(в том числе анонимно криптовалютой) -- адм. toriningen
Мама (Артёмов А.)
Мама.
Я очень хочу произнести это слово вслух. Позвать ее, поблагодарить за все, что она для меня делала. За все, что делает сейчас.
Мама.
Простое кроткое слово. Два движения губ, один короткий выдох.
Мама.
Я очень хочу сказать это вслух, но не могу. Я могу дышать. Могу глотать. Могу моргать. Уже немало. Мне очень повезло, по крайней мере, так говорят врачи. Я мог оказаться на ИВЛ, с трубкой для кормления в горле. Глотать и дышать самостоятельно — это великий дар. Лишняя рюмка и непристегнутый ремень безопасности могут одарить этим и вас.
Как быстро рушится жизнь. Исчезают “друзья”, испаряется подруга, заканчиваются деньги. Остается только то, с чего жизнь начиналась. Старая двухкомнатная квартира, еда с ложечки и мама.
Я пытаюсь привыкнуть к этому, потому что иного выхода у меня уже нет. Все попытки хоть что-то изменить ни к чему не привели.
Я пытаюсь привыкнуть и не могу.
— Ну вот, сынок, вот и поели, — она ласково гладит меня по щеке и вытирает подбородок полотенцем, — вот так. Сейчас помоемся и спать, да? Сейчас приду.
Я не могу к этому привыкнуть. Ощущение когда вас моют… Иногда это облегчение. Даже удовольствие. Всегда — жгучий стыд и бессилие. К этому нельзя привыкнуть, но у меня нет выбора.
Я пытаюсь шевельнуть пальцем. Временами, когда закрываешь глаза, приходит ощущение, что я могу это сделать. Шевельнуть пальцем, двинуть рукой, почувствовать как скользит по одеялу тонкая кисть.
Это ложь.
Мозг милостиво обманывает, дарит сладкую иллюзию надежды до тех пор, пока я не открою глаза. Конечно же рука не двигалась, палец не дрогнул, кисть лежит там же, где лежала. Мозг милостив, правда жестока.
Я парализован, я овощ, который способен только дышать и глотать. Пока жива моя мама, она будет ухаживать за мной, а что будет потом я не знаю. Хоспис? Я никогда не думал о том, что происходит с такими, как я, когда у них не остается опекунов. Надо будет погуглить.
Ха-ха.
Она протирает мое безвольное тело влажными полотенцами, массирует и рассказывает новости, которые я не слушаю. Делает гимнастику. Я смотрю, как двигаются мои конечности, и пытаюсь принять хоть какое-то участие в их движении. Иногда мне кажется, что у меня получается. Что отчасти это именно я сгибаю руку, шевелю ступней.
— Так, давай вместе, ну, — мама осторожно сгибает в колене мою ногу, — во-о-от так, умничка.
Ложь.
Уйма времени и денег потрачена впустую, никакого результата. Мое тело - марионетка с обрезанными нитями. Безвольная тряпичная кукла.
Я могу дышать и глотать, слава богу и за это.
Кстати о боге. После вечерней гимнастики придет время молитвы. Мама и раньше была верующей, ходила в церковь, да и меня маленького водила. Смутно помню причастие и вкус просфирки. Не помню, в чем каялся мелкий я. Наверное в том, что обманывал маму. Мы все их обманываем.
Когда мама поворачивает меня на бок, чтобы обтереть и размять спину, я могу лучше видеть иконы в красном углу. Большинство из них новые, блестящие. С них на меня смотрят Сергий Радонежский и Николай Чудотворец. Этих я помню, остальных нет, но и они не отводят нарисованных глаз. Есть пара бабушкиных икон. Они темные, толстые. Наверное, это Иисус и Богородица. Не знаю. Надо будет спросить.
Ха-ха.
Я смотрю на них, а они смотрят в ответ. Наверное, с укором, ведь я сам виноват в том, что со мной случилось. Иногда я чувствую вину. Я виноват, я мог убить кого-то в той аварии. Было бы мне легче сейчас, если б я был здоров, а вместо меня лежал парализованным или мертвым кто-то другой?
Да.
Наверное, да.
Наверное, я наказан и за это. Или за что-то еще. Иногда я чувствую вину.
Чаще злость.
В мире тысячи, миллионы людей, которые виноваты гораздо больше, чем я. Которые совершили проступки куда серьезнее моего. Они могут не только дышать и глотать, черт подери. Они могут намного больше.
Я зло смотрю в нарисованные на иконах глаза. Легко быть святым, когда ты картинка на бумаге. Я сильно сомневаюсь, что все они в жизни были такими же святошами.
Закончив гимнастику она идет молиться. Раньше она становилась перед иконами на колени, но в последнее время ей тяжело это делать. Я сильно похудел, но двигать меня каждый день все же тяжело для нее. Спина болит. Теперь она молится стоя, склонив голову. Крестится и шепчет, едва перебирая губами. Наверное, просит меня простить. Наверное, молит об исцелении. Просит терпения и сил.
Чуда. Мы все хотим чуда. Дорогой Боженька, я буду в тебя верить и следовать всем твоим странным правилам, только докажи, что ты есть. Дай мне много денег, красивую жену или мужа. А еще лучше — покажи как ты исцеляешь. Пусть зрячий прозреет, немой заговорит.
Пусть парализованный встанет и пойдет.
Иногда я и сам молюсь вместе с ней. А вдруг?
Она желает мне спокойной ночи и выключает свет, уходит спать в другую комнату. Ночью она все равно будет вставать и проверять, как я. В тусклом свете из окна я смотрю в потолок и думаю о иконах в углу. Если скосить глаза то я вижу квадраты на полочке, крохотный огонек лампады.
Верю ли я? Не знаю. Наверное, что-то должно быть там. За пределами нашего понимания. Что-то высшее. Верю ли я в эти картинки в красном углу? Нет, скорее нет. Они могли быть неплохими парнями, эти Сергий и Николай. Наверное, они бы никогда не сели за руль пьяными. Наверняка не сели бы. Это и есть святость?
Я смотрю в потолок и думаю об иконах. Раньше мама протирала пыль в красном углу каждую неделю, аккуратно снимая их, а потом расставляя по местам. Молилась на коленях и подолгу. Это когда у нас еще была надежда. Пока хватало денег на что-то, кроме насущных надобностей. На лечение, физкультуру. Тогда мама с возмущением отмахивалась от рассказов соседки про чудотворцев и экстрасенсов.
— Брось, пожалуйста, Валя! И слушать не хочу. Не от Бога это все. Да и вранье, — голоса с кухни отлично слышны, хоть они и пытаются говорить потише.
— А вам уже какая разница, Нин, — с безжалостной прямотой парировала соседка. — Ну, вдруг да поможет. Вон, у меня знакомая ездила на могилу Алешеньки с мужем-то…
Наверное, мама и сама не замечала, как с каждым месяцем бесплодных попыток поставить меня на ноги она все реже и реже прерывала соседку. Все реже протирала пыль в красном углу. Как молитвы ее становились все короче.
А потом она перестала вставать на колени. Спина болит, сказала она. Полуправда все же лучше, чем ложь, да?
Иногда в снах я могу ходить. Это странные сны. Я брожу по улицам города, вокруг люди и машины, но я почти не обращаю на них внимания. Я чувствую чье-то присутствие. Оно неуловимо и всеобъемлюще. Куда бы я ни пошел, где бы ни остановился, чей-то взгляд скользит по моей спине. Оглядываясь, я вижу людей и машины, ничего необычного. Лишь изредка в воздухе кружится несколько тонких рыжих хлопьев. Я ловлю один из них на ладонь и прикасаюсь пальцем. Тонкая темно-оранжевая чешуйка рассыпается от прикосновения в мельчайший порошок, пачкает ладонь, как красная охра.
Ощущение присутствия не проходит.
Перелом происходит во время очередной влажной уборки. Мама привычно встает на стул перед полкой в красном углу и какое-то время смотрит на иконы, тряпка в руке подрагивает. Я кошу глазами, меня донимает какое-то странное предчувствие. Еле заметное ощущение присутствия из моих снов. Мне казалось, что я начинаю сходить с ума, но вот она стоит и смотрит на иконы. Она даже не перекрестилась, как всегда делала. Тряпка в руке вздрагивает все сильнее, я уже знаю, что сейчас услышу.
Всхлипы. Сначала тихие, едва слышные, они становились громче с каждым вдохом. Она пытается бороться с собой, прижимает руку с тряпкой ко рту, глубоко дышит. Потом тянется вперед, словно и в самом деле собирается протирать пыль. На миг кажется, что она справилась с собой.
А потом иконы с грохотом летят на пол, сброшенные с полки судорожным движением руки, и уже не сдерживаемые рыдания заполняют комнату. Я плачу вместе с ней, но ничего не могу сделать, не могу обнять ее. Не могу даже просто сказать “мама”, хотя изо всех сил пытаюсь это сделать.
Но я лишь тряпичная кукла, марионетка, у которой отрезали вагу. Скосив глаза я смотрю, как мама тяжело слезает со стула и впервые за долгое время становится на колени. Какое-то время она стоит так, сгорбившись и рыдая, среди разбросанных по полу икон. Стекло в одном из новых окладов разбилось, солнце весело блестит на осколке, словно издевается. Масло из лампады брызнуло на пол длинным узким языком. Я боялся, что оно загорится, но крохотный огонек потух, пока лампада падала на пол.
Он был так зыбок.
Какое-то время мы плачем вдвоем.
Постепенно ее всхлипы утихают, она начинает собирать иконы в стопку, складывать осколки в оклад с разбитым стеклом.
— Значит права Валя, — говорит вдруг мама сиплым безжизненным голосом, — молиться надо тем, кто слышит.
Она поднимается, пошатываясь уносит стопку дощечек на кухню. Судя по звуку, выбрасывает их в мусорное ведро. Потом приходит, чтобы вытереть масло с пола.
После обеда она говорит с кем-то по телефону в прихожей. Мне не видно ее, а голос мама старательно понижает. Кажется, я слышал слово “святые”. Потом она говорит мне, что ей надо уйти надолго и улыбается.
Иногда я ненавижу эту улыбку, хотя тут же начинаю ненавидеть за это себя. Она улыбается одними губами, но припухшие от недосыпа и слез глаза, осунувшееся, покрытое морщинами лицо, весь ее вид словно кричит мне: “Смотри! Смотри, как мне тяжело, как я устала! Но я все же стараюсь делать вид, что все хорошо. Только ради тебя, все ради тебя!”
Эта улыбка фальшива насквозь, она не прячет боль, а подчеркивает ее.
Мама возвращается вечером. Я очень хочу пить и голоден, но я терпеливо жду. Что-то меняется в нашем доме, и я не знаю хорошо это или плохо. Чувство присутствия из моих снов становится острее.
Мне страшно.
— У Валиной подруги дочка с ДЦП родилась, — говорит она, глядя в сторону. — Намаялись с ней. Ни ходить, ни говорить не могла толком. А потом нашли способ.
Немного помявшись, мама снимает верхнюю одежду, греет ужин. Меняет мне судно, моет.
И говорит. Говорит скупо, будто нехотя.
— Знаешь, в пригороде образа нерукотворные явились. Чудо великое, — я не слышу веры в ее голосе. — На стене обычного гаража, представляешь? Фигуры, нимбы. Головы склонены, будто к покаянию призывают.
Она начинает сгибать и массировать мои ноги, а я пытаюсь задать вопрос одними глазами.
— Ржавчина на металлической стене, — мама не смотрит мне в глаза, но на вопрос отвечает. — Разводы ржавчины так легли. Люди теперь цветы носят, молятся.
Перед глазами мелькает видение: моя живая ладонь с невесомой чешуйкой на ней. Темно-оранжевой, рыжей.
Ржавой.
Почему ты не смотришь мне в глаза, мама?
— Там кто-то кусочки железа нарезал, как иконы. Сложил стопкой под образами, — негромко продолжает она, — свечи рядом горят. Валина знакомая там тоже молилась. А теперь дочка ее в школу ходит. В обычную школу, сынок. Сама ходит.
Сны приходили ко мне задолго до того, как посыпались с полочки в красном углу твои иконы, мама. Почему ты смотришь в сторону? Кого ты привела в наш дом? Или… что?
Она уходит в прихожую и возвращается с квадратным куском неокрашенного металла размером с открытку. Железо покрыто легким рыжим налетом, края срезаны не очень ровно. На одном уголке торчит длинный острый кусочек, похоже, что резали ножницами. Тонкий шип поблескивает в свете ламп, словно хирургический инструмент.
Мама садится на край кровати задумчиво вертит в руках металлический прямоугольник.
— Ты же знаешь, я никогда в эти вещи не верила. Только тут-то дело не в вере.
Я не чувствую большую часть собственной кожи, но сейчас я явственно ощущаю, как сгущается атмосфера в комнате. Желтые лампы в люстре словно потускнели, последние солнечные лучи жалко скребут оконную раму, но бессильно соскальзывают с нее и тонут в вечернем сумраке. Пустая полка в красном углу странным образом придает жилой и привычной комнате заброшенный вид. Покинутый.
— Тут верить не нужно, — кажется, она говорит уже больше себе, чем мне. — Когда вера уходит, остается вот это. Если верить нет сил, то надо знать. Дочка Валиной знакомой в школу ходит. Саша… Александр Савельич, ты помнишь его, тети Тони одноклассник, они к нам приходили… Он пил так сильно, вещи из дома таскал, пропивал, ужас просто. Потом слег, рак у него нашли. А жена у него хорошая такая была, любила его все равно. Отмолила она его у Ржавых святых, живой он сейчас, не пьет совсем…
Она замолкает резко, словно сболтнув лишнего, но я не замечаю. Упоминание Ржавых святых царапает по нервам, мне на секунду кажется, что я вздрогнул, услышав эти слова. Но это такая же ложь, как и все остальное.
Кроме Ржавых святых.
Мама тоже смотрит на острый заусенец железа, касается его мягкой подушечкой пальца. Острие легко прокалывает тонкую кожу и глубоко впивается в плоть. Я вдруг сам чувствую эту боль, но мама даже не морщится. Когда она отводит палец, тонкий металлический заусенец больше не блестит. Он потемнел от ее крови.
— Мне сказали, надо вот так, — отвечает она вновь на мой немой вопрос. — У Ржавых святых свои правила.
Все еще не глядя мне в глаза, мама прижимает свой палец с набухшей каплей крови к металлической пластине. Если бы пластина была иконой, там был бы лик святого. Теперь там бурый овальный отпечаток.
С тяжелым вздохом мама поднимается и несет металлический лист на полку в красный угол.
— Так надо, — повторяет она и впервые за долгое время становится на колени.
Я лежу и смотрю в потолок, снова и снова пытаясь крикнуть “Мама!”, но я могу лишь дышать и глотать.
Мне страшно, как никогда.
Город в моих снах не изменился, все те же знакомые улицы и перекрестки. Чувство присутствия словно утихло, ослабело, но я не верю в эту ложь. Просто им больше нет нужды наблюдать за мной, они и так знают, где меня искать. Краем глаза я ловлю необычные фигуры в людской суете: высокие, согбенные, словно горбатые. На них длинные одеяния цвета красной охры, а вокруг голов странные колеблющиеся ореолы. Я не могу рассмотреть лучше, Ржавые святые ускользают, растворяются среди людей, тают в толчее. Все что мне удается найти — рыжие следы на асфальте и одежде прохожих. Иногда — тонкие хлопья ржавчины, кружащие в воздухе.
Я просыпаюсь среди ночи в моей постели и не могу шевельнуть ни рукой ни ногой. Ощущения присутствия оглушающее: что-то стоит за стенкой, в кромешной темноте прихожей, и смотрит на меня! Это оно меня держит! Из-за него я не могу шевельнуться!
Паника захлестывает с головой, я рвусь изо всех сил, почти ощущаю, как от неимоверных усилий трещат кости, звенят сухожилия. Кажется, что еще немного и я смогу сдвинуться, оттолкнуть себя от стены, упасть на пол — и наваждение сгинет, тварь в прихожей ослабит хватку, отпустит меня. Панический ужас на миг отпускает меня, и я понимаю, что это все только в голове, на самом деле я даже не шевельнулся. Ужас вновь охватывает меня и вырывается немым криком, который бьется внутри головы.
— Зачем?! Зачем я тебе такой!?
Что-то в прихожей злорадно смеется и…
Я просыпаюсь среди ночи в моей постели и не могу шевельнуть ни рукой ни ногой. Тело покрыто холодным липким потом. Из соседней комнаты еле слышен тихий храп мамы.
Когда я понимаю, что произошло, меня охватывает истерическое веселье. Я бы расхохотался, если бы мог.
У меня, уже несколько лет парализованного человека, который радуется возможности дышать и глотать, только что был сонный паралич. Сон, в котором я запаниковал от невозможности двигаться. Спазмы хохота вырываются из меня короткими неритмичными выдохами.
Из соседней комнаты доносится тихий стон. Мама ворочается во сне и бормочет что-то.
Я вспоминаю сегодняшний день, вспоминаю о металлической иконе с овалом маминой крови, которая стоит на полке в красном углу. Веселье пропадает, как не было.
Утром все идет по привычному расписанию: мытье, массаж, гимнастика, кормление. Теперь вместо икон я вижу металлический прямоугольник с рыжим пятном. Пятно, как ни странно, не поблекло, даже наоборот. Отпечаток кажется рельефным, словно обведенным по контуру.
Молитвы тоже возобновились. Не знаю, болит ли у нее спина, но теперь мама не щадит себя, исправно стоя на коленях и отбивая поклоны. Мне уже самому кажется, что ощущение присутствия из моих снов было просто временным помрачением сознания. Несколько дней я пытаюсь убедить себя, что замена одной иконы на другую ничего не меняет.
Но и это тоже ложь.
С каждым днем отпечаток на иконе все четче и рельефнее. Он и правда обведен по контуру — узкой плоской ржавчины, которая разрастается, превращаясь в лучистый рыжий ореол.
Словно нимб вокруг лика святого.
С каждой ночью я все лучше вижу Ржавых святых на улицах города, который снится мне. Они ходят в толпе людей, заходят в дома, переходят улицы, минуя мчащиеся машины с неспешным спокойствием похоронной процессии. Они не обращают на меня внимания. Когда кто-то из них проходит недалеко от меня, я слышу тихий шелест. Но это не шорох одежды, я уже понял свою ошибку. Эфемерные рыжие ореолы вокруг голов и ниспадающие с их плеч одеяния - это тонкие чешуйки и нити ржавчины, покрывающие их полностью.
А потом я просыпаюсь в своей кровати, не могу шевельнуться и паника вновь накрывает меня. Я бьюсь внутри собственного неподвижного тела, словно застрявшая в куколке бабочка. Я почти слышу, как трещат от усилий мои кости, пока, отзываясь на мои немые крики, что-то в темной прихожей издевательски смеется.
И с каждой ночью подходит все ближе.
Ржавеющая икона начинает меня пугать, еще сильнее пугают сны. Но все это не идет ни в какое сравнение с тем, что происходит с моей мамой.
Первые дни мне удается себя убеждать, что это просто возраст, усталость. Может быть, болезнь, занесенная уколом ржавого металлического заусенца.
Но я слишком хорошо научился чувствовать ложь.
Ее походка меняется, становится неуклюжей и тяжелой. Она быстро устает. Раньше мама могла подолгу сидеть рядом, рассказывать ничего не значащие новости, услышанные от соседок по дороге в магазин или по телефону. Теперь она немногословна и часто идет отдыхать в свою комнату. Очень мало ест, хоть и не забывает кормить меня.
Икона кровоточит. Тонкие нити багровой влаги текут из обрамленного ржавым нимбом лика, железо вокруг них вспухает рыжими лохмотьями. У святого на иконе появляется ряса.
Мама кашляет тяжелым, грудным кашлем. На ее коже с каждым днем все ярче и гуще проступают сине-фиолетовые пятна, словно синяки, которые больше не хотят рассасываться. Она избегает моего взгляда и лишь изредка повторяет, как молитву:
— Так надо.
Город в моих снах не меняется, но небо над ним заволакивают тучи. Горбатые фигуры в ржавых рясах поднимают головы, ломая и рассыпая хлопья цвета красной охры. Поднявшийся ветер подхватывает их, развевает в мелкую пыль, швыряет в лица прохожим. У воздуха солоноватый железный привкус. Он пахнет кровью.
Что-то стоит возле моей кровати в темноте, я слышу тихий шелест, чувствую как на мою кожу падают невесомые хлопья и рассыпаются пылью. Я мечусь в оглушающей панике, но лежу неподвижно. Я кричу, срывая голосовые связки, но не издаю ни звука. Увенчанный нимбом горбатый силуэт простирает надо мной руки. Я не вижу пальцев, но отчетливо различаю длинные тонкие неровные когти, тянущиеся ко мне. Они похожи на стальной заусенец на ржавой железной иконе. Когти легко прокалывают кожу, скользят вдоль мертвых мышц и нервов, и меня охватывает агония.
Утопая в ослепительно-оранжевом океане боли, я слышу смех. И мерзкий скрипящий голос.
— Ма-а-а-а-а-а-а…
На четвертый день после появления в доме железной иконы я просыпаюсь с рывком, который пришел из сна. Воспоминания о пережитой боли и панике настолько яркие, что я не сразу понимаю, что происходит. А когда понимаю, то на какое-то время забываю дышать.
Меня бьет дрожь.
Дрожь быстро проходит, но я еще помню, как чувствовал себя, свое тело, пусть и всего лишь на несколько кратких секунд.
Во время гимнастики я прилагаю маниакальные усилия и мне кажется, что на доли секунды я опережаю мамины руки. Кажется, что руки и ноги откликаются на истошные призывы мозга.
Я не знаю, правда это или ложь, и пытаюсь поймать взгляд матери. Уже второй день она не говорит ни слова, лишь повторяет привычные действия, как механизм. Я с ужасом понимаю, что ее кожа и белки ее глаз приобретают желтовато-рыжий оттенок. Даже ясные когда-то голубые радужки теперь обведены по контуру светло-коричневой каймой. Она морщится, когда ходит, когда кормит меня, словно движения причиняют ей боль.
Мне хочется кричать, но я могу лишь плакать, глядя, как моя мама ржавеет изнутри.
Ржавый святой на иконе стоит, немного склонив окутанную рыжим нимбом голову, его ряса топорщится хлопьями цвета красной охры. Перед сном мама опять долго молится на коленях, а когда уходит спать, я долго не могу уснуть, слушая ее грудной влажный кашель.
Тучи над городом выглядят, словно беременные чудовища, сизые чрева которых вот-вот разродятся невиданным приплодом. Ржавые святые стоят, глядя в небо, их горбатые спины шевелятся, будто под рясами сокращаются могучие жгуты мускулов. Ветер треплет их одеяния, развевая шлейфы тончайшей оранжевой пыли, воздух пахнет железом. Люди все так же не видят их, но, очевидно, чувствуют их присутствие, как я когда-то. Уличная толчея обтекает неподвижные фигуры, замедляется и редеет. В конце концов я остаюсь один в городе Ржавых святых, которые ждут чего-то, глядя в небо.
Тонкие стальные когти ночного гостя скользят по нервам и жилам, заставляя трепетать мое скованное ужасом тело. Он играет на мне, словно на органе, симфонию боли и безумия. Темная комната звенит от смеха и скрежещет омерзительным хриплым голосом:
— Ма-а-а-а-а-а…
На шестой день мама выходит из комнаты, держась за стену. Склеры ее глаз и покрытая фиолетовыми пятнами кожа теперь густого желтого оттенка, радужки почти карие, лишь яркая голубая кайма вокруг зрачка напоминает о их настоящем цвете. Время от времени ее сотрясает кашель, на губах запеклась кровь.
Я подрагиваю на кровати, каждое движение отзывается болью, но боль уже привычна. Мама моет и кормит меня, часто прерываясь, чтоб отдохнуть, выполняет программу, как ржавый робот, а я кричу без звука, я содрогаюсь, пытаясь привлечь ее внимание. На гимнастику у нее не остается сил, слабые руки лишь задают направление, я почти все делаю сам.
Я почти все делаю сам!
После долгой вечерней молитвы, мама шатаясь идет в комнату, но на пороге замирает на миг, словно чувствуя спиной мой взгляд.
— Так надо, — хрипло шепчет она, — я люблю тебя, сынок.
Шквальный ветер треплет шелестящие рясы, в воздухе клубится едкая желтая пыль, от которой трудно дышать. Она жжет глаза и легкие.
Грохочет гром, но я не вижу молний, да и сам гром больше похож на скрипучий голос откуда-то из-за облаков. Город содрогается от рокочущего:
— Ма-а-а-а-а-а-а…
И с неба обрушивается дождь.
Тугие струи ливня сшибают едкую пыль, превращают ржавые статуи в бесформенные черно-рыжие столпы. Вода, стекая с них, становится густой и темной, как кровь.
Потом их горбатые спины лопаются, разламываются пополам, раскрываясь огромными влажными крыльями. Ржавые святые тяжело и мощно взмывают в небо, орошая город потоками темной влаги с насквозь промокших крыльев. Они врезаются в тучи и исчезают в них. Ливень пахнет железом и солью. С неба хлещет ржавая влага, заливая город. Все вокруг становится темно-оранжевым.
Над ржавым городом, над беременными чревами туч раскатывается глумливое хриплое:
— Ма-а-а-а-а-а…
— Ма-а-а-а-а-а…
Голос скрежещет гвоздем по железу, болезненно царапает барабанные перепонки нечеловеческими интонациями. Ржавый святой возле моей постели играет последний аккорд ослепительно-оранжевой боли на моих беззащитных нервах и неспешно поворачивается ко мне спиной. Даже в кромешной тьме я вижу, как окутанная хрупким ореолом ржавчины голова смотрит в сторону красного угла. Потом на дверной проем, который ведет в комнату мамы.
Из проема выходит такая же горбатая фигура в шелестящей рясе.
На миг мне кажется, что стальные когти Ржавого святого комкают мое сердце, я бьюсь и исхожу криком в безмолвной агонии.
Они смотрят друг на друга, разом распахивают крылья и взмывают сквозь потолок. Я остаюсь один, в комнате мечется пахнущий железом и кровью ветер.
— Ма-а-а-а-а-а…
Хриплый голос бьется в комнате, причиняя боль. Мое тело трепещет на мокрой от пота простыне, содрогается в мучительных усилиях.
Я не слышу ее кашля, не слышу ее тихого храпа и бормотания, в дверном проеме не мелькает тень.
— Ма-а-а-а-а-а-а…
Голос вселяет в мое сердце знакомый панический ужас, а ужас напоминает о тех усилиях, которые я прилагал во сне, чтобы вырваться из вязкой ловушки парализованного тела.
Сейчас я делаю недостаточно. Я должен делать больше.
Я гораздо больше ей должен.
Тонкие руки и ноги по-птичьи скребут простыню, стену, поднимаются в воздух. Я напоминаю себе перевернутого на спину жука.
— Ма-а-а-а-а-а-а…
Я упираюсь в стену и начинаю толкать. Такие знакомые усилия, сколько раз вот так же, до треска костей я тщетно силился сдвинуть руку хотя бы на миллиметр. Но теперь я двигаюсь. Я толкаю, я ползу к краю кровати.
И с грохотом падаю на пол. У боли привкус металла и оранжевый цвет.
— Ма-а-а-а-а-а-а…
Все мое нутро переворачивается от того, как мерзко звучит этот голос в реальной жизни, в настоящей квартире моей мамы. Где в красном углу на полке рассыпается ржавой трухой прямоугольный кусок железа, размером с открытку.
— Ма-а-а-а-ма-а-а-а…
Я еще не могу говорить иначе, но я научусь. Сейчас главное доползти. Она столько раз приходила ко мне, теперь моя очередь.
Я иду к своей маме.
Автор: Артём
Текущий рейтинг: 83/100 (На основе 126 мнений)
