(в том числе анонимно криптовалютой) -- адм. toriningen
Как кишечник Болеслава постиг трансцендентность
Когда полетели ракеты, Больке было всего ничего. Он никогда не видел солнца — лишь тусклый свет, пробивающийся сквозь вечные тучи, и вечный снег, перемешанный с пеплом. Его родители сгинули когда-то тогда же. В очередной раз он попытался вспомнить хоть что-то о них, хотя бы смутный образ; напряг все, что только можно, пытаясь вытащить – или придумать – хоть что-то, но бесполезно – в голове возникала лишь звенящая, черная пустота, переливающаяся ритмичным писком. Углубившись в свои мысли, он не заметил, что наставник смотрел прямо на него; тычок в бок от соседа по парте вернул его в чувство, но было уже слишком поздно.
- Напалмов, опять спишь?
Болька немного подпрыгнул, и с разных концов класса раздались сдержанные смешки.
- Нет, нет, я просто слушаю так!
- Слушает он, как же. К надзорному зайди после урока, он поучит слушать.
Он удрученно кивнул. Следы прошлого раза еще не зажили, и теперь будет вдвое больней. Будь он побогаче, можно было бы у старшаков приправу к Теленку стрельнуть, хоть немного, но сейчас на кармане был полный голяк.
С надзорным не повезло; удары были сильными, хлесткими и крепко въелись в кожу спины. Некоторые относились к вопросу на отвали, а другие – как сегодняшний – прямо-таки исполняли святой долг во все поля. Видимо, еще верили, что это как-то поможет воспитать из них настоящих воинов, хотя на деле регулярные визитеры, как правило, рано или поздно сажали таких надзорных на нож прямо во время наказания.
Присев на подоконник, Болька постарался немного собраться и прийти в себя. Ближайшие пару дней точно придется спать на боку, и про спинки стульев можно будет забыть. Шум неплохо отвлекал от саднящей спины – неподалеку старшаки танцевали крабика, и вокруг столпилась целая куча мелкотни. Шутка ли, настоящий крабик – не тот, где стопы стыдливо прижимаются к ягодицам, чтобы создать жалкое подобие, а настоящий, на коленных чашечках, оставшихся после ампутации. Задорные щелчки о бетонный пол сливались в быстрый, агрессивный ритм, своего рода мелодию, поддерживаемую одобрительными возгласами мелкотни и их же аплодисментами. Болька же особого восторга не испытывал – по-любому танцуют под приправой, иначе бы столько банально не протянули, да и сам танец казался ему несуразным и глупым.
Рядом на подоконник бухнулся Жахер.
- Ты прикинь, я выиграл!
- Серьезно?
- А то! Только что от коменданта! Короче, послезавтра отправляют, в Северный. Говорят, в пятую штурмовую, прикинь?
Жахер так надулся от гордости, что в иной день можно было бы счесть, что он перепутал бочки и вместо бикоса навернул каких-нибудь активных БОВов. От мысли об этом Болька едва не заржал – в последнюю секунду удалось сдержать смешок, и вместо этого получилось неопределенное мычание. Попадать к надзорному второй раз за день совсем не хотелось.
- Да, знаю, круто! Прикинь, если мне реально позывной дадут и на передовую возьмут?
- Тю, мечтать не вредно. С чего это? Ты же даже базовый курс боевки еще не закончил!
Жахер надулся еще сильнее – видимо, уже от обиды.
- Много ты понимаешь! Да что этот курс, там за один день я большему научусь, чем тут за все время! Вот увидишь, костьми лягу, но добьюсь позывного!
Энтузиазм друга Болька не поддерживал, благо уже доводилось видеть некоторых ребят, которые возвращались оттуда, с передовой; в лучшем случае потом танцевали крабика или выключатель, а в худшем… Впрочем, он понимал, что переубеждать своего товарища уже поздно; раз у коменданта уже был, так и так отправят. А ссориться напоследок совсем не хотелось.
- Да ладно, Жах, прости, я ж не в этом смысле. Просто там могут решить, что, типа, без бумажки официальный позывной давать нельзя. Бюрократия, все такое… сам понимаешь.
- Так это ж штурмовые! Закинули бы в арту или к ракетным – там – да, у них ротация нулевая, а в штурмовой-то долго не воюют, куда им такой фигней заниматься. Не, точно тебе говорю, так и так выбью. Может, даже удостоверение выдадут, если успею!
Жахера понесло. Болька больше не прерывал его, лишь изредка кивал и соглашался, ожидая звонка на следующий урок.
Жахер вернулся через месяц. Новость о его прибытии ураганом пронеслась по школе; мечта идиота таки сбылась, позывной он получил. В обмен, собственно, на все свои конечности; было неясно, поиздевались ли над ним так сослуживцы, или же долгожданный позывной «Самовар-37» был простым совпадением. В отличие от остальных, говоривших об этом с восхищением или завистью, Болька чувствовал только злость, обиду и тоску. До последнего он надеялся, что его единственный друг все же вернется, пусть и поврежденный – и все стало бы как раньше. Но теперь, собственно, цистерна героев была неизбежным фактом.
Поговорить с ним Больке так и не удалось, - его вечно держали под приправой, потому что иначе он начинал орать – то ли от боли, то ли все еще шел в какой-то свой, внутренний бой. Оказалось, перед отъездом Жахер завещал все свои вещи ему, но радости от этого Болька не испытывал – будь такая возможность, выторговал бы все это, да и все свое, хотя бы на одну новую руку для друга.
Церемония погружения прошла через неделю. Вместе с Жахером на платформу положили еще одного – вроде бы из параллельных классов – но уже в форме Южных. Какой-то полковник прочитал пафосную речь – о том, что они, несмотря на возраст, настоящие герои, пример для подражания, трали-вали-в-уши-насрали, и что, дескать, эту сладкую парочку нашли, когда они пытались друг другу глотки перегрызть. Настоящие солдаты, настоящие воины – даже лишившись оружия, рук, ног, не отказались от своего долга и исполняли его до последнего.
Заиграла траурная музыка, и платформа стала медленно поворачиваться, кренясь все сильнее и сильнее, пока оба тела не соскользнули вниз. С последней нотой вечный огонь стал чуточку ярче; да, прошло слишком мало времени, чтобы Жахер стал вырабатывать метан, но Больке все равно казалось, что где-то в этих языках пламени, пляшущих на холодном ветру, был его друг, машущий ему на прощание. Развернувшись, Болька пошел прочь.
До этого ему было в целом пофиг на все это. На вечную войну ради войны своих со своими, на этих инвалидов, танцующих в холлах и переходах, на льющуюся бесконечную пропаганду – ему всегда удавалось оградиться от этого. Спрятаться внутри, закрыться, не пускать это все. Не ассоциировать это с собой. Но теперь, когда его единственный друг, свято веривший во все это, веривший в то, что он сделал правильный выбор, мечтавший, по сути, о войне и смерти исполнил свою мечту – прятаться не получалось. Что-то вытягивало Больку, выталкивало наружу. Не позволяло вернуться в свою раковину. Впервые за всю свою сознательную жизнь он почувствовал настоящую, реальную, до дрожи в пальцах и стука зубов эмоцию – ненависть, жгучую, терпкую, кипящую; ко всему этому, ко всем ним. К самому себе. К этому вечному небу, снегу и миру в целом.
Несколько ночей он не мог заснуть. Вдоль рядов коек периодически проходили контролеры, и ему приходилось усиленно сопеть, замирая, чтобы не нарваться на очередной визит на экзекуцию. Спать хотелось жутко, но в то же время не хотелось абсолютно – мысли носились из одного края в другой, как реактивные самолеты, бомбя его сознание несвязанными и спонтанными идеями. Сбежать. Убить всех, кого получится. Самому себя прикончить. Залезть в этот сраный резервуар. Поджечь себя вечным огнем. Устроить вечный огонь всем вокруг. Добраться до центра, до этих уродов в «железных» пиджаках из медалей и пихать им эти драные кружочки в глотку, пока с другой стороны не полезут. Найти какую-нибудь забытую пусковую шахту и устроить им второй судный день.
В итоге он все же нарвался. Организм, видимо, не выдержал и Болька отрубился прямо на уроке, захрапев на весь класс. Такую дерзость не могли простить даже самые лояльные наставники; после надзорного у него на спине и шее почти не осталось кожи. Кто-то помог ему добраться до медпункта и запихал его в телесный модификатор – Теленка; тот, загудев, грубо развернул его и принялся прижигать свежие раны. Конечно, приправы ему никто дать и не подумал; личные шприцы выдавались только после перехода на старший поток. Лишь через несколько минут бешеных воплей и пены у рта нашли кого-то, кто любезно согласился уколоть Больку, и после этого он мгновенно провалился в сон.
Во сне было холодно. Очень холодно, будто кто-то одел его в легкую белугу, облил ледяной водой и выставил прямо на ветер. Болька побрел вперед, спотыкаясь в темноте и шагая наугад – вокруг что-то змеилось, шевелилось, чавкало и хлюпало, будто он оказался в чьем-то ледяном пищеводе и теперь двигался к желудку.
Постепенно темнота стала неравномерной; будто обретя разные оттенки, она струилась вокруг него, складываясь в прямые и кривые линии, мерцая и перестраиваясь. Хлюпанье усилилось и превратилось в шелест бумаги; невидимые черные листы кружили вокруг него, складываясь в какую-то единую структуру, а затем единой вспышкой превратилось в какую-то очень сложную, путаную схему. Какие-то размерные линии, обозначения, напряжения и силы тока – Болька был не силен в физике, и уж тем более во всяких электрических делах. Тем не менее, схема не уплывала прочь, а становилась все насыщеннее, темнее, гуще, впечатываясь в голову, гравируясь в его сознании. Это знание, схема, устройство давило все больнее – а затем исчезла без следа, оставив после себя фантомный след, как от взгляда на лампочку. Наступила полная темнота.
К тому моменту, как Болька получил вышку, воевать практически перестали. Не потому, что устали от этого, не потому, что поняли, что война – это плохо, нет; кончились патроны, снаряды, топливо, стали кончаться люди; радиация не очень хорошо действует на здоровье и деторождение, и, видимо, кто-то все же понял, что, если не остановиться – через какое-то время править станет некем.
Когда-то давно, еще в школе, он действительно думал, что хуже уже не будет. Что может быть хуже, да? А ведь тогда он еще ел сравнительно вдоволь, и в школе еще было тепло, и была хоть какая-то надежда. Мечта, что наступит момент – и он отсюда вырвется, все станет лучше. Он возьмет контроль над собой, над своей жизнью. Взял. Не стало. Стало еще хуже. В отдельные месяца, когда пайки не подвозили неделями, приходилось шастать по развалинам в поисках старых консерв, каких-нибудь полудохлых крыс или собак и чего-то еще; укутываясь в три кофты от холода, он вечерами шарился там в надежде найти хоть что-то. Иногда везло; ему, в каком-то смысле, повезло больше остальных – некоторые из его соседей и коллег, промышлявшие подобным образом, умирали от отравлений, ботулизма, инфекций и прочей дряни. К счастью, хотя бы приправа теперь всегда была под рукой; кое-как обрабатывая гнойные язвы, он аккуратно обкалывал места повреждений и тщательно перематывал их выстиранными тряпками. Работающих теленков осталось немного, а уж врача позволить себе он точно не мог – разве что эвтаназиста.
Тем не менее, Болька исправно ходил на работу. Иногда удавалось урвать какие-никакие пайки, пополнить запасы приправы в медпункте; да и в целом, так у него была хоть какая-то цель. На лучшее надеяться не приходилось, но, внезапно для него самого, лучшее само пришло к нему – оказалось, что научных сотрудников осталось-то всего ничего, - бесполезное, по мнению военных, дело. Разве что разработчиков вооружения уважали. А как встал вопрос решения более насущных, житейских проблем – вспомнили, да поздновато; кто от болезней и голода, кто на войне, кто от старости – но померли.
Вопреки первым прогнозам, ядерная зима так и не проходила. Пепел пропал, видимо, осев на землю, но вечные тучи все так же скрывали небо, и с каждым днем становилось все немного холоднее; по чуть-чуть, что и не заметишь, но за год, два, три, десять этих изменений накопилось достаточно, чтобы на улицу можно было выйти только разодетым как кочан капусты. Какое-то время выручали реакторы, но, вот сюрприз – запасов ядерного топлива никто и не делал; другого источника толком и не было – да, где-то рядом была ТЭЦ, но угля были какие-то жалкие крохи, которых не хватило бы и на неделю. Уплотнились, перешли на маленькие, местные котельные; про электричество пришлось позабыть – только для критически важных контор и ферм. Дома уже давно топили обломками мебели и прочего хлама из развалин, но и его постепенно начинало не хватать. Тогда его и включили в эту команду и поставили задачу – найти способ, любой – какой угодно – обеспечить их энергией. Им пришлось рассмотреть и отбросить хренову тучу вариантов – менее активное ядерное топливо, биореакторы в духе тех, что были под давно потухшими вечными огнями, геотермальная энергия – все это оказывалось ужасающе неэффективно или было невозможно реализовать здесь.
- Где результаты, блядь? Совсем охуели?
Болеслав вздохнул и начал по новой.
- Слушайте, мы прекрасно знаем, что результаты нужны еще вчера. Серьезно. Но не можем мы чудо сотворить, при всем желании! Мы проводим эксперименты, ищем решения, хоть какие-то, но пока нет ничего, что можно было бы использовать!
Генерал побагровел еще сильнее, практически до цвета аварийного освещения.
- Блядь, мудозвоны, топлива на три месяца осталось! Вы это, блядь, понимаете? Чем, сука, потом топить будете, откуда сраное электричество будете брать? Нахуй мне ваши эксперименты, мне, блядь, решение нужно!
- Слушайте, мы и без того уже почти круглыми сутками…
- Хуютками, блядь! Через неделю жду результатов. Мне похуй, как. Не будет – вы у меня, сука, соберете сраные велогенераторы и будете сраные педали крутить, больше пользы будет. А если, сука, уставать будете – вас будут пиздить до синевы, нахуй, чтобы крутить продолжали! Все, нахуй, работать!
Генерал развернулся и вышел прочь. Болеслав едва сдерживал себя в руках; несмотря на внешнее спокойствие, ему жутко хотелось догнать генерала и размозжить его ебучую голову об стену. И не прекращать его бить, пока одна каша не останется. Мудила. От кого еще пользы нет. Не занимались бы хуйней, играя в войнушку, потрать они время и ресурсы на решение этих проблем еще тогда – может, и не было бы сейчас такой жопы.
Да, можно было бы обратиться к другим, там, далеко; иногда Болька ловил их радиопередачи на самодельный приемник, и, похоже, у них ситуация была куда как лучше – может, банально потому, что они были ближе к экватору. Официальная линия говорила, что это все – просто пропаганда, и у них все еще хуже, но голоса дикторов даже звучали иначе – без этой дебильной торжественно-трагической нотки; они просто болтали о всякой чепухе, а не рассказывали день за днем о зловещем враге. Впрочем, пока у руля оставались старые генералы, даже предложение попросить о помощи было бы сочтено предательством.
Собственно, их команде оставалось только одно – уходить от стандартных методов в пользу всякой непризнанной требухи. Кто знает, вдруг какой-нибудь из «вечных» двигателей все же сработает – да, вечным он не будет, но вдруг будет эффективным, или какой-нибудь гравитационный генератор – спускай они тяжелые грузы с достаточно большой высоты, те могли бы вращать роторы и генерировать энергию. Ставились эксперименты, но ничего не работало должным образом. Давление быстро нарастало, люди работали уже на грани паники – и тогда Болеслав, в очередной раз переворачивая архивы научных институтов, что еще не сгорели в печках, наткнулся на это. Знакомые линии засветились в мозгу так ярко, так черно, что на несколько минут его скрутило в бараний рог – с бумаги на него смотрел тот самый чертеж, который тогда отпечатался у него в голове.
Даже имея довольно солидный научный опыт и команду лучших специалистов из оставшихся, Болеслав так и не смог понять, что должно было делать это устройство. В центре должен был присутствовать человек – установка, по сути, строилась вокруг него, в значительной степени интегрировалась в его нервную систему, подключая ту к антенне, которая должна была делать…что-то. Другие члены команды отбросили эту идею, но Болька – нет; тот факт, что когда-то давно, еще в интернате ему приснилась именно это схема, был неоспорим. Значит, это имело какой-то смысл, какую-то скрытую суть; именно он должен был что-то с ней сделать. За четыре дня до финального срока, обозначенного генералом, он решился, и, взяв на себя всю ответственность, приказал собирать установку. Сомневающимся он выдал целую тираду псевдонаучной требухи, которая якобы описывала принцип работы этого устройства как генератора невиданной мощности, использующего человека в качестве катализатора; его коллеги идиотами не были, но и других вариантов уже не оставалось. Пожалуй, они даже не удивилсь, когда Болеслав вызвался добровольцем в качестве центрального элемента устройства – возможно, просто посчитали, что он таким образом приносит себя в жертву, чтобы вывести их из-под удара генеральского гнева.
Сперва Болеславу пришлось пройти через «теленка» - телесный модификатор с измененной программой вскрыл установленные точки его тела и оголил нервные окончания. Конечно, он догадывался, что будет больно, но не настолько больно, что даже ядреные дозы приправы-морфия перестанут помогать. Несколько раз он терял сознание; под конец процедуры он явно ощутил, что его зубы стали крошиться от того, насколько сильно он их сжимал.
Следующие несколько дней он провел в наркотически-шоковом полузабытьи. Его подключали к установке, медленно и методично; к счастью, сама установка не была сложной и просто требовала достаточно большой антенны, которую удалось выбить у вояк. Те, похоже, тоже воодушевились перспективами хоть каких-то результатов – их специалисты сновали вдоль и поперек, помогая собирать устройство.
Когда к нему вернулась ясность сознания, Болеслав понял, что устройство завершено. Его тело растягивала куча подключенных проводов, а голова была окружена целой прорвой катушек, конденсаторов и транзисторов, которые должны были что-то с ним сделать.
Прямо перед ним, на небольшом помосте, стояла вся его команда. Прямо перед пультом управления со здоровенным рубильником стоял генерал – видимо, он решил лично запустить машину, чтобы убедиться в ее работоспособности или полной непригодности.
Все тело жутко саднило и чесалось; возникало ощущение, что оно стало слишком тесным, слишком больным, слишком чужим, и что его нужно было сбросить. Непроизвольно Болька стал дергаться, пытаясь унять этот бешеный зуд – и тут генерал резко дернул рубильник.
Зуд и боль мгновенно усилились, выбив из головы вообще все, что там существовало. Болеслав больше не был Болькой, человеком, ученым, кем бы то ни было; он был чувством, раздирающим его разум на части. Свет стал настолько ярким, что даже с закрытыми веками выжигал глаза, добавляя острых ощущений; запах железа и пота превратился в густой туман, настолько навязчивый, что не думать о нем было невозможно. Открыв рот, установка заорала, и тут все померкло.
Отвлеченное сознание Болеслава открыло несуществующие глаза. Перед ним висела гора каких-то склизких ошметков, трубок и лоскутов – не без труда он опознал в этих частях кишки, мышцы, желудки, пищеводы и сфинктеры. Эта куча выглядела так, будто кто-то выпотрошил целую прорву людей, а потом зачем-то сшил их внутренности воедино.
Увидь он такое в обычной жизни, - наверняка бы испугался. Сейчас же Болька просто рассматривал эту хреновину с праздным интересом – смерть и страдания себе он уже гарантировал, вписавшись в установку, а худшего с ним произойти уже не может. Похоже, туша чего-то ждала.
- Привет? – спросил человек.
- Привет, Болька. – ответила туша. Голоса у нее не было, просто ответила каким-то непонятным образом; в конце концов, они, судя по всему, были не совсем в материальном пространстве, потому удивляться этому он не стал.
- Что установка сделала со мной? Где я?
- Там же, где и был. – ответила туша, странно дернувшись и хлюпнув своими кишками. – Она просто позволила тебе меня услышать.
- Хорошо, я тебя услышал. Что же ты хотел сказать? Ведь это ты тогда мне этот чертеж проклятый послал? Зачем?
- Я. По правде сказать, - очередной ххлюп, - я его всем посылал, но принял ты. Может, не только ты, я не знаю, но ты его принял и вот, ты меня слышишь. Вероятность была мизерной. Почти нулевой. Но ты все же услышал, пришел, справился. В общем-то, мне нужно, чтобы меня услышали все.
- Да мы столько установок в жизни не построим, никаких ресурсов не хватит!
- А столько и не нужно. Установка нужна, чтобы ты мог принять сигнал, адаптировать его и ретранслировать. Иначе его все равно не поймут.
Болеслав мысленно нахмурился.
- И зачем мне его принимать и ретранслировать?
- Чтобы я мог воплотиться, конечно же.
Хлюп. Хлюп. Вся масса после этих слов принялась содрогаться, хлюпая, чавкая, рыгая и шипя. Болька мысленно поежился – картина была неприятной.
- Хорошо, а кто ты есть-то? Ну воплотишься, и дальше что?
- Я – бог. Ну, скорее, его часть. Человеческая.
В иной ситуации Болька бы ухмыльнулся и отправил такого фантазера к психокорректору, но сейчас ситуация была несколько нестандартной и в целом располагала к тому, чтобы поверить этой куче. Ну или, как минимум, не пытаться ее высмеивать.
- Я – за пределами вашего мира. Вашей вселенной. Моей вселенной. Понимаешь? Мой разум там, снаружи. Я создал эту вселенную, но пока я снаружи, я ограничен в средствах. Мне нужен был инструмент, чтобы полноценно управлять вселенной, проекция, представитель, воплощение, но это не так просто, когда ты ограничен в средствах. Большое – просто, чем меньше – тем сложнее. Маленькое снаружи получается только манипулируя вероятностями, понимаешь? Искажаешь большое, чтобы оно сделало маленькое, точнее, чтобы вероятность возникновения маленького воплотилась, стала настоящей.
- И ты хочешь воплотиться…в человеке? Человечестве? Почему…так? Зачем? Что это вообще может дать?
- Не только в вас. Во всех. Разные миры, разные виды, разные части. Собравшись воедино, они станут моим полноценным воплощением. Я смогу управлять вселенной изнутри, лучше менять ее. Творить чище, прямее, без таких сложностей. Другие части уже готовы, собраны, они ждут в нужном месте, но вы…досадная ошибка. Нет, не ошибка; стечение обстоятельств. Изначально не предполагалось такое развитие нервных волокон, они должны были носить технический, вспомогательный характер. Очень маловероятно, почти невозможно, но вы развились как развились. Исказились так, что управляющий сигнал, объединяющий сигнал на вас не сработал, - каким-то образом ваша нервная система создает помехи сигналу. Не принимает его, отторгает; и ваша часть застряла. Не готова, не собрана; другие части ждут, я жду, давно по вашим меркам жду, и безуспешно. Но вы смогли принять сигнал своими приборами, уловить его, записать, изучить, и, в какой-то мере – понять. И вновь обстоятельства сложились неудачно – установка, которую вы собрали. Ее должны были собрать еще до войны. До зимы. До начала вашего вымирания. Не успели.
- То есть мы все же вымираем? Но есть же другие, у которых все неплохо, там…
- Их благополучие временно; вы уже разрушили свою биосферу, сломали ее, и восстановить полноценно ее уже невозможно. Не в том виде, в каком она была. Да, у вас еще есть много времени – по вашем меркам – но это неизбежно. Война повредила вашу структуру, - новые поколения рождаются менее полными, менее жизнеспособными, и это тоже не изменить. Но ты здесь. Ты справился. Ты можешь принять сигнал, адаптировать его – под вас, под ваши необычные нервы – пробудить, объединить, собрать и воплотить. Тогда человечество не умрет, изменится, выполнит свое предназначение; не надо будет больше страдать, искать и придумывать смысл, не надо будет блуждать в темноте – я приведу вас к себе. К творению, свету, вечности. Но для этого ты должен принять меня. Принять сигнал. Поверить. Захотеть. И тогда – конец страданиям, смертям, боли и тоске.
Человек задумался. Можно ли верить …этому? Ему? Это то, чем должно стать человечество? Чем должен стать бог? Разве это хорошо? Разве это правильно? Но есть ли вообще варианты? Какие? Ведь в чем-то он прав. Сколько мы протянем как вид? Когда мы умрем? Уничтожим себя? Нужно ли с этим тянуть? День ото дня снаружи становится холоднее. Меньше топлива, еды, ресурсов, надежды; там, далеко, с этим еще не знакомы, но это придет и к ним, рано или поздно, неизбежно придет, и они тоже будут страдать, убивать, воевать, уничтожать себя, других, свой мир. Исполнить предназначение…ведь мы всегда искали его. Хотели его, жаждали, придумывали и определяли, будь то война, мир, богатство, счастье, слава, покой, знания или что-либо еще; и каждый раз мы разочаровывались, теряли веру в него, когда оно нас не удовлетворяло, когда оно нас разочаровывало, оказывалось пшиком, которое не стоило пройденного пути. И что оставалось? Танцевать крабиком? Идти в цистерну? Ждать конца? А это…бог…выход. Не хороший, не добрый, не злой, не плохой, просто выход. Конечная точка, достижение финиша. Выключение и прекращение страданий. Разве это плохо? Разве плохо этого желать? Ведь это даже не смерть, нет; вечность в служении общей цели, цели творения и созидания, не разрушения; даже если для этого придется измениться и пройти через боль родов нового, общего разума.
Болеслав-Болька-человек-друг-кишечник дал свой ответ.
И в тот же миг вся эта куча ринулась к нему. Он приготовился к боли, но вместо этого ощутил настоящую, родительскую нежность – куча, бог, он сам подхватил свое тело, нежно окутав его кишечниками, желудками, сфинктерами, мягко облил кислотой, снял эту несносную тесную кожу, проглотил свои мышцы, интегрировал нервы, переварил все ненужные органы и слился воедино. Его разум ушел куда-то вглубь, далеко, уступив место новому, чистому сознанию, другого смысла и порядка – служения цели, выполнения задачи во имя его.
Генерал смотрел на трепыхающееся тело ученого и на подключенные к его телу измерительные приборы. Ничего похожего на вырабатываемую энергию; не электричества, ни тепла, ничего. Долбаный ублюдок, видимо, решил красиво сдохнуть. Тьфу. Генерал потянулся к рубильнику, собираясь отключить установку, как вдруг стрелки приборов колыхнулись – и тут же завалились вправо. Ученые принялись переключать диапазоны измерений, пытаясь понять порядок и суть происходящего, но каждый раз стрелки неуклонно ползли вправо. Этот засранец каким-то образом справился. Если из одного тела можно извлечь столько энергии…черт побери, знай он лет двадцать назад об этом, геройские цистерны пошли бы нахер.
Он не сразу заметил поднявшуюся среди ученых панику, как и не сразу понял ее причину. Энергии было слишком много, и, похоже, она только продолжала нарастать. Установка начала светиться, все ярче и ярче, издавать какой-то шум, который проникал внутрь головы и оседал в ней странным звоном, переворачивающим все внутри. Эксперимент следовало остановить.
Подойдя к рубильнику, генерал дернул его вниз…и ничего не изменилось. Выматерившись, он принялся выдергивать случайные провода и кабели, но ситуация не изменялась. Вечный холод бесконечной зимы уступил место жару, исходившему от установки. Плюнув на все, он развернулся и побежал прочь, не желая умирать из-за этих дебилов – и тут установка взорвалась. Нет, не так, как гранаты, мины и снаряды из его прошлого; мягко, почти что нежно, оранжевая стена клокочущей энергии нагнала его и захлестнула, затем уйдя к горизонту.
Внутри что-то шевельнулось. От нервов, не иначе. Горло сжало стальными тисками, в животе скрутился тугой узел, штаны намокли…вот те нате. Через столько прошел, а от такого пустяка обделался! Генерал глупо хихикнул, но смех быстро перешел в мычание от боли. Нет, что-то было точно не так, этот говнюк точно что-то натворил! Узел в животе не рассасывался, нет, он становился сильнее, ходил ходуном, физически выпирал наружу, горло передавило так, что нельзя было ни вдохнуть, ни выдохнуть. Он упал на землю и почувствовал, что его собственный кишечник разрывает его плоть, выбираясь наружу, вытягивая за собой все, что только можно; он хотел бы заорать от боли, но не мог – легкие, похоже, отправились следом.
Оставив бесполезный мозг позади, бывший генерал выбрался из кокона и отряхнулся. Из зданий выходили другие пробудившиеся, стряхивая с себя остатки старой, ненужной плоти, и впервые за последние годы им было не холодно и не страшно. Существа собрались в плотный комок, переплелись, срослись, объединились – и покатились прочь, искать другие части себя, чтобы слиться с ними во имя общей цели.
Выпустив сигнал, Болька – то, что от него осталось в закоулках нервных окончаний – почувствовал бога. Настоящего Бога, которому подвластно все. И в последние мгновения, прежде чем раствориться в едином благостном уме, он увидел, как все будет. Это больше не было какой-то вероятностью, - теперь это было абсолютно точно определено. Он видел, как сигнал окутывает Землю, как люди, те немногие, что остались после ядерной войны, те, что выживали в зиме эти долгие годы и прошли через многое ради того, чтобы оказаться здесь, пробудились. Им было больно, очень больно перерождаться, но после этого боль была не важна. Не страшна. Они уже не были людьми, - сбросив свою старую кожу, очистившись, они примыкали к богу, сливались, объединялись, росли и питались. Были немногие, кто не поддался, кто сидел глубоко и отказался принимать дар; они пытались бороться, - теми же немногими ракетами, с которых война началась, тем, что осталось с тех пор, но безуспешно. Какие-то части сгорели в атомном пламени, но не пропали, потому что сигнал их уже объединил; объединившаяся часть бога стала питаться. Расти. Развиваться.
Собрав и сожрав все, что было можно, развившись, обрастя жировыми отложениями титанических масштабов, существо – часть – создание – оттолкнулось от Земли, одним рывком вышло в космос, свернулось, развернулось и с огромной скоростью устремилось вперед, к остальному телу.
Тысячу, сто тысяч, миллион лет – или секунд – спустя, он – человечество – мы добрались до остального тела. Исполинское тело, растянутое на многие тысячи или миллионы километров; у нас не было глаз, чтобы это понять. Но мы чувствовали, понимали, знали, куда нам надо лететь; место для нас было уже готово. Подлетев, мы распростали свои нервные окончания и мышцы и идеально влились в общее тело.
Тело загудело, зашелестело, зашумело, заискрилось – и бог снизошел в него, наконец соединясь со своими детьми, придя в этот мир ради спасения их от страданий, ради определения их жизней, ради себя и ради них, единых в нем. Человечество радостно задрожало, сжалось миллиардами ягодиц и издало триумфальный божественный пердеж, возвещая новую эру.
Текущий рейтинг: 69/100 (На основе 17 мнений)
