(в том числе анонимно криптовалютой) -- адм. toriningen
Она принцесса
Девочка рисовала пальцы. И пальцев было много.
Они тянулись от края листа к пустому кругу луны. Девочка оставила его незаштрихованным, чуть сплюснутым, как бы сжавшимся. Со всех сторон его обступали кривые пальцы с грязными обкусанными ногтями. Пальцы ползли к кругу, хотели пролезть в него, разорвать лист, разметать клочки.
Подумав, девочка нарисовала в луне зрачок. Набросала ресницы-лучики. И грустную уронила слезу. Сияла она ярче любой звезды.
А в крошечной комнатке под потолком горела тусклая лампочка. Не достать, не выключить — кинуть, разве что, чем-нибудь. А чем? Карандашом? Жалко. Их два всего. Мягкий и твёрдый. Кончики охряные изгрызены. Зажмуришься — сла-а-а-дко. Ещё есть альбом — тоже кинуть можно. Да только не долетит. Забьётся, как птица в клетке, упадёт крыльями-страницами на серый бетонный пол.
Совсем жалко. Не для того альбом.
Если кидать, то ножницами. Маленькими, совсем не острыми, зато с зелёной пластмассовой ручкой. Или баночкой клея запустить. Больше-то нечем. Ничего больше в комнате нет. Ну, матрац разве что. Он уж точно не долетит. Только зачем вообще лампочку бить? Как потом рисовать? Темно станет. Окон-то нет. А в темноте рисовать нельзя. Да и много чего нельзя… в темноте.
Это вот им, за дверью, всё можно. Только в комнату нельзя. Потому что лампочка. И крючок. Крючок трогать не надо. И лампочку тоже. Хотя вот ножницами…
Ску-у-ч-но.
Девочка поднялась с матраца. Серое платьице, дымчатые колготки. Сделала шаг, второй — вот и стена. Обратно вернулась спиной. Остановилась, вздохнула: пол серый и карандаш серый — не начиркаешь классики. Да и на два прыжочка они, на три циферки. Но ведь можно и так? Ведь всю жизнь можно и так?
Считая, девочка стала прыгать от стенки к стенке.
Раз, два — как трава.
Три, четыре — прищемили.
Пять, шесть, — пальцы здесь.
Семь, восемь — кожу сбросим.
Девять, десять — ногти свесят.
Присказка придумывалась во время прыжков. Не успел — проиграл. И веселее было скакать к стенке. И отражался от бетона детский смех. Мелькало короткое платьишко. Горело раскрасневшееся лицо.
Наигравшись, девочка плюхнулась на матрац. Покатала карандаши, перелистала альбом. Пальцы, пальцы, пальцы, и на последней, самой тайной странице, она — принцесса. В платье с объёмными рукавами, с широкой юбкой, крупными складками и таким длинным шлейфом, что и в два прыжочка не перепрыгнешь.
Только вот платье серое. Другое карандашами не нарисуешь. Но разве может быть у принцессы серый наряд? Какой угодно, только не серый. А взять фломастеры неоткуда. И кисточек нет. Только серый цвет. К тому же ещё и мышиный, цементный… нет бы пепельный, волчий. Правда, ещё один цвет есть внутри. Но рисовать им больно. Так другие рисуют. Те, которым всё можно.
Девочка со страхом посмотрела на тяжёлую железную дверь. На хлипкий крючок. На провал глазка. На царапины вокруг него. Если желтым раскрасить, как солнышко будет. С лу-у-у-чиками. Но жёлтого нет. Даже лампочка под потолком серая.
А за дверью уже скребётся, уже ползёт. Толкается, мешает друг другу. Или толкаются? Одно там, за дверью, или разное?
Девочка забилась в угол и приложила к переносице ножнички. Рукоятка зелёная, и свет теперь тоже зелёненький, и не так страшно, когда из глазка начинают лезть пальцы — тонкие, почти человеческие, только длинные, как у краба. С вытянутыми фалангами, с обломанными ногтями, с выступающими суставами. Трубчатые, как тростник. Пальцы пытались откинуть крючок. Рвались к нему, ссорились. Бессильно скребли металл. Не дотягивались. Убирались во тьму, тихли, а потом выпрыгивали из неё, как паук.
Пальцы двигались слепо, на ощупь. Изгибались, щелкали сотней суставов. Под бледной кожей проглядывали чёрные сосуды, мелкие косточки, воспалённые сухожилия. И никаких отпечатков — гладкая, серая, ничья нелюбимая кожа.
Холодные пальцы. Без мягких людских подушечек. Острые, стёсанные. Худю-ю-ющие. А значит — голодные. Такие нельзя впускать.
В глазок протискивалось не больше трёх пальцев. Разве что четвёртый был тоненький, как струна. Пальцы часто застревали, обдирали себя до крови, и тогда по двери стекали густые вязкие капли. Когда израненные пальцы превращались в окровавленный хворост, появлялся один, самый широкий. Согнувшись, он плотно прижимался к поверхности и проходил ровный круг, стирая кровь. Потом деловито подтирал остатки и исчезал в глазке.
Только тогда девочка отводила от глаз зелёные ножницы.
Девочка не помнила, сколько находилась в комнате. Не помнила голода, холода. Не помнила и родных. Когда мир сер — это не имеет значения. Время, вот что действительно важно. Карандаши постепенно стачивались. Ножницы хуже выстругивали. В альбоме заканчивались страницы. А клей труднее сцеплял бумагу.
Зато сны оставались прежними.
Во сне были цвета. Во сне можно было побыть принцессой. Приподнимать пышное платье с крупными складками. Через золотой шлейф его прыгали беззаботные пажи. Девочка царственно ступала по улице, подданные становились на одно колено, а навстречу шёл настоящий принц.
Но сон всегда прерывал скрежет. Пальцы не любили, когда девочка спала. И лезли в глазок, карябали металл, старались откинуть крючок.
Часто из-за двери щёлкало вправляемыми по очереди суставами.
Однажды девочка проснулась от незнакомого звука. Что-то искристо отскакивало от железа, замирало, а затем вновь звенело. Девочка посмотрела на дверь и вскрикнула: пальцы просунули в глазок проволоку, которой пытались приподнять крючок. Отмычка уже шарила по запорке. Девочка схватила ножницы и защёлкала ими рядом с пальцами. Те вскинулись, попытались схватить, а затем убрались обратно в глазок, противно царапнув дверь проволокой.
Девочка не знала, что там, за дверью. Возможно, такая же крохотная комнатка, из тьмы которой хотят вырваться пальцы. Может — коридор. Наверное, всё-таки коридор. Изредка, когда девочка снимала крючок и в нерешительности стояла пред дверью, за ней нарастал шум, будто по длинному проходу, суетливо перебирая лапками, нёсся кто-то членистоногий. Девочка спешно накидывала крючок, через секунду дверь начинала трястись, а в глазок лезли возбуждённые пальцы. И девочка с визгом отскакивала от того, кто и вправду хотел поймать её.
Иногда девочка представляла, что там, за дверью, катается мясной клубок из красных шерстяных ниток, с распахнутым кривым ртом, из которого растут пальцевидные трубки. Или думала, что у пальцев нет тела, они как оторванные части чего-то большого, как разрезанные червяки, ползают и извиваются.
Но хуже всего было то, что пальцы росли.
С каждым сном отметки появлялись всё ближе к крючку. Дверь у глазка была исцарапана, как поле для крестиков-ноликов. Порой девочка подходила на цыпочках: ставила крестики, ставила нолики. Казалось, проиграешь — из дырки выскочат пальцы, обовьют шею, сожмут. К счастью, всегда выходила ничья. Но поле ширилось. Крепкие слоистые ногти процарапывали путь к крючку. Рано или поздно они доберутся до него. Тогда за дверью всё стихнет, она со скрипом приотворится и пальцы хлынут внутрь ломаной ненасытной волной.
Девочка не знала, чего хотят пальцы. Они стекались на голос, и девочка привыкла молчать. Они ненавидели крючок, и девочка не отмыкала его. Они цеплялись за волосы, и девочка больше не подходила к глазку. Они росли, и девочка не поспевала за ними.
А потолок давил. Накапливался по углам мрак. Гудящая лампочка шипела, будто нить её трогали языком. Стены впитывали карандаш. А в прогулке по-прежнему было два шажка.
Вскоре закончился альбом. В нём осталась одна неиспользованная страничка. Ножнички затупились. Клей почти иссох. Карандаши стали маленькими. Вздохнув, девочка разложила на матраце всё своё богатство. Началась игра, где клей — страж, ведь он может стоять. Ножницы — принц, ведь он может ходить. Немножечко смешной принц, ходит, как циркуль, но зато самый красивый, зелёненький. Альбом — дворец, главное поставить его на бок и страницы-комнаты распушить. А карандаши… карандаши пусть пальцами будут. От них принц защитит. И ножницы нежно прикусывали карандашики. Не так чтоб сломать. До отметины.
После игры девочка долго рассматривала старый рисунок с платьем. Ей очень нравилось рисовать, но показать работы было некому. Даже серое платьишко кто-то должен увидеть. Подумав, девочка выдернула из альбома заветный рисунок, свернула в трубочку и проворно сунула в глазок.
С той стороны дёрнули, и рисунок исчез. Высунувшийся палец, слепо, как опарыш, ощупал воздух и попытался скинуть крючок. Почему-то пальцы всегда знали, где он. Ноготь проскрежетал совсем рядом с запоркой. Оставил разочарованную борозду.
Через один сон девочка проснулась от шума. Она боялась смотреть — вдруг ничего больше не запирает проход, и пальцы хотят, чтобы девочка это увидела и рванулась к двери прижать её, но пальцы окажутся быстрее, они уже здесь, нетерпеливо хрустят в углах…
Около матраца лежал обыкновенный жёлтый мелок. В глазок втянулись испачканные ноготки.
Мелок оставлял на полу рассыпчатый жёлтый цвет. Девочка нарисовала классики, и два прыжка стали совсем весёлыми. Затем она, не дыша, нарисовала на двери солнце, и золотистый разлился свет. Из уголков каморки исчез мрак. Отступили стены. Но когда пришли пальцы, ногти их уже поддевали крючок. Он звенел, как испуганный колокольчик, и девочка пятилась от двери, сжимая в ладошке мелок.
У девочки больше не будет снов. Пальцы вот-вот схватят её.
Тогда девочка стянула через голову своё серое платье. Расправила его на полу и как следует повозила мелком по наряду. Затем вырвала из альбома последний чистый лист, раскрасила его с двух сторон и взяла ножницы.
На пол летели ошмётки. В последний раз смазывал поверхность клей.
Девочка стояла у двери в грязно-медовом тряпье. На её голове была зубчатая бумажная корона. Девочка опустила венец на глаза. Мир стал желтовато-невидимым. Дрожащая рука нашарила крючок. С усилием отцепила его и потянула дверь на себя.
Девочка ступала по коридору медленно и величаво. И все, кто касался во тьме её лица, казались девочке любящими подданными. Корона её съехала на нос, ноги промокли. Девочка шла во мгле, вытянув руку, пока не упёрлась во что-то большое и тяжело дышащее.
И оно поцеловало девочке пальцы.
Текущий рейтинг: 72/100 (На основе 106 мнений)
