(в том числе анонимно криптовалютой) -- адм. toriningen
Колыбельная
Квартира была ужасная. Двушка, но стоила дешевле однушек, жутко неухоженная и вся какая-то депрессивная. Я ходила из комнаты в комнату и буквально впитывала кожей каждый квадратный метр: скрипучие дощатые полы с толстыми черными щелями и выпирающими шляпками гвоздей, вытертые до коричнево-серого цвета обои, затхлый запах темнушки, жирные потеки и пятна на кухне, отвратительно тусклый желтый пластик выключателей. В санузле ржавые разводы на потрескавшейся эмали ванны, уныло капающий кран, и старую плитку стен, которую для чего-то заклеили квадратиками моющихся обоев. Старое продавленное кресло в зале перед таким же старым телевизором. Ужасная квартира.
Как раз для меня.
Во-первых, потому что я ничего лучше себе позволить не смогу. Во-вторых, потому что идеально подходит к моему внутреннему состоянию.
Я, не особо слушая, подписала контракт с хозяйкой. Пока носила вещи рядом образовалась словоохотливая соседка из квартиры подо мной, энергичная женщина очень пожилого возраста. Бабка, проще говоря. Соседка представилось Клавдией Степановной, но тут же попросила звать ее просто тётей Клавой. Никого я никуда звать не собиралась, поэтому просто кивала и носила чемоданы с коробками под почти неумолкаемую болтовню новой знакомой. Она даже попыталась пройти вслед за мной в квартиру, когда я затаскивала последнюю порцию вещей, пришлось не очень вежливо закрыть дверь перед ее носом.
Я никого не хотела видеть. Я хотела ходить по этой ужасной квартире и впитывать атмосферу усталости и безнадежности, которой она была пропитана. Смаковать свою развалившуюся на третьем десятке лет жизнь, внезапное одиночество и отчаяние. Не самое разумное занятие, знаю, но было в этом что-то мучительно притягательное.
Когда стемнело я включила тусклую лампу в зале, и все стало еще хуже. Тишина и тихое отчаяние квартиры вдруг начали давить на меня. Впервые закралась мысль, что я напрасно пошла на поводу у эмоций и не поискала чего-то получше. Я попыталась собраться, твердо решила завтра же сменить лампочки на более яркие, вымыть окна и полы, сделать хоть что-то, чтоб эта квартира стала чуть лучше. Может, тогда и внутри станет не так мерзко.
Чтоб хоть чем-то себя занять я попыталась навести порядок на кухне. Но жирные пятна оттирались плохо, а тишина угнетала. Когда стало совсем невмоготу, я пошла в комнату и включила телевизор. Выпуклый экран старого кинескопа осветился серой кутерьмой помех, и я чертыхнулась. Не было даже приблизительных идей, как настраивать это допотопное чудовище.
Почему-то, это стало последней каплей.
Я упала в продавленное стертое кресло перед тихо шипящим телевизором и расплакалась. Слез было неожиданно много, будто они копились там все эти долгие кошмарные недели. Измены, развод, раздел имущества, поиски своего угла, собственная полная ненужность, неприкаянность, все это сейчас выходило из меня слезами и сдавленными рыданиями, постепенно принося успокоение. Старый телевизор невозмутимо шуршал помехами, где-то далеко за окном еле слышно шумели автомобили, и мои всхлипы становились все тише и тише, пока не утихли совсем.
В этом полусонном апатичном состоянии, завороженно глядя на мерцающий выпуклый экран, я и услышала это впервые. Тихое-тихое, на грани слышимости, мелодичное пение. Нежный женский голос, напевающий плавную, убаюкивающую мелодию. Поначалу, я даже не думала, что это, просто наслаждалась вдруг вернувшимся в душу покоем. Этот покой и привел меня в чувство, настолько непривычен он был по сравнению с тем, что было со мной в последнее время.
Стоило сосредоточиться, и голос начинал теряться за шипением помех. Поначалу я даже решила, что мне показалось или приснилось. Встряхнувшись и потерев лицо ладонями, я опять пошла на кухню и включила в розетку чайник. Потом умылась, вроде бы пришла в себя, сделала себе кофе. Подивилась, как можно было сидеть вот тут часами и смотреть в телевизор, который даже не настроен.
И услышала ее опять.
Тихо-тихо, на грани слышимости. Плавная колыбельная, мелодичный, будто бы слегка подрагивающий женский голос. Любой слишком громкий шорох заглушал песню, заставляя раз за разом думать, что мне просто показалось. Но раз за разом она возвращалась.
Морщась при каждом скрипе, я мелкими шажками ходила по комнатам, пытаясь найти источник звука. Кофе в кружке уже почти остыл, когда я окончательно убедилась — лучше всего колыбельная была слышна перед телевизором. Нет, динамик совершенно точно выдавал только тихий шелест помех, но стоило встать перед мельтешением серой метели на экране, и поверх этого еле слышного шипения начинали угадываться звуки тихой колыбельной.
Я подошла вплотную к телевизору, опустилась на колени и всмотрелась в серый калейдоскоп. Одна на окраине города, в старой и, чего уж там, страшной квартире. Под тусклой желтой лампочкой в пыльном пластмассовом абажуре, на коленях перед допотопным телевизором, я прислушивалась к еле слышной мелодии, в реальности которой я все еще сомневалась. Мне должно было быть страшно, но было спокойно.
Внезапный хриплый звонок в дверь даже не заставил меня вздрогнуть. Я просто пошла открывать, уже догадываясь, кто будет стоять на пороге.
— Не спишь ведь? — тётя Клава держала в руках накрытое полотенцем блюдо. — Ага, я же слышу скрипишь полами-то. У нас слышимость хорошая, ты уж не топай, а то я и так засыпаю плохо. До тебя вот Ванюшка жил, он-то тихий был.
Я молча ждала, держа в одной руке чашку с остывшим кофе.
— А я вот это, пирожков напекла с яблоками. Дай, думаю зайду по-соседски, ага. Познакомлюсь, значит, — соседка отсалютовала блюдом. — Я тут всех знаю, я раньше старшей по дому-то была. Ты не ложишься спать еще?
Удивляясь самой себе, я открыла дверь пошире и сделала приглашающий жест. Ванюшка. Так звали того, кто сидел в этом кресле перед тихо шипящим телевизором. Сидел.
Был.
— А я и запамятовала, как зовут-то тебя, — воодушевилась тётя Клава и бодро шагнула в квартиру.
— Я не говорила, — мне тут же стало стыдно за сухой и безжизненный тон и я, откашлявшись, постаралась выглядеть чуть более живой. — Ксения.
— А я тётя Клава, ага, — кивнула соседка и уверенно пошла на кухню.
Проходя через зал, она увидела светящийся помехами экран телевизора и вздрогнула.
— А ты чего это, — немного неестественным голосом поинтересовалась она, — помехи-то смотришь?
Я тоже прошла на кухню, еще раз включила чайник и вылила в раковину холодный кофе.
— Хотела посмотреть, а он не настроен. Не знаю, как настраивать.
— А никак, — загадочно поведала тётя Клава и поставила на стол блюдо с пирожками. — Ванюшка-то его только так и смотрел.
— Чай только в пакетиках, — предупредила я. — Или вам тоже кофе?
— А у тебя какое? — деловито поинтересовалась она и, увидев этикетку дешевого растворимого напитка, замахала руками. — Нет, нет, чаю, ага. Здоровье-то уж не то, давление скачет.
Я только хмыкнула себе под нос, уверенная, что будь кофе получше, бабуля не упустила бы возможность. Себе я сыпанула две ложки, чтоб хоть немного развеять сонную одурь. Выдернула из холодильника коробку конфет, которыми кто-то из знакомых пытался поднять мне настроение, сдернула полиэтилен и безжалостно отдала на растерзание соседке. Та подношение приняла благосклонно и тут же ухватила одну из густо посыпанных ореховой крошкой конфет.
— Я думала, что квартира после стариков осталась, — пустила я пробный шар, убедившись, что тётя Клава сама не собирается начинать рассказ о моем загадочном предшественнике. — Такая неухоженная.
— Нет, это все Ванюшка, ага, — с готовностью откликнулась соседка, шумно прихлебывая чай. — Недалекий он был, понимаешь? Ну, как это... Недоразвитый слегка, что ли. Ну, еще бы, такое в детстве-то пережить...
Она снова умолкла, и умяла еще одну конфету. Я смотрела на нее выжидающе и поневоле улыбалась. Бабуле хотелось внимания, и она умело его выторговывала. А еще ей сил нет, как хотелось рассказать что-то. Поймав мой выжидающий взгляд, тётя Клава вздохнула и перестала ломать комедию.
— Тетка это какая-то двоюродная квартиру-то сдает. Ну, Ванюшкина тетка, ага, — наконец начала рассказывать она. — А до нее тут Ванюшка, значит, жил. Хороший парень-то, да только вот немножко не в себе. Детство у него тяжелое было, страшное с ним приключилось. Я-то помню семью их, ага.
Она шумно прихлебывала чай и с завидной скоростью уплетала конфеты, а я задумчиво жевала пирожок с яблоками. Вкусный.
— У него, понимаешь как, вроде бзика на этих помехах приключилось. Поначалу-то семья у них была как картинка: отец его мужик работящий был, мамка красивая да бойкая. Веселая была, все петь любила, ага. У нас слышимость-то хорошая, я слыхала как поет сынку-то колыбельные. А потом беда к ним пришла.
Она отставила кружку и сделала большие глаза.
— Отец на работе был, а она, уж не знай, чего делала, а только упала да умерла, вот прямо возле телевизора этого, антенну сбила. Тогда еще была антенна-то, ага. Это я потом уж у Николая, у отца-то, выспрашивала что да как, — пояснила она в ответ на мой вопросительный взгляд. — Да он все больше отмалчивался. Но, вроде бы, сердце у нее слабое было. Молодая, бойкая, а вот поди ж ты. Подвело сердце-то. Вот оно как бывает, и не ждешь ведь, а...
— Так что с Ванюшкой-то? — нетерпеливо напомнила я.
— А, ну, так Ванюшка ж дома с ней был, — опять сделала большие глаза соседка. — Так и сидел там при теле-то, уж незнай, сколько часов. Не кричал, не плакал, тихо сидел. Может, уже тогда глуповатый был, а может, после этого неладно с головой-то стало, ага. Ему тогда годика три было, наверное.
Она вздохнула и опять потянулась к конфетам, а я сделала глоток горького кофе.
— Потом все у них под откос пошло. Ванюшка хоть и хороший мальчишка был, да в школе с тройки на двойку перебивался. Николай тосковал сильно, угрюмый стал, запил потом. Сыну едва восемнадцать стукнуло он зимой-то и замерз по пьяной лавочке, ага. Так Ванюшка один и остался совсем. Мы уж помогали по-соседски, чем могли. В армию не взяли его, незнай уж почему, в университеты он и не пробовал. Перебивался чем мог, потом через знакомых пристроили по хозяйственной части в детский садик. Зарплата не бог весть какая, но и ума много не надо, подай-принеси да двор подмети, ага.
Я сделала тёте Клаве вторую чашку чая, что было с чем доедать конфеты.
— Я уж заходила к нему, конечно. Разве ж можно бросить мальчишку. Потерянный он был, а я ему то пирожков вот, то супчику. Поговорю с ним посижу, может, ему полегче. Жалко его было, он ведь не взрослел совсем. Девушек у него не было, он и не знал, что с ними делать-то. Да и кто на него взглянет, он же следить за собой не очень мог-то. Одежда вся поношенная, сам полненький, сонный будто. Ребенок, он ребенок и есть, хоть бы и выглядел на сорок. Это в двадцать пять-то. Потрепала его жизнь.
Соседка подобралась и заговорщицки наклонилась поближе ко мне.
— Однажды захожу я к нему вечером-то, а он вот так сидит, значит, в кресле-то, в руке бутылка пива, а на телевизоре помехи. Ну, я его давай журить. Говорю, Ванюша, ты зачем пьешь эту гадость-то? Как папка хочешь кончить чтоль? — она вдруг заговорила полушепотом. — А он мне говорит, не ругайся, мол тётя Клава, я не как папа. Мне и вкус-то говорит не нравится совсем, горькое оно. А чего ж, говорю, пьешь тогда, раз не нравится? Пей вон лимонады всякие, у него в холодильнике то и дело лежали, ага. Ребенок же. А он глаза отводит, и тихо так говорит: мне ее так лучше слышно.
Я поставила стакан на стол и стиснула локти ладонями, по спине словно рассыпались ледяные иголочки.
— Он видишь, чего, маленький был когда, у него видать в голове-то перемкнуло что-то, — пояснила тётя Клава, не заметив моей реакции. — Мамка-то упала, антенну сбила, да помехи по телевизору и пошли. Он и решил, что она туда ушла, в помехи-то, ага. Вроде как по проводам куда-то, неведомо куда, кто его знает, чего у него в три года в голове-то получилось. Он тихо потому и сидел с ней, что ждал, когда вернется, значит оттуда-то.
Я прикусила губу, но соседка увлеклась рассказом и не обращала внимания на мое напряженное состояние.
— Он видать в тот вечер уже пьяненький был, ему много ли надо было, — рассказывала она, — ну и я его расспросила. Оказывается он когда в помехи смотрит, то, вроде как, голос ее ему мерещится. Будто поет ему она оттуда-то. А если бутылочку выпить, то получше слышно. Так и засыпает там в кресле, ага. Так вот и жил. Утром - на работу. С работы в магазин, с магазина домой. И сидит в этом кресле, помехи смотрит.
Голос тёти Клавы вдруг стал глуше, а рука с последней конфетой дрогнула.
— Так и нашли Ванюшку, — тихо сказала она. — Я участкового-то позвала. Не пошел с утра на работу, я ж смотрю. Звонила в дверь — не открывает. В этом кресле и сидел с пустой бутылкой. Сердце видать, от матери, слабое сердце. А как он жил-то, разве долго выдержит. Лишний вес, да пиво это. Подвело сердце.
Мы немного помолчали. Соседка жевала конфету, глядя в окно, а я пыталась разгладить гусиную кожу на предплечьях. Кофе невыносимо горчил.
— Говорят, улыбался, — вдруг сказала тётя Клава, все так же глядя куда-то в окно. — В кресле-то. Будто бы уснул. Спокойный такой. И вот я думаю иногда…
Она перевела взгляд на меня.
— Думаю, как он сидел там, перед телевизором-то. Большой уже, а все ж маленький, как мальчишка, который в детском садике последний остался. И нет у него никого, и не нужен он никому особо. А мамка все не идет. Вот и он так сидел там, в кресле-то, все ждал, когда мамка за ним вернется. Думал, что песню ее слышит. Ждал, когда она придет и заберет с собой. Вот ведь, как в жизни-то бывает.
Соседка сморгнула и отерла вдруг заслезившиеся глаза.
— Заболталась я, — заметила она, глядя на опустевшую коробку конфет. — И тебя заболтала, смотри-ка, поздно уже, ага.
— Да нет, — выдавила я, — вы интересно рассказываете.
— А чего рассказывать, все на этом, — развела руками соседка. — Квартира по наследству какой-то двоюрной тетке перешла, она вот пока сдавать надумала. Теперь, значит, соседями будем, ага.
Тётя Клава на всякий случай еще раз посмотрела на пустую коробку конфет и встала.
— Пойду я, темно уж, спать пора. Ты уж не топай сильно-то.
— Я не буду, — пообещала я, провожая ее до дверей. — Спасибо за пирожки, очень вкусные.
— Ага, ага, кушай, — покивала соседка, выходя, — я за блюдом-то зайду потом. Или ты приноси, в гости зайдешь.
— Да, хорошо. Спокойной ночи.
— Спокойной, спокойной.
Я закрыла за ней дверь и некоторое время стояла в прихожей, собираясь с мыслями. Услышанная история напугала, но прогнала из головы все, что мучило меня последний месяц. Я медленно вернулась в зал и по-новому посмотрела на грязное, просиженное кресло и тихо шелестящий телевизор. В шорох помех на грани слышимости опять вплетался тихий женский голос.
Наверное, мне должно было быть страшно, но страх прошел. И боль прошла.
Я выключила свет и села в кресло перед телевизором. Может быть, с алкоголем и правда будет лучше слышно. Надо будет попробовать. Но сейчас мне было достаточно того звука, что и так плыл по темной комнате, смешиваясь с шелестом помех. Тихий-тихий мелодичный женский голос, который приносил успокоение и надежду, что все будет хорошо. Что ты не один, что кому-то нужен. Что мама скоро придет. Что все в жизни еще наладится. Голос успокаивал и убаюкивал. Уже на грани сна я поняла, что он вовсе не подрагивал, как я подумала поначалу.
Просто мелодичному женскому голосу еще тише и чуть менее умело подпевал робкий мальчишеский голосок.
Текущий рейтинг: 10/100 (На основе 1 мнений)
