо великим скарбом старика, даже не пытаясь к ней прицениться и понять, кто её написал и в каком веке, они просто сочли её какой-то дешёвой сувенирной дрянью, купленной их родственником в каком-то из небольших городков, по которым он путешествовал, когда был помоложе, по их словам, картина показалась им скучной, унылой и ровным счётом ничего не стоящей. В своих разговорах с любителями живописи, которые вдруг спохватились об этом экземпляре художественного искусства и стали разыскивать её по всей Европе, они говорили, что ни за что бы не поверили, что этот кусок холстины с изображённым на ней жухлым осенним полем может стоить хотя бы больше десяти фунтов, и, конечно же, раскаивались, что вот так просто выбросили её в хлам вместе со старым тряпьём и газетами, но это раскаяние было не то чтобы сильным. По словам одного из них, державшего эту картину в руках, она ему показалась даже не то чтобы скучной, а неприятной, словно бы напоминающей ему о чём-то крайне заунывном и тошном, о жизни человека, который всю свою жизнь провёл в голоде и лишениях, не имея никогда ничего, кроме котомки с чёрствыми корками хлеба у себя за спиной. Наблюдение занятное, но оно никого тогда ни на какие размышления не навело. Точно так же, как и ни на что не навело состояние последнего его владельца, на первый взгляд, просто слишком резко и внезапно оказавшегося в лапах старческой деменции, мгновенно низведшей его личность до состояния безвольного, оцепеневшего овоща.

Теперь, плетясь по этому тоскливому, жёлто-серому полю, то вскидывая голову к хмурым, низким небесам, то оглядывая неприветливый, заросший абсолютно враждебным для него лесом горизонт, то садясь на мёртвую осеннюю траву (на корточки, на задницу, по-турецки, как эти долбаные будды в этих своих засраных тибетских монастырях), он думал о том, что чтобы понять суть некоторых вещей, нужно присматриваться к ним как можно более внимательней.

Возможно, тебе повезёт, а, возможно, не повезёт, а, возможно, это «везение» найдёт тебя само, и рассматриваемая тобой вещь станет для тебя чем-то большим, чем вещь.

Он раньше издевался над всеми этими высоколобыми ценителями утончённой красоты живописи и скульптуры, по полчаса бродящими на выставках вокруг каких-нибудь грёбаных ваз, которые неудобно использовать даже в качестве пепельниц, пялящихся на какую-то авангардную мазню от художников-экспериментаторов, считал их никчёмными ублюдками с коротким членом, которые только и смогли в своей жизни, что выучиться на продолжающееся сутками напролёт высокоинтеллектуальное лопотание о каких-нибудь уникальных художественных стилях, биографиях каких-нибудь сто лет тому назад издохших художников, о технике нанесения краски на холст, о цветовой гамме, тайных посылах и знаках и прочей лабуде. Он сам-то всегда знал наверняка, с чем он имеет дело — с одной из наиболее твёрдых и оплачиваемых валют на рынке за последние лет триста, достающейся немного проще, чем различные ювелирные украшения и, в то же время, придающей жизни человека, который занимается куплей-продажей всего этого барахла, некоторый шарм охотника за сокровищами, который разыскивает свои трофеи в довольно-таки необычных для себя местах. Нет, нельзя было сказать, что он уж прямо ни черта не разбирался в том, чем он торговал, он знал имена, названия, даты и цены, знал и мог, в принципе, разъяснить покупателю ценность того или другого куска холстины, но — вот хоть убей — никак не мог понять этих пыльных, сюсюкающих галок, которые пыжились над всем этим, пытаясь углядеть в нём что-то большее, чем просто картины, скульптуры или рисунки. Его дико бесили все эти разговоры о «Моне Лизе», в которых авторитетные люди часами рассуждали на тему того, что на самом деле там может быть изображён мужик, а не баба, например сам Да Винчи или даже Иисус Христос, о том, как эта грёбаная фигура делит собой изображённый за ней горизонт тем самым пресловутым «золотым сечением», о возможных болезнях, которыми могла страдать эта крайне уродливая и жирная, по его личному мнению, тётка, легенды о том, что некоторые посетители Лувра, пялясь на эту идиотскую девку родом откуда-то там из средних веков, вдруг теряли сознание, в ужасе и с криками бежали от неё прочь, или же наоборот, пытались разбить короб, в котором она хранилась, камнем, или залить её кислотой, он считал все эти истории древними и не смешными газетными утками, которые были написаны когда-то исключительно с целью привлечь в Лувр как можно больше посетителей. Он считал Гогена, Пикассо, Ван Гога и Мане авторами бессмысленной и бездарной мазни, которую следовало бы предать забвению, а не стоять возле них и восхищённо цокать языками, полагал, что уж если эти придурки так стремились что-то возразить классицизму в живописи (который он за редкими исключениями так же считал переоценённым), то они должны были сразу же перейти к кубизму, абстракционизму, футуризму, а то и вовсе сразу же перейти к рисованию консервных банок, как делал Уорхолл, или срать на холст красками, с размаху брызгая ими на него кистью, как это делал Поллок. Уж если ты так стремишься всем показать, что ты не умеешь рисовать грёбаных лошадей, людей и вазы с фруктами, думал он, то перейди к самому главному и перестань рисовать их вообще. Он искренне полагал, что ни одна картина не достойна того, чтобы созерцать её дольше десяти минут, даже если она представляет собой нечто действительно мудрёное, вроде картин Босха и его подражателей, или картин каких-нибудь передвижников, или различных ненормальных экспериментаторов вроде Дали или этих обдолбанных умников, ваяющих в духе лоуброу-арта — картина, по его мнению, всегда была лишь картиной, и пялиться на неё, как ненормальный, искать в ней что-то большее, чем просто фигуры и пространства, изображённые на холсте или бумаге с помощью пятен краски было ровно тем же самым, что и залипать на розочки на боку фарфорового чайника.

Он никогда не подумал бы, что однажды ему придётся застыть перед картиной больше, чем на три часа, и при этом застрять так, что по итогу оказаться внутри неё.

Он сначала не мог осознать толком, затянула ли его в себя чёртова картина физически, или же это был какой-то род гипноза, заставляющий наблюдателя чувствовать себя оказавшимся внутри изображённого; но, в виду того, что первое казалось ему какой-то совсем уж антинаучной ахинеей, он решил, что верно всё-таки второе, и то, что он сейчас видел, было всего-навсего какой-то очень сложной, крайне реалистичной наведённой на него галлюцинацией. Он пытался придумать что-то, чтобы освободиться от этого; он не то чтобы всегда увлекался всеми этими штуками-дрюками, но художники и ценители художеств народ странноватый, вокруг них постоянно вьются какие-то странноватые типчики, маги, оккультисты, гадатели по руке, в том числе и персонажи, утверждающие, что владеют гипнозом. Он беседовал с несколькими, один раз даже присутствовал на сеансе, где мужика вытащили на сцену какого-то полуподвального театра, заставили заснуть, а потом уверовать в то, что он — Джон Леннон. Чтобы вывести его из этого состояния, гипнотизёр просто хлопнул у него перед лицом в ладоши, и он тут же очнулся. Это, конечно же, теперь был совсем не его вариант, жил он один, обходился даже без прислуги, и никто вот прямо сейчас не мог бы подойти к нему, постучать по спине, хлопнуть в ладоши или же щёлкнуть пальцами перед носом. Надо было придумать, как можно было бы избавиться от этого чёртова наваждения самостоятельно. Он, сидя со скрещёнными ногами прямо на сухой, мёртвой траве (воображаемой, чёрт возьми, траве, Господи, кому бы рассказал, никто бы ни за что не поверил!), пытался вспомнить какие-то отдельные слова или даже целые фразы в том, что он слышал в разговорах с людьми, которых обычно всегда считал заведомыми мошенниками или ненормальными. Может быть, стоит ущипнуть себя? Он щипал, но ни черта не помогало. Надавить на один глаз, чтобы мозг окончательно убедился в том, что всё это галлюцинация? Он давил, но весь этот чёртов пейзаж прилежно двоился, как ни в чём ни бывало, а он сам, разумеется, оставался там же, где и был. Думать о том, что всё это нереально? Проводить прямые и обратные отсчёты? Хрена лысого, это ни разу не помогало. О том, что всё это какой-то бред и галлюцинация, он догадался уже через некоторое время после того, как здесь очнулся, но от этого эта странная локация ничуть не становилась менее реальной, а эти прямой и обратный отсчёты вообще были какой-то хренью, невесть к чему должной привести. В детстве он так, между прочим, только лишь наоборот, быстрее засыпал. Он пытался задержать дыхание, думая, что недостаток кислорода в итоге должен будет заставить мозг очнуться, и наконец-то избавиться от этого морока, но в итоге он просто начинал задыхаться, а затем благодаря собственному же судорожному рефлексу, нормальному для любого человека в мире, раскрывал рот и начинал дышать, но дышать именно здесь, в этом чёртовом поле. Чёрт, он даже через некоторое время захотел помочиться, а всем известно, что если тебе хочется помочиться, то ты в любом случае, если ты не долбаный ребёнок, не умственно отсталый и не лицо, страдающее энурезом, просыпаешься и идёшь в свой грёбаный сортир. В итоге он просто отвернулся в сторону, расстегнул ширинку, и просто отлил на эту грёбаную сухую траву. А как насчёт того, как хлестала из него кровь, когда он вышел из этого грёбаного псевдолеса? Уж это-то должно было заставить его очнуться, не так ли? Интересно, усмехался он мрачно, а как он выглядит сейчас, стоя перед этой грёбаной картиной? Обоссанный, да ещё и в крови с ног до головы? Очень милый сюжетец, если кто-то зайдёт к нему и увидит, в каком он состоянии. Он постоянно вспоминал этого несчастного старика-музейного смотрителя, последнего владельца этой картины, и думал, а в каком виде нашли родственники его? Понятно, что застывшего, скорее всего, обделавшегося, но был ли в крови он? Едва ли, потому что, скорее всего, в таком случае родственники сдали бы его не в дом престарелых, а в какую-нибудь клинику, да и кипежа в случае было бы гораздо больше.

Ему оставалось немногое, а именно — продолжать спокойно находиться здесь и ждать, пока к нему действительно кто-нибудь не заглянет, и не приведёт его, настоящего, в чувство. Благо, что он не забытый всеми и вся одинокий старик, и знакомых у него полно, и за день к нему уж точно кто-нибудь зайдёт. В худшем случае, позвонит, заподозрит что-нибудь неладное и попытается выяснить, что с ним.

Как это ни странно, это-то его больше всего и беспокоило. Он не имел никакого понятия, почему, но от этой мысли он чувствовал себя, словно уж на сковородке, при всём этом, фиксированный за хвост, и не имеющий никакой возможности с этой сковородки убраться. Он мог бы предположить, что ему просто стыдно, что его могут обнаружить в таком состоянии, в крови и с мокрыми штанами, но он сознавал, что дело не в этом. На ум ему почему-то то и дело приходило выражение лица этого сукина сына прохиндея Сэйми Норренса, точнее сказать, выражение его глаз, когда он втюхивал ему эту долбаную картину. Сэйми всегда был крысой, и по повадкам, и по голосу, и по тому, как и что он всегда говорил, и слухи про него ходили так же соответствующие, но крыс на их помойке всегда было предостаточно, а его самого всё-таки немного побаивались, у него всегда были кое-какие подвязы. Если кто-то решил таким образом насрать ему, приволочь ему это дрянную картину специально, чтобы он таким образом залип на неё и стал совершенно беспомощным, то… Зачем? Чтобы завалить его? Обнести его? А что конкретно могли бы у него утащить, пока он стоит, пялясь на стену с повешенной на неё картиной и прудя себе в штаны? Нет, были в его коллекции кое-какие действительно ценные экземпляры, но кто бы стал рисковать даже из-за них, и впоследствии связываться с его кузеном, Луиджи Бонелли? Луиджи и его парням не составило бы никакого труда найти Сэйми и вытрясти из него всю правду, узнать, кто это придумал, зачем, и каким образом это пришло им в голову. Даже если бы его попытались при этом завалить, найти бы этих мудаков не представило никакого труда, потому что были списки звонивших ему на телефон номеров, соседи, которые видели, как Сэйми заходил к нему с этой картиной в тот день, да и договаривались они с ним не тет-а-тет, а в каком-то баре…

И всё-таки, если у него что-то планировали украсть, то что? Ради чего они могли бы так рискнуть, даже по дурости?

«Пейзаж Голландских Мастеров». Точно. Не так давно он приобрёл ещё один пейзаж, на сей раз безымянный и без указания мастера, который искали три века, и от которого до недавнего времени остались только репродукции. Тоже пейзаж, поле, но летом, при непогоде, какие-то деревья, которые колышутся на ветру, кроме одного, чуть с краю и ближе к наблюдателю, под которым сидят какие-то люди, дворяне, или кто они там, которые собрались на пикник или просто отдыхают после охоты. Один из них, в шляпе, кажется, по задумке автора, изображал какого-то известного европейского графа или барона, он уже не помнил, кого именно, да это было и не важно. Важно, что эта картина действительно стоила чудовищных денег, а ему удалось разыскать её самостоятельно, выкупить за бесценок у какой-то голландской семьи, напрочь забывшей о сути этой картины, которая перешла им в наследство, а потому относительно легко с ней расставшейся. Он заплатил им за неё пятьдесят штук баксов, но на деле цена ей была миллионов десять, не меньше. Может быть, у какого-нибудь ненормального ценителя искусства за неё можно было бы выторговать и все сто миллионов. Он даже пока не сообразил, что он с ней будет делать, просто засунул её в своё личное хранилище за бронированной дверью, и закрыл её там… Кстати, а закрыл ли он его? Только сегодня заходил в него с утра, полюбоваться на своё приобретение, пораскинуть мозгами, какому бы эстетствующему снобу он мог бы его втюхать, а потом…

Вот чёрт!

Он уже не мог сидеть так просто, в этом чёртовом нарисованном поле, на этой жухлой, нарисованной траве. Он предпринял ещё несколько попыток избавиться от этого наваждения, но, как бы ни нервничал, как бы ни старался, выходило у него ровным счётом ничего. Может быть, снова попереться в этот лес, идти через него, пока боли не скрутят его так, что его закомпостированные неведомой морокой мозги не сдадутся и таки не выкинут его в реальность? Он попробовал. Уже футов через пятьсот, когда кровь из его рта хлынула так, как будто бы ему разом вышибли все зубы, и он вот-вот был готов ею захлебнуться, он развернулся и на заплетающихся ногах помчал из леса прочь, и бежал так до тех пор, пока не выбежал на середину поля, а кровь не перестала хлестать из его головы так, как будто бы его тело сжали под прессом. Перед его глазами плясали цветные круги, треугольники и узоры. Странно, как он вообще не сдох при этом? Нет, от такого обязательно он должен сдохнуть, если кровь летела из него так же и в реальности, то это значит, что он должен очень скоро отбросить копыта, и познакомиться с последними галлюцинациями в своей жизни, то бишь предсмертными. Но нет, кровь постепенно переставала литься у него изо рта, носа, глаз и ушей, цветные треугольники пропадали, а он приходил в норму. Может быть, всё же то, что происходит с ним тут, в этом треклятом поле не равно тому же самому, что происходит с ним в реальности? Ведь этот несчастный дед-музейный смотритель, ведь он, оказавшись здесь, почти наверняка запаниковал, метался по этому полю, почти наверняка забегал и в лес, а он ведь старый, как же он после всего этого смог выжить?

Вот дерьмо, как же его угораздило во всё это вляпаться?

Интересно, сколько вообще он здесь провёл времени на самом деле? Час? День? Неделю? Месяц? Год? Из-за абсолютной статичности пейзажа и вообще всего, что происходило вокруг, у него напрочь слетело чувство отсчёта минут и часов, и теперь он с трудом мог представить себе, сколько он тратил времени на то, чтобы присесть, походить, постоять и обмозговать какую-то одну из своих уже основательно задолбавших его за это время мыслей. Может, он думал над каждым вопросом по целые сутки, чёрт бы его разобрал, ведь солнце тут не всходило и не заходило. Он всё так же периодически бросал взгляд на свои наручные часы, по первому времени сознательно, но потом уже скорее по привычке, в виду того, что как он не колотил их по их корпусу, идти снова они всё так же отказывались напрочь. И он не знал, так ли дело происходит в реальности. Скорее всего, нет, потому что если он зависал тут уже больше недели, то его давно бы уже обнаружили, или бы он издох сам от жажды. Может быть, вообще, он пялится на всю эту хренотень какие-то секунды, чёрт бы его разобрал, и это ему просто кажется, что он находится здесь невероятно долго. Он пробовал отсчитывать время, меряя поляну шагами, загибая пальцы, считая про себя и вслух, но всякий раз отчего-то сбивался, и вообще, всё это донельзя нервировало, просто мутило от тоски и раздражения. Срать он хотел, по большому счёту, сколько он тут находился.

А его беспокойство, страх по поводу того, что кто-то может придти к нему в дом и обнаружить его в таком состоянии, но совершить при этом совсем не те действия, какие бы он хотел, становились всё гуще и гуще. Закрыл или не закрыл он своё грёбаное хранилище? Впрочем, если закрыл, то какой от этого толк, дверь там, по-хорошему, неважнецкая, можно разрезать автогеном или болгаркой, при желании… А что дальше? Вот, они выносят его хранилище, заворачивают все самые ценные экземпляры в тряпки, вытаскивают их, тащат в какой-нибудь микроавтобус, а потом? Едут на нём в какой-нибудь аэропорт, или гавань, где их ждёт яхта какого-нибудь богатенького сумасброда, который вывозит их, скажем, в Европу или в Канаду, или в Латинскую Америку, делает им поддельные паспорта, расплачивается, ну и так далее… Или эти мудаки вообще ничего не знают о существовании Луиджи? Нет, ну Сэйми-то знает, он мог им объяснить, на кого они разевают свою пасть…

Он вдруг насторожился. Ему вдруг показалось, что он слышит какой шум. Гул. Тихий, едва заметный, но он всё-таки был. Он поднял голову, прислушался. Через секунду гул прекратился.

Кто-то что-то сказал?

Гул был похож на автомобильный, как будто бы где-то невдалеке поставили автомобиль, оставили его со включённым мотором, а потом… Потом или заглушили его, или закрыли дверь, за которой она находилась.

Нет, кто-то действительно что-то сказал, или ему показалось?

«За…»

«Закрой дверь…»

Закрой дверь, Сэйми?

Закрой дверь, Сэйми, ну его нахрен?

Его сердце ушло в пятки. Дрожа, он встал с земли, пялясь, как ему казалось, в сторону раздавшихся голосов, но на самом деле, в никуда.

Сукин сын Сэйми Норренс. Чёртов ублюдок. Постоянные долги, просьбы занять ещё, какие-то там кредиты, тёмные делишки, наркота, тёмные и мутные уроды, с которыми он постоянно знался. Сраные поддельные костюмы, якобы от Кортье или Габбана, яркие и безвкусные, в которых он выглядел, как сутенёр с улиц Лас-Вегаса. Какого чёрта он припёрся? И кого он с собой сюда притащил?

Зачем этому кому-то было так важно, чтобы они прикрыли за собой дверь?

Голоса становились не то чтобы громче, но отчётливей. Он всё меньше и меньше напрягал слух, чтобы разобрать, о чём они там говорили.

… Заглушил машину?

Нет.

Ты идиот, Сэйми? Хочешь, чтобы её заприметил кто-нибудь с…

Ох, дьявол, вот же мать его так…

Он оглянулся по сторонам, чисто инстинктивно ища какого-нибудь укрытия. Но хрена лысого, где же он его теперь найдёт? А, что самое главное, как бы оно здесь его защитило? Ведь он, материальный, живой по-настоящему, не тут, а там, в реальности! Как избавиться от этого чёртова морока?

Как избавиться от этой грёбаной дряни?!

Он сжал голову руками и заорал. Наверное, там, в его настоящем доме, в его настоящем мире настоящий, реальный он не издал ни писка, а просто стоял столбом перед стеной в мокрых от ссанины штанах, и пучил свои шары в эту идиотскую картину. Что за планы у этих сукиных детей? Что у них за планы?

— Всё, сделал, — сказал Сэйми. Теперь голос этого мелкого мошенника звучал вполне отчётливо, словно тот был где-то рядом, и он даже, опустив руки, растерянно заозирался по сторонам. Пейзаж вокруг был реален до боли в глазах, но никакого Сэйми в нём, само собой разумеется, не содержалось — Что дальше?

— Доставай ту херню, и идём к хранилищу, — голос второго послышался совсем рядом, буквально над его ухом, столь неожиданно и громко, что он отшатнулся от пустоты рядом с ним, и чуть не упал на землю от неожиданности. Обладателя этого голоса он не знал — Что за фигня с этой картиной, может быть, объяснишь? Она что, вроде того что всех гипнотизирует?

— Не знаю, наверное. Не засматривайся на неё, иначе тоже впадёшь в ступор. Раньше эта штука вводила в транс только при особых случаях, и людям везло через раз, но я специально попросил одного парня сделать на ней пару дополнительных мазков, так я его потом еле отлил холодной водой. Запаковывали её с закрытыми глазами, понимаешь?

— Да? А я вроде бы смотрю на неё, и ничего, — голос неизвестного помолчал, а затем прямо откуда-то из-за его спины послышались чьи-то удаляющиеся шаги. Шаги в обуви по покрытому паркетом полу, а не по земле. Шаги по его дому, а он, мать его, даже пальцем не может пошевелить! — Может быть, эта штука не может удерживать двоих? Ладно, ты прав, нечего рисковать, давай, показывай, что нам брать.

Их голоса стали слышаться в удалении, и он вроде бы получил возможность выдохнуть. От чего, для чего — одному Богу ведомо. Может быть, для того, чтобы чего-нибудь обдумать?

Что они вообще собираются делать потом, когда вытащат у него из хранилища эти драные картины? Он прекрасно их обоих слышал, точно узнал Сэйми, может сказать о нём при желании даже копам. Вот только они-то знают, что он их слышал? Сэйми сказал, что тот знакомый художник, который по его просьбе мудрил с этой поганой картиной, сам впал в состояние гипноза, и он, наверное, теперь имеет какое-то представление, как чувствуют себя люди, оказавшись в нём. Или не имеет? Да без разницы. В таких случаях со свидетелями, а уж тем более с жертвами ограбления не церемонятся, просто убирают их, и всё. У самого-то Сэйми на это кишка тонка, это ясно, но вот этот, второй, чёрт его знает… Да нет, они не будут оставлять его в живых, будь он трижды загипнотизирован и готов провести в этом состоянии ещё с неделю. И картина… Картина будет должна для этого постоянно висеть перед его носом, а если её увидит Луиджи, он сразу же всё поймёт. Он, конечно, не верит во всякую мистику, но сложить два и два способен. И он сможет отследить тех, кто её втюхал его кузену, и найдёт их, даже если они будут на другом краю галактики… А если они вздумают убирать картину прямо из-под его носа, он почти наверняка очнётся, и, пусть даже с ног до головы в моче, крови, кале и рвоте, он задаст этим ублюдкам перцу. Так дёшево они отсюда не спасутся.

С другой стороны, если они планируют его кончать, то как? Нож в спину? Удавку на шею? Пакет на голову? Пакет на голову вроде бы и аккуратно, но в итоге знающий патологоанатом всё равно определит, что это было убийство, а это всё равно запустит цепочку розыскных действий Луиджи, и в итоге эти двое всё равно окажутся на крючке. Если у них есть какой-то план, то он должен быть дьявольски хитрый и сложный, чтобы неких возможных убийц кинулись искать, в лучшем случае, через месяц.

Так что же задумали эти бестии?

Может быть, ему повезёт, и к тому времени, как они будут его кончать, картина всё-таки его отпустит? А старик-музейщик, между тем, провёл в инвалидной коляске, не способный даже ложку себе ко рту поднести, весь остаток своих дней. Конечно, он не думал, что это очень уж много, но едва ли это было нескольким десятком минут.

Так что же ему всё-таки делать?

— Крутую штуку ты всё-таки раздобыл, — послышался голос Сэйми, откуда-то издали, в теории — из соседней комнаты, там, где у него был вход в хранилище.

— Ну да, — слышался голос его партнёра — Как зайдём, так и выйдем. Пока кто-нибудь не заглянет сюда самостоятельно и не обнаружит какую-то пропажу, никто и не догадается, что мы здесь побывали… Так что мы там должны взять?

Значит… Значит, они хотят, чтобы преступление было как можно чище? Тогда, быть может, они всё-таки не будут его трогать, ведь если они зальют тут всё кровищей или оставят тут его труп со следами насилия, то «чистым» оно не будет. Тогда, быть может, Сэйми всё-таки и не догадывается, что он их сейчас слышит? Да нет, навряд ли, тогда почему они говорят, что в хранилище после этого должен будет зайти кто-то, а не называют его имя? Они… Чёрт подери… Как же выйти из этого долбаного ступора?

— А ты уверен в том, что она поможет открыть эту дверь? — вновь Сэйми.

— А ты уверен в том, что система на двери именно такая, какую ты описывал?

— Да, я же говорил, что я специально проверял…

— Ну, вот и не задавай подобных вопросов. Так что нам забирать?

Забирать свои долбаные сраки и уносить их поскорее из моего дома! Луиджи найдёт вас, ублюдки вы конченные, он вас на лоскуты раздерёт, он вас из-под земли достанет, вы ещё пожалеете о том, что когда-то узнали моё имя!

— Как откроешь, так и скажу. Там всего три полотна, остальное можно как брать, так и не брать, эти три картинки стоит каждая, как всё остальное. Особенно тот пейзаж с охотниками под деревом, про который я говорил. Да, ну и конечно, понадобится забрать ту картину, на которую он сейчас пялится. — И, то есть, сначала нужно будет его грохнуть, а потом…

Суки! Всё-таки да! Но, чёрт возьми, как, что они будут делать потом с его кровью, с телом? Проведут тут какую-то тотальную уборку? Заберут его тело с собой, а затем похоронят где-то на окраине?

— … Эта штука, сколько она будет действовать по времени?

— Ну, хрен его знает, может быть, минуты три. Через три минуты он ляжет и одеревенет, и мы сможем делать всё, что угодно. Должно сработать чисто, даже без конвульсий…

Значит, что, какой-то яд? Ох, и ублюдки… Нет, но всё равно, так просто им это дело не сойдёт. Здоровый сорокалетний мужик не может просто взять и умереть ни с того, ни с сего, патологоанатом почти наверняка обнаружит этот яд в крови.

— … Лучше бы, конечно, чтобы эти картины действительно стоили столько, сколько ты говоришь, Сэйми, — это всё ещё был незнакомый ему подельник этого чёртова поганца-поставщика. Голос подельника стал немного сварливым — Я выложил за все эти прибамбасы кругленькую сумму, и она должна окупиться. Один только яд стоит три штуки доза, это какая-то хренова военная разработка, действует в пять раз эффективнее рицина и раза в четыре незаметнее. В теории, никаких его следов нельзя будет обнаружить уже через полтора часа, ни один ковыряла трупов в нашем городе не сможет понять, что это с ним. Скажут, что инфаркт, вот и всё…

— Не ссы, Гейл, этот чокнутый мудак из Монте-Карло сказал, что он охотится за этой картиной с пикником полжизни, а у него реально бабок куры не клюют, ты сам видел. Для него та сумма, о которой мы с ним договорились — просто смех, и не более. Так что окупятся все эти твои штуки-дрюки, будь уверен…

Просто инфаркт… Господи ты боже мой, эти поганцы, судя по всему, уже всё рассчитали до мелочей… И то, что Луиджи вторую неделю нет в городе, и он знать ничего не знает о сделке, на которой был куплен «Пейзаж С Каретой», и то, что расплатиться с ним Сэйми попросил наличными… Нет, нет, он не позволит, не позволит совершиться с собой этакой херне, он должен немедленно очнуться, просто немедленно, мать его так!

— Всё, готово, — это был голос Гейла — Заходим. Показывай, что нам нужно брать.

С бешено стучащим сердцем, стиснув голову руками, он кругами заходил по треклятому жухлому полю, а затем, остановившись, с воплями стал отвешивать себе звонкие пощёчины. Никакого эффекта это, разумеется, не возымело, только лишь голова загудела, как колокол, а мир перед глазами раздвоился, растроился, расчетверился… Он остановился, вытирая выступившую на губах слюну рукой. Она была розоватой, вероятно, из-за недавнего кровотечения, следы которого до сих пор не вымыло из ротовой полости.

Как же выйти, как же выйти отсюда? Он сел на землю, опять скрестив ноги и стиснув голову руками. Это место не реально, пытался он что есть силы убедить себя мысленно, и ты здесь сам не реален, реальный ты сейчас находишься в своём доме, таращишься на стену с повешенной на ней картиной, а рядом с тобой шарятся поганые грабители, которые собираются тебя пришлёпнуть, завершить твою жизнь без твоего ведома! Очнись! Очнись, сука!

Он вновь ударил себя рукой по голове, а затем расплакался. Всего-то сорок лет. Всего сорок лет, а он ещё не видел целой кучи других стран, не жал рук стольким людям, не держал в своих руках стольких вещей, не тискал стольких баб, не был в стольких разных местах!.. Господи, и какая-то, нахрен, вонючая мистика, грёбаный парадокс, эффект гипноза, галлюцинация — вот из-за чего он вынужден умирать! За его спиной слышны голоса его палачей, а он не может не то чтобы попросить сигарету в качестве последнего желания, он даже не в состоянии подмигнуть этому миру на прощание. Люди дохнут по всякому — в автомобильных и авиационных авариях, от пуль, ножей, от пьянки и наркоты, в своей постели с любимой женой, подавившись косточкой от черешни, как угодно, но почему же, чёрт возьми, его постигла именно такая дерьмовая судьба? За то, что он занимался торговлей искусством? За то, что не воспринимал все эти сраные байки о проклятых картинах всерьёз? Так это же и есть, мать их, сраные байки, все эти рассказы о картинах с плачущими детьми, в домах с которыми якобы никто не может уснуть, о бледных женщинах под дождём, которые якобы по ночам сходят с полотнищ и ходят по домам, беспокоя своих хозяев, об этой картине с мальчиком и куклой… Как же она там называлась… «Руки Его Сдерживают». Типа того, что этот хренов пацан сходил с картины во снах тех, у кого она была, и пытался уволочь их во тьму с копошащимися внутри неё руками… Господи, это же такая хрень! Все эти истории всегда сочинялись исключительно для того, чтобы набить картине цену, чтобы она считалась не просто мазнёй на холстине, а чем-то загадочным, раритетом, артефактом…

— А что будем делать, собственно, с этой картиной? — послышался голос Гейла — Тоже возьмём её с собой в Европу и попытаемся кому-нибудь втюхать?

— Нет, выкинем её по дороге, на свалку или ещё куда-нибудь, — голос Сэйми звучал несколько обеспокоенно — Может быть, утопим в океане. Чем дальше мы её затюгостим, тем оно будет лучше, этой штуковине нечего больше делать в этом мире…

— Ты уверен? — переспросил его напарник с сомнением — Она теперь сама по себе должна стоить Бог знает каких бабок, с такими-то её свойствами…

— Да, и кому ты её теперь втюхаешь? — Сэйми, несмотря на явную насмешку, говорил не только лишь с опаской, но и с откровенным страхом — Кто захочет иметь в доме картину, которая может в любой момент превратить его в долбаное изваяние, которое пялится на эту холстину не переставая, днём и ночью, пока не подохнет от голода? Ну его нафиг, Гейл, теперь это не картина, а грёбаная бомба, пусть и не массового, а персонального поражения, и никто в здравом уме её в своей коллекции держать не будет. Даже если мы кого-нибудь надуем, скажем, что это просто какое-то редкостное полотно без каких-либо особых свойств, рано или поздно люди обнаружат, что это за дерьмо на самом деле, а, обнаружив, попытаются найти тех, кто впарил эту картину их родственнику или знакомому, а, найдя их, то есть нас с тобой, особо цацкаться не будут, в лучшем случае, подадут в суд или что-то вроде. Нечего связываться с этой ерундой, поверь мне, отделаться от неё, выкинуть подальше, и спать можно будет со спокойной совестью. Ладно, этот жадный мудила, он заслуживал того, чтобы его кокнули и обокрали, но какие-то случайные жертвы… Нет, к дьяволу это. Майк, художник, который её дорисовывал по моей просьбе, я его потом еле привёл в чувство, да и потом он три часа кряду городил какую-то муть, про другой мир, про застывшее время, про лес, который чуть его не убил… Я собственными глазами видел, как он, очнувшись, поседел, стал старше лет этак на семь, чем было…

— Ладно, ладно, — досадливо остановил его Гейл — Я всё понял, заткни фонтан красноречия. Выкинуть так выкинуть, хозяин-барин… Ну что, мы всё с тобой взяли со склада, ничего больше трогать не будем?

— Нет, пусть лежит себе, так меньше будет вопросов у тех, кто зайдёт сюда позже. Вроде как все картины будут на месте, и никакой пропажи и не было.

— Хорошо. Стало быть, я закрываю склад снова.

— Да, давай…

Стало быть, сейчас они закроют дверь на склад, а потом этот ублюдок Гейл подойдёт к нему, достанет шприц со своим поганым снадобьем, и воткнёт иглу ему в сонную артерию… А затем… Затем всё. Он поднял голову и посмотрел на унылый жёлто-серый пейзаж вокруг. Интересно, как это будет? В глазах потемнеет, потом он потеряет равновесие, ляжет на землю… Или ведь это же не его тело сейчас, его тело где-то там, снаружи, так что какое равновесие, какая земля? Наверное, в глазах просто станет темно, и он просто перестанет быть кем-то, что в том, что в этом мирах. Он обессилено заскулил, уткнув лицо в ладони, чувствуя солоноватую, горячую влагу между внутренней поверхностью пальцев и своими покрытыми заскорузлой грязью и высохшей кровью щеками. Почему здесь всё так реально? Почему же здесь всё так реально? Почему не как сон, не как бред, галлюцинация во время трипа под ЛСД или аяуаской? Почему всё это дерьмо выглядит так, как будто он открыл какую-то дверь, зашёл в неё, оказался на этом грёбаном поле, закрыл её и тут же обнаружил, что потерял от неё ключи? Почему он никак не может заставить себя разувериться в ней, осознать, что это всего лишь какой-то вонючий гипноз, внушить себе чёртову правду о том, где бред, а где реальность, и наконец-таки придти в себя?

— Ну всё, — это был Гейл — Ещё минут десять, и склад будет снова закрыт. Считай, что самое важное дело мы сделали.

— Прекрасно. Что, наверное, ты пока можешь достать эти свои шприцы и заняться нашим приятелем. Наверное, это не займёт много времени.

Он вздрогнул, встал, напрягся. Как будто бы эти двое были где-то поблизости, в полуметре от него, ходили совсем рядом, но по каким-то причинам не видели его. Как будто он маленький ребёнок, спрятался в стенном шкафу, пока по дому шарятся кровожадные маньяки, которые уже успели выпустить кишки всей его семье, и теперь ищут, не пропустили ли они ещё кого в этом доме.

— Уверен? — это опять был Гейл — Я бы хотел проконтролировать процесс закрытия полностью. Эта система очень тонко настроена, не дай Бог что-нибудь собьётся, и тогда придётся запускать её заново. Нет, ну, если ты хочешь, ты можешь сделать это сам, там делов всего ничего… Ты знаешь, где находится у человека сонная артерия?

— Я? — по голосу Сэйми было заметно, что поганец здорово струхнул от такого предложения — Я… Нет… Нет, я не знаю… Ладно, давай подождём, пока дверь закроется окончательно…

Конечно, моченьки убить человека тебе не хватит, Сэйми. Кто бы сомневался, что у такой поганой крысы хватит смелости хотя бы врезать человеку по лицу. Ну, оно и к лучшему — умирать от рук такого жалкого ублюдка, как Сэйми, ему совершенно ни к чему, уж лучше бы он наложил на себя руки сам.

— На самом деле это не очень и сложно, — продолжал говорить Гейл, не то чтобы убеждающее, скорее, задумчиво — Посмотри, как он напряжён. Вот, у него на шее самая отчётливо ясная жилка — это вот она… Берёшь шприц, втыкаешь иглу в неё, потом давишь поршень, и готово…

Наложить руки… А, кстати, не такая уж и плохая идея. Может быть, стоило бы вернуться в лес, подождать, пока его башка там не взорвётся окончательно, и прикончить себя до того, как эти мрази сделают это? Если голова лопнет у него и в реальном мире, то у них будет гораздо больше хлопот, нежели если они ширнут меня этим невидимым ядом… Как же не хочется умирать… Как же не хочется умирать, чёрт возьми!

— Да, а что потом? Он упадёт? — это опять был голос Сэйми — И что мне делать с ним дальше?

— Ну, придержишь его! — это был Гейб, теперь его голос звучал с недоумённым возмущением — Господи, Сэйми, ты говоришь так, словно бы никогда в жизни не тронул и мухи пальцем! Как ты вообще решился на эту операцию, чёрт тебя задери?

— Известно как, — произнёс Сэйми грустно — Всем нужны бабки, неужели ты не понимаешь. Тебе легко говорить, ты у себя в Ираке столько людей шлёпнул, что тебе чикнуть его — это как плюнуть и ногой растереть, а я… А я никогда людей не убивал, между прочим…

— В Ираке это не у меня, — проворчал Гейл — Я имел этот грёбаный Ирак в рот и задницу, если честно. Веселья там было, конечно, предостаточно, но… Ладно, не хочешь так не хочешь, сделаю сам. Но ты мне поможешь, понял? Стой сзади, когда он повалится на спину, придержишь его. Дверь уже закрывается…

Он, холодея, опять оглянулся по сторонам. Лес… Идти в лес? Идти по нему всё дальше и дальше, пока кровь не просто хлынет потоком изо рта, глаз, носа и ушей, а пока её давление внутри головы не станет таким большим, что в итоге от него ему разнесёт голову. Боже, какую же адскую боль он при этом почувствует… Говорят, что внутри мозгов нет ни единого рецептора боли, но так в это и поверишь, когда башка раскалывается от боли напополам, даже если просто перепил накануне, а тут… Боже, как же мне не хочется умирать…

— Ну всё, — голос Гейба — Чисто, тихо, аккуратно. Никто в жизни не узнает, что здесь побывал кто-то чужой, пока не заметит пропажу картин… Ну что, готов разобраться со своим приятелем?

— Да, — голос Сэйми звучал глухо и пересохше, как будто он говорил сквозь сон.

— Не торопись. Сейчас я аккуратненько сверну все свои приборы, а ты пока возьми сумку, достань из неё шприцы, перчатки, одну пару надень сам, другую подготовь для меня. Всё положи на диван, ну, тот, что стоит за его спиной. Да смотри, поаккуратней там, не разбей шприц! Порция у нас всего одна…

Нет, не может он идти в лес, не может, чёрт бы его задрал! Это как… Как сунуть свою голову в медленно сжимающиеся тиски и ждать, пока они раздавят её… Господи, знал бы он, что всё так повернётся, то попытался бы хотя бы заснуть, уснуть прямо здесь, в этом чёртовом поле в остановившемся мире. Он в детстве умел так, нужно было закрыть глаза и медленно считать до пятидесяти и обратно, а потом снова вперёд. Полторы минуты, и всё готово. Заснёшь и никогда не узнаешь, что с тобой случится. Все демоны тьмы, что вьются вокруг тебя, желают запугать тебя, ребёнка, и через страх высосать твою душу, не смогут тебя разбудить, не смогут достучаться до тебя, потому что ты будешь не здесь, ты будешь в чужом мире, в мире снов, где нет ни страха, ни демонов, ни темноты спальни…

Ты будешь в другом мире…

Какие-то звяканья, шуршание, шорох расстёгиваемой молнии-змейки. Сэйми достаёт шприцы. Или, быть может, Гейб собирает и прячет своё оборудование.

Нужна темнота. Нужно ничего не видеть и не чувствовать. Забиться под одеяло, на самое дно этого мешка, в котором лежит твоё трясущееся детское тело, лежит и слышит тихий, почти беззвучный шорох, с которым демоны тьмы витают вокруг твоей кровати в чёрных шёлковых балахонах и с тускло сверкающими кинжалами в костлявых руках. Выключить разум, выключить все органы чувств, забыть дела дня предыдущего, забыть дела дня грядущего и начать считать. Тихо, не спеша. Раз… Два… Три…

Где тьма в этом мире? В этом мире нет темноты. Есть только тусклый, ко всему безразличный свет. Он опять оглянулся. В лесу темно. Но в лесу и боль. Войдёшь под его сень, и этот лес превратит последние минуты твоего существования в ад. Растянет мельчайшие мгновения на дни, недели и года. Пусть, пусть так у него появится шанс на то, что Луиджи обнаружит, что его всё-таки убили, пусть у него появится больше шансов найти и отомстить его убийцам, но он не хочет, не хочет так умирать!

Он хочет умереть тихо, спокойно.

Во сне.

Взгляд его вдруг упал на карету. На карету, застывшую в пике движения на дороге, карету, чья динамичность разом превратилась в статичность, с комьями пыли, вылетевшей из-под колёс, с лошадью, похожей на кадр на киноплёнке, с кучером на облучке (или как там эта хрень называется?), сидящим спокойно и недвижимо, как экспонат в музее восковых фигур. Окна кареты были занавешены шторами. Он уже заглядывал в неё, ему там не понравилось, но там не было боли. Там было тихо и темно.

Дрожа, как мокрый щенок, он сделал один неуверенный шаг в её сторону. Потом второй. Потом побежал.

— Ну, я всё, — голос Гейла — Ты как, всё сделал?

— Да. Держи свои перчатки.

Голоса их звучали совсем неподалёку. Голоса его нынешних убийц, его ночных духов смерти в чёрных плащах и с кинжалами (шприцами) в руках. Один конченый невротик, трус и лжец, другой отмороженный ветеран Ирака, который говорит об убийстве человека с такой простотой, как будто бы это то же, что и налить воды в чайник. Они никуда не отставали от него, шли рядом — мудрено ли это, не отстать от стоящего человека, который бежит только лишь в своих мыслях?

— Ну всё, пошли. Короче, когда он всё, возьмём его за руки и ноги и аккуратно положим его на диван. У него тут есть водка, вино, виски, или ещё что-нибудь?

— Не знаю, может быть, надо посмотреть в холодильнике… Вообще-то он никогда особенно не пил, по крайней мере, когда был один…

— Да? Знаешь, тогда и не надо. Наливать спиртное внутрь трупа — то ещё занятие. Просто заснул и не проснулся. Ничего странного, инфаркт, вот и всё. Всё может быть — сейчас жара стоит, Господи прости…

Он добежал до кареты, схватился за ручку на её двери, рванул на себя. На него пахнуло затхлой, недвижимой пустотой. Он снова подумал о темноте за тяжёлыми занавесями на сцене после окончания спектакля, снова подумал о глухой, беззвучной бездне, ненормальной для чего угодно, даже для тех незаполненных промежутков между галактиками, в которых, по его убеждениям, не было и не происходило ничего и никогда, на секунду замешкался, но голоса звучали совсем близко, буквально в нескольких футах от него, и он, путаясь в собственных ватных руках и ногах, влез внутрь.

Закрыл дверь.

— Ну вот, — сказал Гейл. Он был буквально в футе от него, сел рядом с ним на оббитое тёмно-розовым бархатом сиденье — Давай сюда шприц. А сам стой сзади. И не вздумай уклониться, ясно? Лови его. Не дай Бог, он свернёт при падении себе шею или разобьёт голову, у тех, кто придёт сюда после нас, сразу же может возникнуть целая куча вопросов…

Нет, нет, это просто невозможно. Его демоны тьмы пролезли вслед за ним под его одеяло, они уже тут, перешёптываются, поглаживают его тело тонкими, костлявыми пальцами, обсуждают, куда бы пырнуть кинжалом, откуда бы сподручнее выкачать его невинную детскую душу. Кому сколько достанется? Он, трясясь, зажмурился что есть силы, постарался забыть всё, всё на свете, забыть о том, что он успешный торговец антиквариатом, забыть об этой грёбаной картине, об этом поле с остановившимся временем, забыть о Сэйми и Гейле в его доме, о шприце в руке Гейла, о своей очень скорой смерти, о рае и аде, о бытие.

Раз.

Два.

Три

Четыре…

— Сейчас, сейчас, — сказал Гейл совсем рядом, прямо над его ухом — Это совсем не больно… Совсем не больно, дружок…

Пять…

Тонкая, едва слышная боль. Целостность его тела нарушена. Что-то чужое в его теле.

Шесть…

— А теперь вот таааак…

Вена на его шее чем-то наполняется. Чем-то чужим.

Семь…

Восемьдевятьдесятьодиннадцатьдвеннадцатьтриннадцать…

Он сам того не желая, на секунду открыл глаза и посмотрел перед собой. В искрящемся полумраке кареты на противоположной стене прямо перед ним сияла огромная, ясно видная ему надпись, выцарапанная кем-то прямо по дереву.

«НУ ВОТ, ЕЩЁ ОДИН»

Чуть ниже:

«ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ! ПОСМОТРИ СЮДА»

Ещё ниже была стрелка, указывающая прямо вниз на уголок чего-то бумажного, торчащего из-за спинки сиденья напротив.

Я видел тут вроде бы всё, подумал он, да тут и глядеть-то было не на что, но этого здесь вроде не было… Потом он почувствовал слабость, сильную слабость, сердце стало биться вяло и с неохотой, как будто бы продираясь через что-то крайне вязкое. Потом замерло.

Перед глазами его потемнело, но не от того, что он зажмурил глаза.

∗ ∗ ∗

— Сейчас, ещё немного, и ему каюк, — сказал Гейл, вынимая иглу шприца из сонной артерии убиваемого им человека — Держи его, слышишь?… Эй, а это ещё что за хрень такая?!

Голова Вернона Джейкинса, сорокалетнего торговца антикварными картинами, которого они вздумали ограбить и убить, вдруг стала медленно поворачиваться в его сторону. Вздрогнув, он отступил от него, слыша попутно, как где-то внутри его жертвы что-то клокочет. Голова продолжала поворачиваться, медленно, но уверенно, и, когда повернулась окончательно, он увидел, что лицо торговца антиквариатом стало сначала просто красным, а потом пунцовым, как будто бы тот задыхался.

— Эй, Гейл, а это точно должно так происходить? — спросил у него Сэйми с настороженной опаской.

— Да я хрен его знает, — пробормотал Гейл, с ужасом наблюдая, как глаза Вернона лезут наружу, как от базедовой болезни, и из-под век начинает течь кровь. Кровь тонкими струйками вдруг потекла и из одной его ноздри, потом из другой, потом из уголка рта…

— Гейл, чёрт подери, что с его ушами?! — заорал вдруг Сэйми в ужасе — Что ты с ним нахрен наделал?! Почему из них течёт кровь?!

Тело Вернона вдруг затрясло, как в припадке, а глаза вылетели из орбит, как теннисные мячи из автомата для тренировки на корте, немедленно порвав оптические нервы, и полетели куда-то дальше, к сиюсекундному облегчению Гейла, не попав в него. Рот Вернона со скрежетом распахнулся, и из него в Гейла ударило фонтаном крови, в котором, как он почувствовал, было что-то твёрдое. Возможно, это были его зубы…

Голова Вернона взорвалась. Грохот был такой, как будто с высоты четвёртого этажа на асфальт сбросили большой глиняный кувшин, наполненный песком, но при этом какой-то влажный, чавкающий… И Гейла, и Сэйми, стоящего сразу же за спиной Вернона, обдало потоками крови, мозгов, ошмётков мяса и кости. Оба заорали так, что их, наверное, было слышно и в соседнем штате. Когда они пришли в себя, а это случилось через секунду-другую, они увидели, что тело Вернона всё ещё стоит перед ними, на своих ногах, но головы у него нет, только лишь обрубок шеи с рваными, в лохмотьях, краями, и из него вяло вытекает небольшой поток бордово-чёрной, внутренней крови.

Потом оно повалилось назад, прямо на вновь заверещавшего от ужаса Сэйми.

∗ ∗ ∗

Вернон очнулся от того, что всё вокруг него тряслось и прыгало, как будто бы в какой-то сумасшедшей пляске, и от того, что снаружи кто-то орёт и матерится на незнакомом ему языке.

Карета. Карета куда-то ехала. За её бортами он слышал вой и свист ветра, точнее, потоков воздуха, несущихся ей навстречу. Судя по всему, ехала она совершенно в неуправляемом состоянии, наверное, в сторону ближайшей канавы или просто неведомо куда, и скоро должна была произойти авария. Он услышал громкое, болезненное ржание лошади, больше похожее на крик агонизирующего человека, а затем всю эту конструкцию — лошадь-упряжа-кучер-карета — пронзила дрожь, и её накренило вбок…

Крик лошади превратился в жуткий, свистящий всхлюп, что-то разорвалось с треском, а кучер в ужасе заорал. Вернон, понимая, что ему не следует терять ни секунды, сидя развернулся ногами в сторону двери, ногами же вышиб её. А затем, неуклюже подтянувшись, наугад выпрыгнул наружу.

Ноги, руки, спина, плечи — всё это поочерёдно ударилось о землю, и тут же страшно заныло от боли. Он, кубарем летя вперёд, еле успел прикрыть руками голову и лицо, а затем с силой ударился о какую-то кочку и остановился.

Он лежал — всё ещё в поле — ещё минуты с три, думая о том, сколько же костей успел сломать при падении. Потом, кряхтя и постанывая от боли, кое-как попытался подняться, сначала перевернулся на живот, потом встал на четвереньки, потом, пошатываясь, встал и на ноги.

Нет, вроде бы всё цело.

Тело его всё ныло от боли. Но он дышал, и воздух был самый обыкновенный, живой, не стылый и несюсторонний, как это было раньше. Он слышал, как ветер колышет кроны деревьев где-то неподалёку. Слышал, как чирикают птицы.

Где-то вдалеке слышались стоны и крики человека, он, кажется, звал на помощь, голос его был полон боли и ужаса.

Лошадь, подумал он, я хватал её за морду, тыкал пальцами в глаза. Наверное, когда время пошло заново, это травмировало её, и она издохла прямо на бегу. И вместе с каретой и кучером они угодили куда-то в кювет, и теперь парень валяется на земле с переломанными руками и ногами, возможно, погребённый под обломками кареты или даже под этой самой треклятой лошадью, невесть как под неё угодивший, и теперь зовёт на помощь хоть кого-нибудь.

Я должен помочь ему, подумал он и, трясясь и вздрагивая на ходу, направился в сторону криков.

∗ ∗ ∗

— Что ты наделал? — спросил Сэйми, выбираясь из-под тела умерщвлённого ими человека и направляясь в сторону Гейла. Он был весь в крови и мозгах, впрочем, Гейл выглядел отнюдь не лучше — Что ты, нахрен, с ним сделал?! Почему он, мать твою так, взорвался?!

Гейл, по прежнему смотря перед собой и ровным счётом ничего не понимая, пошевелил губами, не зная, какой дать ему ответ. Сэйми, подойдя к нему, взял его за ворот куртки, подтянул его к себе и, дыша прямо ему в лицо, произнёс, так тихо, насколько это было возможно:

— Ты представляешь, что с нами сделает его брательник, Луиджи, когда обнаружит это?! Когда догадается, кто это всё устроил?!

Гейл вдруг пришёл в себя, отбросил руки Сэйми в сторону и с силой оттолкнул его от себя, так, что тот чуть не повалился на спину.

— Никто ни о чём не догадается! — сказал он резко. К нему вдруг резко пришло осознание, почему так всё произошло, и в этой схеме был виноват кто угодно, но не он и не яд — Хватай эти грёбаные картины, и валим отсюда! Быстрее!

Сэйми стоял на месте, пялясь на него, словно бы не соображая, что происходит, и зачем ему это всё говорят.

— Ну что ты нахрен встал?! — рявкнул на него Гейл — Говорю — бери картины, и валим отсюда, понятно?! Или ты хочешь, чтобы на наши крики сбежались все соседи?!

До Сэйми всё-таки наконец дошло, что сейчас происходит, и он сменил свой гнев на испуганную суетливость, побежал в комнату, из которой вела дверь на склад, там, где они оставили картины, затем, уже оказавшись внутри, выглянул обратно и крикнул:

— И эту картину! Эту картину забирай тоже! Накрой её какой-нибудь тряпкой, и снимай её со стены!

— Да не похрен ли нам сейчас на неё?!

— Нет, снимай её, тебе говорят! Иначе будешь разбираться со всем этим говном сам, а я останусь здесь, буду дожидаться приезда копов!

— Ох, ладно, — пробормотал Гейл, а затем, схватив какую-то ближайшую подвернувшуюся ему под руки тряпку, сдёрнул проклятую картину со стены, кое-как завернул её, а затем вместе с ней подошёл к лежащей на диване сумке, куда бросил теперь уже пустой шприц и закрыл её на молнию. Устройство для открытия двери склада, слава Богу, было уже там.

— Всё! — Сэйми выскочил из соседней двери. Все три картины, уже упакованные, каким-то чудом были упрятаны ему под мышку — Я всё! Ты готов?

— Да. Валим! Быстрей, к машине!

Торопливо, едва не спотыкаясь, они выбежали из дома, подбежали к автомобилю, и Гейл, распахнув его заднюю дверь, велел Сэйми бросить картины на сиденье. Когда тот это сделал, Гейл положил про́клятую картину и сумку с инструментарием рядом и велел Сэйми садиться туда тоже. Сам же он побежал в сторону двери возле водительского места.

Странно, но на их крики из соседних домов не вышло ни единого человека. Где-то вдалеке, переходя через дорогу, шёл какой-то поджарый джентльмен в шортах и баскетбольной майке с сумкой, полной продуктов из супермаркета неподалёку.

Гейл, закусив нижнюю губу, повернул ключи в замке зажигания. Машина была новая, отличная, и не стала пыхтеть и артачиться, как в каких-нибудь грёбаных фильмах ужасов, и Гейл сразу же смог дать с места ходу. Они выехали со двора Вернона, и он вывернул автомобиль на улицу, и, выжав скорости по максимуму, направил его по ней на запад, в сторону трассы.

От джентльмена в футболке и шортах на улице уже не осталось и следа, тот, видно, ничего себе и не подозревая, уже давно направился к себе домой, и даже закрыл за собой дверь своего уютненького домишки в пригороде.

— Это всё твоя грёбаная картина, — процедил Гейл, не поворачиваясь к Сэйми и наблюдая его испуганное, бледное лицо через зеркало заднего вида — Что, не мог как следует изучить её свойства после того, как твой долбаный художник её изрисовал?

— Да… Ну а я… А она-то тут при чём? Твой яд… Да и вообще, как ты себе представляешь это, какие изучения? Я что, должен был испытать её на хомячках? На собаках? На попугаях?

— Не знаю, — пробормотал Гейл злобно, утираясь от крови и чужих мозгов, уже начавших подсыхать на его лице. Жара сейчас стояла такая, что не приведи Господь. Надо бы где-то остановиться, отмыться от всего этого, может быть, даже поменять одежду. Не дай Бог их в таком виде остановит кто-нибудь из полиции штата…

Впереди, на трассе, гудели носящиеся по ней взад-вперёд машины.

Нет, их, наверное, точно поймают. Такой жуткий трупешник в том доме, всё в крови, как будто бы внутрь швырнули гранату, и они сами с ног до головы в этом дерьме. До порта в соседнем городе, где их ждёт тот богатей из Монте-Карло, ещё сутки ходу, не нарваться на этом пути на копов — это просто чудо какое-то. Они даже не спрятали картины в потайное отделение в багажнике. Как они сейчас выглядят? Как долбаные грабители, ворвавшиеся в картинную галерею, порубившие всех каким-то грёбаным мачете, а затем выкравшие оттуда самые ценные экспонаты. Чёртов Сэйми… Надо же было — позволить втянуть себя в такую долбаную историю…

Он опять посмотрел в зеркало заднего вида, чтобы взглянуть на этого недотёпу, он и сам не знал, зачем, может быть, чтобы разделить с ним тот экзистенциальный ужас, что его сейчас объял, но взгляд его случайно упал на картину, ту самую, из-за которой они и оказались во всём этом дерьме. Он, торопясь, упаковал её не как следует, и теперь видел, что край тряпки, в которую он её завернул, свалился с одного из её углов, и теперь он наблюдал холстину, на которой был изображён край серого, пасмурного неба.

Он вдруг на секунду почувствовал, что руль машины куда-то вдруг пропал из его рук, а сам он стоит на желтоватом, покрытом сухой травой поле.

— Гейл, чёрт возьми, что ты творишь! — послышался испуганный вскрик Сэйми. Машина на полной скорости вдруг стала вихлять по дороге из стороны в сторону, и он тут же снова увидел руль, но теперь пляшущий в его руках, как пьяная цирковая пони.

Но затем он вновь пропал.

А затем появился снова.

Они уже вылетали на полной скорости на трассу, по которой взад-вперёд сновали машины. Как раз им наперерез шла большая цистерна, влекомая большим дорожным шестиколёсным грузовиком. Водитель, видать, уже заметил их, и испуганно гудел им своим клаксоном.

Руль опять пропал из его рук.

Потом появился снова.

— Ох, нет, Гейл, — сказал Сэйми.


Текущий рейтинг: 74/100 (На основе 21 мнений)

 Включите JavaScript, чтобы проголосовать