(в том числе анонимно криптовалютой) -- адм. toriningen
Моя любимая женщина
Как прекрасен Стамбул в весеннюю пору! Как бы я хотел вновь прогуляться по его узким улочкам, услышать азаны его мечетей, полюбоваться цветением деревьев! Но уже много лет я боюсь вернуться туда и вынужден скитаться по разным городам и деревням, переезжая с места на место, нигде не оставаясь надолго из страха быть пойманным.
Все дело в том, что я боюсь одну женщину.
Позвольте мне рассказать мою историю с самого ее начала. Я родился и вырос в районе Балат, рано потерял отца, с юных лет был вынужден работать - то уличным чистильщиком обуви, то грузчиком, то ещё кем придется. Мать моя тяжело болела, все мои деньги и вся моя молодость уходили на ее лечение. Как она в свое время жертвовала собой, пытаясь поднять меня на ноги, так и я платил ей тем же, ухаживая за ней, купая ее, кормя ее с ложечки. Вся моя жизнь состояла из тяжёлой работы и ухода за лежачей больной, поэтому я никогда даже не помышлял о том, чтобы иметь время на себя, гулять с друзьями, знакомиться с девушками. Конечно, я был бы счастлив заполучить себе женщину, но я нищ, некрасив, живу с больной матерью - какая из них посмотрит на меня? Поэтому на все распросы о женитьбе я просто отшучивался, пока знакомый продавец апельсинов мне не сказал:
- Тебе уже почти сорок, а ты все не женишься. Неужели хочешь умереть вот так, ни с кем не пожив, кроме больной матери?
- Хотел бы я, друг, но кто пойдет за меня? Не сказал бы, что у меня с этим просто.
- А какая женщина тебе нужна?
- Ей-богу, лишь бы была хорошим человеком и не побоялась разделить со мной тяготы жизни, а больше мне ничего и не надо. Но где такому, как я, найти хоть какую невесту? Видно судьба мне быть в одиночестве.
Немного подумав, продавец апельсинов сказал:
- Мне кажется, я могу помочь тебе, если ты хочешь.
Прошло несколько дней, и я уже позабыл о нашей беседе, когда он подозвал меня снова и сказал:
- Есть одна женщина, которой я описал твое положение, и она согласна пойти за тебя.
- Ушам своим не верю, и кто же она?
- Это тихая, скромная женщина из одной деревни. Она выросла в глуши, и ее запросы невелики. Она из тех, кто покрывает свое лицо. Я описал ей тебя как человека доброго, порядочного, но в тяжёлом жизненном положении, и она согласилась. Ее семье как раз нужны мужчины. Правда не уверен, что она мусульманка.
- Ничего, - сказал я. - Пускай будет так.
Так я познакомился со своей женой.
Была это маленькая женщина в черном никабе, хрупкая, молчаливая, жутко стеснительная. Я был удивлен, когда продавец апельсинов на нашу следующую встречу просто без лишних разговоров привез ее мне. У нее даже не было почти никаких вещей, кроме небольшого узелка.
- Как твое имя? - спросил ее я, и она заметно растерялась.
- Имя? - переспросила она. Голос у нее был нежный и мелодичный.
- Можешь дать ей любое имя по своему вкусу, например, Фатма. - ответил вместо нее продавец апельсинов. - Она неразговорчива и очень тебя стесняется.
Мы совершили никях и начали жить вместе.
В наши времена мало кто носит никаб и скрывает свое лицо, а моя жена носила его, не снимая, даже дома. Что ж, думал я, видимо, так было заведено в ее семье, а может, она просто очень стыдлива. Я понимал, что ей может быть неуютно на новом месте, и потому обращался к ней всегда ласково и не досаждал лишними разговорами, видя ее молчаливость. Она редко мне отвечала, не всегда даже отзывалась на свое имя, но иногда отвечала что-то односложное или издавала тихий приятный смешок. Даже ложась со мной, она не снимала никаба.
- Как я рада, что у тебя появилась супруга, - сказала мне мать. - Приятно видеть тебя таким счастливым. Да и девушка очень работящая, хозяйственная, тихая и очень славная на вид.
- Да, - ответил я. - Славная девушка. Мне очень повезло.
Шли дни, а Фатма все не сближалась со мной. Она чудесно готовила, держала дом в чистоте, взяла на себя все заботы о моей матери, но по-прежнему не показывала мне своего лица и практически не разговаривала со мной. На улицу она тоже не выходила.
- Послушай, милая, - сказал я ей как-то, - ты моя радость, и мне так хорошо с тобой. Но послушай, может, ты наконец покажешь мне свое лицо? Ведь я твой муж и могу посмотреть.
При этих словах Фатма заметно смутилась и отпрянула от меня, прикрывая лицо руками, как будто я сейчас мог силой сорвать с нее никаб.
- Как хочешь, как хочешь, - поспешно сказал я, - это только тебе решать.
Что ж, думал я, может, у нее такой сильный иман или она и вправду очень застенчива. А может, - в конце концов - она попросту некрасива. Что ж, не сказал бы, что это имеет значение.
Однажды, когда я пришел с работы, моя мать подозвала меня. Выглядела она задумчивой.
- Сынок, посиди со мной, а Фатма пускай заметет перед домом, - попросила она.
Когда Фатма вышла с метлой, мама сказала мне:
- Слушай, сынок, куда Фатма уходит каждую ночь?
В душе у меня все похолодело от этого вопроса.
- Что ты хочешь этим сказать? Я никогда не слышал, чтоб она уходила.
- Она движется очень тихо, но мне все же удалось увидеть ее. Я в последнее время плохо сплю, и уже не раз замечала, что она куда-то уходит, когда ты уснешь, а возвращается под утро. Я спрашиваю ее, но она как всегда молчит. Я думала, она уходит в мечеть на ночную молитву, но молитва не длится всю ночь! Да и не видела я никогда, чтобы она совершала намаз, за все те дни, что она провела здесь.
- Странно, - ответил ей я, - продавец апельсинов говорил мне, что Фатма не мусульманка. Потому она и не совершает намаз. Но куда она может ходить каждую ночь? Может быть, она христианка и ходит на ночную службу?
Когда Фатма вернулась, я прямо задал ей этот вопрос, но она как всегда молчала. Я продолжал задавать вопросы, говоря, что я за нее опасаюсь, но она просто начала плакать, и я поспешил утешить ее. Что ж, решил я, не может же столь стеснительная и робкая женщина заниматься чем-то непристойным? К тому же у нее уже начал расти живот. Но я все же решил проследить за ней.
Удивительно, но именно тогда по какому-то странному совпадению у меня начались приступы непонятной рассеянности. Бывало так, что я засматривался на что-то и приходил в себя только через несколько часов, а все мои конечности затекали и болели от того, что я проводил все это время, не двигаясь, в одной позе. Бывало, я приходил в себя читающим или пишущим что-то или набирающим воду в чашку, хотя решительно не помнил, как и зачем начинал делать эти действия. Однажды я решил не спать, чтобы проследить за Фатмой, моргнул - а на улице уже начало светать и Фатма уже звенит посудой на кухне!
Я был так влюблен, что всему находил оправдания. Но моя мать становилась все мрачнее, все меньше ей нравилась ее невестка.
- В тихом омуте черти водятся, - говорила она. - Я не люблю молчаливых людей. Кто знает, о чем они думают.
- Фатма просто стеснительна, мама, - отвечал ей я.
- Ты всегда находишь ей оправдания, - говорила она. - Меня смущает твоя жена. У меня начинает болеть голова, когда я смотрю ей в лицо. У нее странные глаза. Тебе не кажется, что они нарисованы?
Почему-то мысль об этом глубоко засела мне в разум. У Фатмы были потрясающие черные глаза, и однажды, когда она готовила ужин, я сел рядом и, смеясь, рассказал ей - мол, мою мать так впечатлила выразительность твоих глаз, что она решила мол они нарисованы. Как только я это сказал, Фатма вся сжалась и выронила нож из рук, - нож звякнул, ударяясь о пол, я вскрикнул от неожиданности, и вдруг как пелена спала с моих глаз, и я обнаружил, что уже давно ночь и вокруг никого нет, а я сижу на кухне в темноте совершенно один, и передо мной давно остывший чай.
После этого случая Фатма начала носить бурку, которая теперь скрывала даже ее глаза. Тогда я совершил недостойный поступок и тайком порылся в ее вещах. Ее узелок был набит всякими женскими вещами, все они были черного цвета, я выудил одну - и с удивлением увидел, что на черном никабе, там где должно быть лицо, нарисована светлая прорезь на тонкой сетке и на ней словно подобие глаз, как будто кто-то, натягивая на себя этот никаб, натягивает и вместе с ним эти глаза. Почему-то я сразу подумал, что она, должно быть, изуродована или имеет какой-то телесный недостаток, оттого и прибегает к подобной странной хитрости. Это многое объясняло в ее поведении.
Испытав после этих мыслей смесь жалости и нежности к своей жене, я спрятал ее вещи обратно в узелок и постучал в дверь ее комнаты. Там Фатма сидела одна в тишине и темноте, занавесив все окна. Моё сердце ёкнуло, когда я увидел, что она сейчас без никаба, - мне не удавалось разглядеть ее лицо, но после того, что я нашел в ее вещах, мне чудилось в полумраке, будто у нее нет глаз. Услышав, что я вошёл, она снова торопливо прикрыла свое лицо.
- Пойдем прогуляемся немного, я покажу тебе Стамбул, - ласково предложил ей я.
Мы шли вдвоем по узким улочкам Балата, и я показывал ей все уголки района, в котором я вырос, - дома, лавки, мечети. Здесь я знал каждый переулочек, продавца в каждой лавке, каждого бродячего кота. Мы шли, я рассказывал, Фатма молчала, не глядя по сторонам, и мне думалось, что смотреть на нее всё равно, что смотреть на луну, - такую же холодную, далёкую и равнодушную. И я понял, что у нее нет никакого интереса ни к Стамбулу, ни ко мне, как и никаких других эмоций и чувств, а только как будто странное ожидание чего-то, мне пока неизвестного. Красоты мечетей ее не поразили, от моих попыток угостить ее мороженым или жареными каштанами она тоже отказалась, и проявила реакцию только один раз, вздрогнув и начав озираться, когда раздался азан.
- Неужели ты в своей родной деревне не слышала азана? - ласково спросил ее я, но она промолчала. Такую же странную реакцию она показывала потом всякий раз при первых же звуках азана, но тогда это меня ещё не смущало.
Я предложил ей зайти в мечеть, мою любимую, которую я чаще всего посещал, и она сначала вроде бы согласилась, но когда мы начали подниматься по ступеням, вдруг занервничала и потянула меня за руку, сказав:
- Не надо. Это плохое место.
Тогда я повел ее в близлежащую церковь, решив, что, быть может, она христианка, но там Фатме тоже не понравилось. Съежившись и заметно нервничая, она бродила среди икон и наконец сказала мне, показав на изображение Девы Марии:
- Можно, чтоб эта женщина на меня не смотрела?
Мы пошли домой, и весь обратный путь я пытался расспросить ее о ее жизни, родной деревне, семье, но она только молчала. И только когда я спросил ее мол, тебя же зовут Фатма, так ты все же мусульманка или, может быть, христианка или иудейка, она вдруг ответила:
- Никто.
Вскоре о ней начали ходить слухи. Дети боялись ее, и я слышал, как они обсуждали, мол что у Фатмы там под буркой? Говорили, что у нее нет одного глаза или огромный нос или выбиты все зубы, а может, и вовсе у нее нет лица как такового, только впадина вместо головы. Меня это удивляло, ведь Фатма была не единственной женщиной в Стамбуле, закрывающей свое лицо, и это наводило на мысль - может, соседи видели что-то, чего не видел я?
Мать словно давно хотела сказать мне что-то, но Фатма как назло постоянно крутилась возле нее, то взбивая подушки, то обрезая ей ногти, то отбирая ее губкой, смоченной в мыльной воде. Матушка моя стала такой же молчаливой, как ее невестка, и какой-то словно бы грустной и испуганной, она вся сжималась в комочек, когда Фатма только подходила к ней. Наконец она сказала:
- Почему бы тебе не пригласить в гости твоего двоюродного брата Кемаля? Было бы славно, чтоб он погостил у нас. Я чувствую, что мне осталось недолго, и хотела бы увидеть своего дорогого племянника перед смертью.
- Что ты такое говоришь, мама, - упрекнул ее я, но в тот же день позвонил Кемалю в Анкару. Он приехал через три дня.
Фатма отнеслась к гостю настороженно и, как мне показалось, немного неприязненно. Кемаль привез ей подарки, в частности, колыбель для будущего малыша и некоторые игрушки, но она даже не подошла к ним и только разглядывала их издалека, словно впервые увидела эти предметы и пыталась понять их предназначение.
- Она у меня немного стеснительна, - предупредил я Кемаля. Весь вечер мы гуляли с ним по Стамбулу, предаваясь воспоминаниям, а на следующий день я как обычно ушел работать, оставив гостя на свою мать, с которой ему тоже много о чем было поговорить.
Вечером мы с ним снова бродили по улицам Балата, болтая о том, о сем, когда он наконец сказал:
- Твоя супруга до ужаса неразговорчива. Я не смог узнать от нее ничего, даже откуда она родом и как вы познакомились. Сколько ей лет?
Его вопрос застал меня врасплох, и я честно признался, что понятия не имею. Он удивился, и я с некоторым смущением ответил, что никогда не интересовался этим вопросом. В тот момент я сам с запоздалым удивлением осознал, что не знаю о ней ничего, ведь в ее котомке, которую она привезла с собой, не было даже документов.
- Ты взял в жены незнакомую женщину неопределенного возраста без документов? Брат, я понимаю степень твоего одиночества, но это же полная глупость.
- Люди так иногда делают, - ответил я, впрочем не очень уверенно. - Я не самый завидный жених, а она, по всей видимости, не самая завидная невеста, для которой я стал шансом вырваться из глуши.
- Я понимаю, но ведь это ребенок.
Уже второй раз он застал меня врасплох.
- Как это - ребенок?
- Твоя мать сказала, что Фатма стала несколько выше за то время, что живет с вами. - пожал плечами Кемаль. - А это значит, что она еще растет. Возможно, потому у нее и паспорта нет, ты не думал? Кто тебе нашел эту невесту? Она скорее всего из очень бедной неблагополучной семьи, и ее родители просто продали ее, а возможно, она и вовсе сирота или беженка. По турецким законам ты занимаешься очень нехорошими вещами.
Тогда я понял, зачем моя мать пригласила в гости Кемаля именно сейчас - её смущала моя молодая невеста, и она намеревалась с его помощью разузнать о ней побольше.
- Я полагаю, что это девочка-подросток, вероятнее всего, беженка, - продолжал развивать свою мысль Кемаль. - Этим объясняется и тот факт, что она плохо говорит по-турецки.
- С чего ты взял, что она плохо говорит по-турецки?
- А разве это не очевидно? Она ни с кем не говорит, отвечает односложно, а когда я обращаюсь к ней, слегка наклоняет голову вбок. Так делают люди, когда прислушиваются.
Я ничего не ответил, но про себя подумал, что кем бы ни была Фатма и где бы она ни жила до этого, со мной ей наверняка лучше, чем там. Очень уж мне не хотелось отпускать ее.
На следующий день, пока я работал, Кемаль привел одного араба и одного курда, но и они не смогли ничего выспросить у Фатмы. Она то ли не понимала, то ли игнорировала то, что они говорили, а когда несколько вопросов ей написали на бумаге, она взяла листок в руки так, словно не знала, что с ним делать. Так мы поняли, что читать и писать она тоже не умеет.
А на третий день Кемаль уехал рано утром, пока я спал, безо всякого предупреждения, оставив соседу запечатанный конверт на мое имя. Я вскрыл его по дороге на работу.
"Прости, что я так спешно уезжаю, не предупредив тебя, но оставаться у тебя мне отныне опасно. Отчаянно прошу тебя последовать моему примеру и как можно скорее покинуть Стамбул вместе с твоей матерью, потому что женщина, с которой ты живешь, не турчанка, не сирийка, не курдка и, вероятнее всего, вообще не человек.
Я не буду тебе пересказывать то, что я увидел, а только спрошу тебя: ты когда-нибудь видел, чтоб она ела?"
Я растерянно повертел письмо в руках и сунул его в карман.
Вечером по дороге домой я купил небольшую коробочку сладостей для Фатмы. Я предложил ей поужинать вместе, но она только покачала головой и ушла к себе в комнату.
- Мама, - спросил тогда я, - ты когда-нибудь видела, чтобы Фатма ела?
- Нет, - ответила она, - никогда.
Мы разговаривали шепотом, но Фатма, по всей видимости, каким-то образом нас услышала, потому что с того самого дня она начала демонстративно насыпать порцию себе в тарелку и идти с ней в свою комнату. Возможно, это было просто совпадение, ведь как бы она нас услышала, если мы говорили шепотом?
Пару раз она даже дала уговорить себя составить мне компанию за столом. Ела она очень странно. К примеру, плов она ела так, - накалывала на вилку по одной рисинке, а затем медленно и аккуратно отправляла ее куда-то под складки своей чадры. Это навело меня на мысль, что столовыми приборами она прежде не пользовалась. "Бедная девочка, - подумал я, - в каких же условиях ей приходилось жить?"
Вскоре моя мать начала жаловаться на странный запах. В один из своих выходных я решил найти его источник и тщательно обследовал дом. Запах привел меня в комнату Фатмы, которая сидела на полу, как всегда, в полной темноте и что-то делала.
- Чем ты занимаешься? - спросил я.
- Шью. - тихо ответила она.
- В полной темноте?
- Да. - ещё тише ответила она.
Я сказал, что хочу осмотреть ее комнату, и тогда она молча поднялась и вышла, прижимая к груди свое шитье. Я раздвинул занавески и открыл окна, впуская свежий воздух и солнечный свет. Воздух в этой комнате был затхлый, пах сырой землёй и чем-то гнилостным.
Источник запаха я обнаружил сразу. В коробке в углу лежало что-то, похожее на пережеванные рис и мясо, уже начавшие гнить. Там же лежали нераскрытая коробочка сладостей, которые я недавно подарил Фатме, и несколько тарелок с едой, которая уже начала портиться. Я понял, что ту пищу, которую Фатма уносила к себе в комнату, она складывала в эту коробку и туда же сплевывала еду, которую якобы ела при мне.
Когда я спросил у Фатмы, что это, она, немного помявшись, ответила:
- Я не ем вашу еду.
- Почему просто не сказала мне? Если кухня твоего народа другая и ты привыкла к иной пище, в этом ничего такого нет. Скажи мне, и я куплю тебе продукты, которые ты ела у себя. А сладости, ты ведь их даже не попробовала? Тебе не понравился мой подарок?
- Мне ничего от тебя не нужно, мой любимый, - мягко сказала она, - кроме тебя самого.
Конечно, я оказался беззащитен перед такими словами и больше не стал говорить ей ничего. Злополучную коробку я выбросил, и больше не наседал на Фатму. Более того, я чувствовал себя глупо - поставил несчастную девочку в неловкое положение только потому, что поверил какому-то глупому письму. Конечно же, она просто тайком готовит себе пищу своего народа и питается ею втайне ото всех, чтобы никого не повергать в смущение своей разборчивостью, - так я, влюбленный дурак, в очередной раз себе все объяснил. Не может же человек совсем ничего не есть, к тому же в ее возрасте и положении, когда она беременна и при этом продолжает расти, - а в том, что она растет, я уже не сомневался. Ее привезли ко мне совсем маленькой, а теперь она была уже выше моего плеча.
Меж тем соседи начали избегать меня. Когда я выходил из дому, они смотрели на меня издали и шушукались за моей спиной. Я же был настолько влюблен и счастлив, что не придавал этому значения. Шутка ли? Такой неказистый человек, как я, бедный и некрасивый, заполучил самое милое и нежное существо на всем белом свете. Юная, тихая, ласковая, она ничего не просила, ни на что не жаловалась, окружила меня и мою мать заботой, - и пусть я никогда не видел её лица, меня это уже не волновало. Даже окажись она самой уродливой женщиной в мире, мне было уже все равно.
Конечно, иногда я не терял надежды и просил ее показать мне свое лицо, но она неизменно отвечала отказом. Я пытался подсмотреть за ней в ванной или дождаться, пока она заснёт, но каждая моя попытка неизбежно заканчивалась провалом. Как будто сам Аллах мягко, но уверенно отводил меня от этого, - а может, всему виной были чары, которые Фатма как будто всегда умела на меня напускать.
Однажды я проснулся посреди ночи и увидел, что Фатмы нет рядом со мной. Я обошел все комнаты, но ее не было нигде. Я выскочил на улицу в чем был и увидел, что она идёт из темноты мне навстречу.
- Где ты была? - воскликнул я. - Почему ты ходишь ночью одна? Я так волновался!
- Мне не спалось, и я решила пройтись. - ответила она, беря меня за руки. - Беременным нужен свежий воздух.
Когда мы вернулись в дом, я снова лег в кровать, а она села рядом и снова принялась за шитье, не включая при этом свет.
- Что ты шьешь? - спросил я.
- Из-за беременности я выросла и располнела, поэтому мне приходится перешивать свои одежды.
- Но как ты видишь в темноте?
- Мне хватает лунного света и блеска иглы, - отвечала она. - Спи, мой дорогой.
Успокоенный, я заснул.
Рано утром, бреясь у зеркала возле окна, я сильно порезал щеку. Несколько капель крови упали на пол, но я затер их. Вечером же, вернувшись с работы, я увидел странную картину - Фатма сидела на четвереньках в том самом месте и как будто принюхивалась. Я тихо позвал ее по имени, она повернула ко мне голову и спросила:
- Здесь было сырое мясо?
- Где?
- В этом месте лежало сырое мясо, - сказала она, - вчера вечером, а может, сегодня.
- Тебе, наверное, мерещатся всякие запахи из-за беременности, - ответил я. - Приляг отдохни.
Но когда мы легли вместе вечером, она ткнулась носом мне в щеку, в ту самую царапину, и почему-то сказала:
- Как же я люблю запах людей! Мне ничего не нужно от тебя, мой любимый, только твое сердце, и мясо, и печень, и почки.
- Что ты хочешь этим сказать? - растерянно спросил я, но она только засмеялась.
На рассвете я мел улицу перед своим домом, когда мимопроходящий человек сказал мне:
- От твоей жены пахнет сырой землёй, и от тебя теперь тоже. Всем людям в Балате снятся про нее странные сны, всегда одни и те же, один ты ничего не замечаешь.
- И что же вы видите в своих снах? - спросил я.
- А ты подсмотри за своей женой ночью, - ответил он, - тогда и узнаешь.
Может быть, после его слов, а может быть, по какой-то другой причине, но в тот день я обнимал Фатму и заметил, что она пахла, как свежевыкопанная могила.
Мы шли по рынку, ища приданое для малыша, и люди оглядывались на нас и обходили нас стороной. Не сразу я понял, что их так смущало, но потом, когда мы проходили мимо торговца зеркалами, меня осенило - да ведь малышка Фатма выше меня уже на целую голову! Удивительно, как живя с человеком месяцами бок о бок, ты не замечаешь таких медленных и плавных изменений, - или же не хочешь замечать.
- Мама, ты видела, какой высокой уже стала Фатма? - похвастался я в тот день своей матери.
- Видела, - грустно ответила она, - сынок, разве женщина может быть такого роста? Да и девять месяцев уже давным-давно прошло, и даже дважды по девять месяцев. Разве может беременность человека так долго длиться?
Фатма между тем уже сшила младенцу приданое, чепчики, ползунки, распашонки. В своей комнате она соорудила из тряпок некоторое подобие гнезда, в котором намеревалась разродиться.
- Детей у меня будет трое, - сказала она, - в нашем роду всегда родятся по трое. Но не переживай, я рожу здесь, и мне не нужна будет никакая помощь.
Услышав про тройню, я сначала даже ужаснулся - как же я прокормлю такую ораву? Но Фатма успокоила меня, сказав:
- Об этом я позабочусь сама.
Вскоре она стала настолько огромной, что уже не могла выходить из дому по ночам незамеченной. В одну из таких ночей я проснулся, разбуженный скрипом ступеней под ее ногами, и тайком устремился за ней. Так я увидел, что Фатма заходит за угол нашего дома, сбрасывает с себя бурку и на четвереньках бежит куда-то за пределы Балата, - при этом головы у нее как будто бы и вовсе нет.
На следующий день я получил письмо от своего двоюродного брата Кемаля. В нем он справлялся о моем самочувствии, о здоровье моей матери, а также признавался, что с самого дня отьезда его мучают сны о моей жене Фатме:
"Каждую ночь мне снится, - писал он, - что малышка Фатма выросла большая-пребольшая, выше тебя на целую голову, и что ночью она выходит из дома, сбрасывает с себя бурку и на четвереньках бежит куда-то за пределы Балата, - при этом головы у нее как будто и вовсе нет!"
Я показал это письмо своей матери, на что она сказала:
- Вот те на! Мне тоже постоянно снится этот сон. Да и есть ли в Балате люди, которым снилось бы что-то другое?
После этого случая я начал сходить с ума от одной мысли о том, чтоб увидеть лицо Фатмы. Неужели у нее и вправду нет головы? Если да, то что же там у нее? И разве может хоть какое-то живое существо жить без головы?
Когда я спросил об этом у Фатмы напрямую, она мягко ответила:
- Лица моего не можно увидеть тебе и остаться в живых.
- Тогда я сниму с тебя никаб ночью, пока ты спишь, - решительно заявил я, на что она мне сказала:
- Что ты, милый, ты же умрёшь! Да и неужели ты так и не понял? Я никогда не сплю.
- Пусть умру, но увижу твое лицо. - ответил ей я. - Даже если у тебя нет головы, даже если вместо нее свиное рыло или самое страшное, что есть на земле, я желаю увидеть его.
- Ладно, - сказала Фатма. - Только дай мне закончить шитье. Я как раз дошиваю саваны для тебя и твоей матери.
И так мне стало страшно от этих слов, что захотелось оказаться где-то на другом от нее краю Стамбула, Турции, мира.
Моя мать тем временем становилась все бледнее и слабее. Теперь она почти не разговаривала и только лежала, грустно глядя в стену или в потолок. Однажды, когда Фатмы не было рядом, мать тихо сказала:
- Недолго осталось мне. Боюсь, сынок, что Фатма избавится от меня.
- Что ты такое говоришь, мама?
- Она начала говорить, что я отнимаю много времени и сил и что до момента, когда родятся дети, мне надо бы уже помереть.
И тогда я вспомнил слова Фатмы о том, что она шьёт саван для меня и для моей матери, и ужаснулся.
На следующий день моей матери не стало. Я нашел ее утром с лицом таким страшным, будто она увидела свою смерть прямо перед собой.
- Как удачно, - сказала Фатма, - я как раз вчера закончила саван.
После похорон я пригласил в свой дом чтецов Корана. Фатма пожаловалась, что не может слышать эти звуки и что каждый аят ей как ножом по сердцу - причиняет физическую боль. Она ушла в свою комнату и не показывалась оттуда семь дней.
Утром восьмого дня я услышал из-за двери детский плач. Не помня себя от радости, я вбежал в комнату Фатмы. Там сидела она в своем гнезде, держа на руках одного малыша, а двое других лежали рядом, уже запеленатые.
- Какого они пола? - спросил я, а она ответила:
- Пока никакого.
Я сел писать Кемалю письмо о своем счастье, слушая воркование Фатмы из-за закрытой двери. Она издавала звуки, похожие одновременно на гуление голубей и мяуканье кошки, и младенцы отвечали ей тем же.
"Мой брат Кемаль, - писал я, - спешу сообщить тебе, что этой ночью стал отцом троих малышей и что счастью моему нет предела."
Я побежал отправлять письмо, по дороге заглянул на рынок и купил подарков для Фатмы, истратив почти все деньги, что на тот момент у меня были. Вернувшись, я старался ступать тихо на случай, если младенцы спят, и так стал свидетелем странного разговора:
- Вы должны говорить не только на нашем наречии, - говорила Фатма, - но и на наречии людей, потому что мы живём среди них и ваш отец человек.
- Наш отец человек? - спрашивал детский голосок. - Поэтому он так вкусно пахнет?
А другой детский голосок спрашивал:
- А когда нам можно будет его съесть?
- Никогда, - смеялась Фатма. - Ведь он ваш отец. Но если вам будет совсем уж невмоготу, просто скажите мне, и я покажу ему свое лицо, как показала его матери, и тогда он умрет, и его тело станет вашей добычей.
На этих словах, не помня себя от гнева и страха, я ворвался к ним - и сидящая на полу Фатма, заметив меня, встала на ноги, и в полутьме я увидел, что за эти восемь дней она выросла настолько, что голова ее достает потолка. И тут словно пелена спала с моих глаз, и я наконец осознал, с каким странным чудовищем жил все эти месяцы и ничего не понимал, потому что оно напускало на меня свои чары.
В ужасе я выбежал из дому и бежал до тех пор, пока, запыхавшись, не достиг рынка, того самого, на котором торговал продавец апельсинов.
- Ты кого мне привез? - закричал я, приближаясь к нему с перекошенным от злости лицом. - Трёхметровую женщину, которая рожает детей, которые с рождения говорят и хотят сьесть меня?!
- Не кричи, - приветствовал меня продавец апельсинов. - Ты боишься невесту, которую я тебе выбрал? А ведь она тиха и послушна и абсолютно нетребовательна, сама добывает себе пропитание, охотясь по ночам на мелких животных. Разве не о такой женщине ты всегда мечтал?
- Женщине? Да это чудовище! Таких женщин не бывает, людей такого размера не может существовать!
- Это потому что она из подземного народа, - объяснил мне продавец апельсинов. - Женщины их племени гораздо крупнее наших. Лицо у нее правда не как у людей, но ниже лица она прямо как женщина, а это ведь самое главное! К красивым платьям она равнодушна, ведь глаз у нее нет вовсе, но они ей и не нужны, ведь под землёй всегда тьма и ориентироваться нужно по запаху. Кормить ее не нужно, работать она может без отдыху, да и язык человеческий быстро учит. Когда я вез ее к тебе, она понимала не больше 17 слов, а теперь поди разговаривает, как самая настоящая турчанка. А детей не бойся, они тебя не съедят, ведь ты их отец... Да и жену не бойся, ее можно так поднарядить и подкрасить, что от человека не отличишь! Разве не об этом ты всегда мечтал?
И вот с того дня у меня нет дома, и нигде я не останавливаюсь надолго, находясь в постоянном бегстве. И ни в одном городе или селении я не задерживаюсь больше, чем на несколько дней, потому что рано или поздно всегда появляется на горизонте высокий темный силуэт.
Моя любимая женщина ищет меня.
Текущий рейтинг: 97/100 (На основе 4 мнений)
