(в том числе анонимно криптовалютой) -- адм. toriningen
Как Зинка Кольку от пьянства отучала
Пил Колька горько. И ладно б пил как все — по праздникам там, или хотя бы пиво по пятницам, так нет — запоями, да такими, что хоть святых выноси. Бывало, Зинка придет с работы — а он уж лыка не вяжет: по квартире ползает, с мёртвыми сослуживцами спорит, а то и с кулаками лезет. Сам Колька нигде не работал, да и где его такого терпеть будут – только первая получка и поминай, как звали. Всё больше подрабатывал – тут дорожку от снега почистить, там с переездом подсобить, у Зинки в магазине опять же на разгрузке. Зинка как ни крутилась – и бутылки по дому прятала, и получку отбирала, да без толку – что-что, а выпивку Колька всегда добыть умел. Словом, был он настоящим алкоголиком.
Зинка – баба неглупая, не старая еще, понимала, что жить так никак нельзя. Сперва поговорить пробовала, мол, ты, Николаша, совсем, пардон, обнаглел. Колька разорался, обиделся, ушёл средь ночи, а вернулся домой лежа, на бровях. Ни посулы, ни угрозы не работали. Стала Зинка по врачам Кольку водить – но и тут сплошное расстройство.
Сначала терапевт вяло, со скукой предложил:
— Ему бы какое увлечение найти, знаете, хобби. Ну, чтобы отвлекаться. Против алкоголя шибко сильно культура действует, искусство. Театр, кино ну или на худой конец карусель с музыкой.
Театр Кольку не впечатлил совершенно. Руками машут, говорят чего-то, голоса зычные – словом, фиглярство сплошное. Дождался Колька антракта, да так в буфете налакался, что его швейцар взашей вытолкал и милицией грозился.
Предлагали в наркологию лечь, прокапаться – Колька разбушевался:
— Не позволю, — говорит, — дьяволы, ветерана в психушку упекать!
В реабилитационном только руками развели – мол, коли пациент в здравом уме и трезвой (относительно) памяти от госпитализации отказывается, то размещать у себя не имеем права. И вообще – уводите своего буйного, шуму от него много.
У гипнотизера и вовсе неловко вышло. Тот глазищами зыркает, пассы делает, и командует:
— Когда я досчитаю до десяти, вы уснёте, а проснётесь по моей команде. Считаю – раз, два, три…
А Колька не стал дожидаться, пока тот досчитает – сразу уснул. Да смачно так, с храпом – ему Зинка до того чекушку подсуропила, а то он нипочём идти не хотел. Гипнотизер вокруг танцует аки девица, а Колька знай себе храпака задаёт, да пузыри пускает. Не проснулся он ни по команде, ни после пощечины – пришлось водой в лицо брызгать. А все ж тыщёнку гипнотизер не вернул, сказал:
— Он же уснул, а, значит, был подвержен воздействию гипноза. Вы погодите, он, может теперь и не запьёт.
Куда там! Пришел Колька домой, уселся на софу – в продавленную ямку – включил телевизор, достал припрятанную поллитрушку, и понеслась душа в рай.
Плакала Зинка по ночам, слушая заливистый Колькин храп и оглядывая его широкую спину. Проводила руками по грудям – уж пообвисшим, по складкам на животе да по бедрам целлюлитным и кляла себя, дуру, и судьбу свою незавидную.
Был когда-то — лет может десять назад — Колька первым красавцем на районе. Служил в Чечне, вернулся высоким, широкоплечим. Цельный день мог на турнике вертеться; бабы на него штабелями вешались. А Зинка тогда встречалась с Женькой – соседом своим напротив. Тот, субтильный очкарик, всё больше про романтику, да про цветы болтал, за ручку с ней держался, лишнего позволить – ни-ни. Любил её больше жизни. Хороший был мальчик, непьющий, образованный. Как мама говорила «с перспективами». В армию не ходил – поступил на физмат с военной кафедрой, а потом рассказывал, мол, программистом будет. Говорил:
— Ты, Зина, представь, скоро в каждом доме, в каждой конторе будет по компьютеру, а то и несколько. А я буду для них программы писать, это сейчас самый коленкор!
Зина в компьютерах ничего не понимала и ничем таким не интересовалась, но Женьке не верила – кому нужен в каждом доме компьютер? В игрушки чтоль играть? Говорила ему:
— Повзрослей, Сопленков! Пошёл бы лучше ты куда-нибудь в рыбопромышленный или дорожно-транспортный!
Женька Сопленков смеялся, махал рукой – потом, мол, поймешь.
Зинка так и не поняла. И фамилию «Сопленков» как ни примеряла – никак она ей не нравилась. А тут как раз Колька Трифонов за ней приударять начал – то с цветами встретит, то на аттракционах кататься зовёт. Местные бабоньки от зависти едва не шипели. Зинка и не стала кочевряжиться – красивый мужик ухаживает, приятно. Женька разузнал – не без добрых людей – и устроил Зинке сцену ревности прямо в подъезде. Разругались вдрызг. А Зинка ему назло начала с Колькой встречаться. Специально его домой к себе водила и долго ключами у двери возилась – чтоб Женька к глазку подбежать успел.
Ну и довозились с ключами – пошла у Зинки задержка. Тут и свадьбу пришлось играть. Зинка первым делом Сопленкова пригласила — чтоб разглядел как следует потерянное своё счастье. На свадьбу Женька пришел бирюк-бирюком с щенком в руках. Щенок мелкий-мелкий, всего щенка-то — четыре лапы, хвост да пятнышко белое на лбу. Промямлил Женька что-то невнятное про «уют в доме», сунул Зинке кутёнка, на жениха не взглянул и пропал. Только наутро Зинка узнала, что пока она под Колькой в брачную ночь Чиччолину изображала, Женька у себя в комнате люстру снял да на том крюке и повесился. Со щенком тоже некрасиво вышло — Колька дверью спьяну хлопнул, и псинку зашиб, даже имени дать не успели.
Стали жить-поживать. Родители Женьки при встрече с Зинкой в её сторону разве что не плевали, а вскоре съехали. Зинкина мать тоже свинтила на дачу, чтоб молодожёнам не мешать. Стала с проводниками закрутки да наливочки передавать. С наливочек всё и началось — очень к ним Колька пристрастился. Он и раньше трезвенником не был, а тут как с цепи сорвался. На завод пора, на смену, а он по коридору как дитё ползает и вообще того и гляди в Ригу поедет. Раз прогул, два прогул, потом он чего-то там набедокурил в пьяном виде и погнали Кольку с завода ссаными тряпками. А Зинке уж рожать скоро — пузо еле в двери пролазит, имя даже придумали – Машка, в честь бабки. Испугалась она — куда с таким отцом-то дитёнка воспитывать? Это ладно они пока вдвоем — ты да я, да мы с тобой, а мать с дачи чуть не ежечасно звонит — когда, мол, можно приезжать внуков качать? А с таким муженьком какие внуки? Такой дитенка либо об тумбу в пьяном виде трюхнет, либо в коляске у магазина забудет. И это уж не говоря обо всяких пеленках-распашонках да кроватках детских — где на всё напастись, коли папка копейки приносит, да и те — все на горькую уходят.
Вызвала Зинка Кольку на разговор, мол, так и так, как хошь — или пить бросай, или собирай свои манатки да вали на все четыре стороны. Призадумался Колька, даже бутыль в сторонку отставил, а после — забожился, мол, ни капли в рот больше. И вообще как-то внимательнее стал, то приберется, то поесть сготовит, а то временами и вовсе заботу проявлять начнет, мол, как вам, Зинаида Павловна, не дует ли, не жарко? Мож вам угодно чего? Словом, образцовым мужем стал. Но ненадолго.
Занемогла вдруг Зинка. Температурит — сил нет, пот, слезы и крови пошли, будто никакой беременности и в помине не было. Щупает Зинка живот, а он, кажись, просел и движений никаких не наблюдается. Испугалась Зинка, заблажила, вызвали скорую. Приехал фельдшер, осмотрел по-быстрому, и говорит:
— Собирайте её. Паспорт, полис, тапочки, халат. На экстракцию повезем.
Что такое «экстракция» Зинка не знала, но всем нутром почуяла — нехорошее что-то. И сразу так гадко потянуло в животе.
В больнице Зинку уложили на кушетку, и все такие сочувственно-деликатные — аж противно. Зинка истерику устроила, металась, бледная, страшная:
— А ну отойди, коновалы! Сейчас я вас тут всех распатроню!
А эти, в халатах, знай себе твердят:
— Антенатальная гибель плода… Срочно на экстракцию…
УЗИ, рентген, общий анализ крови — и возят Зинку как королевишну, шагу не дают ступить. Тут она и поняла, что дела её совсем неладны. Привезли Зинку в палату, рядом ставят столик с инструментами, а там — мама дорогая — щипцы, крючья, ножи! Еле Зинку втроём санитарку удержали, пока анестезию вкалывали. Только подействовало — сковало Зинку по рукам и ногам, будто в цемент закатали, и глаза словно в череп провалились — тьма наступила. Что там с ней врач делал, она и не в курсе была, а только когда очнулась — живота совсем нет, только нашлепка белая — повязка, значит. Начала она эту повязку вскрывать — поглядеть, что там, что с ее кровиночкой, тут же со всех сторон медсестры, санитары — за руки-ноги держать. Закололи её до состояния индийской коровы, лежит Зинка, скучает, а врачиха — толстомясая тётка лет тридцати — ей напутствует:
— Вы, милочка, не думайте, не вы первая, не вы последняя. Оно у каждого запросто случиться может. Вы, может, покушали неаккуратно продукт алергенный, или ещё какую оплошность допустили, и ребёночий организм не выдержал. Это хорошо, мы вас вовремя прооперировали, а то ведь там день-два и тю-тю. — это «тю-тю» врачиха показала каким-то замысловатым жестом, будто мух прогоняла, — Пришлось у вас там, конечно, на нижнем этаже шороху навести, вы уж не обессудьте. Кисты, эндометриоз, сами понимаете. — Зинка не понимала, — Но нет ничего невозможного. Нынче наука семимильными шагами шагает. Вот я вам тут брошюрку про ЭКО оставила, почитаете на досуге…
Выскоблили тогда Зинку знатно — раз и навсегда. Детей она с тех пор иметь не могла.
Колька приезжал. Уже под шофе, как по заказу, с авоськой мандаринов и купленным у метро «веником». С порога объявил:
— Мне можно, у меня стресс. Я, может, первенца потерял.
Через неделю выпустили Зинку из больницы — пустую телесно и духовно. Как сквозь вату слушала она наставления врача, мол, тяжести не поднимать, алкоголь не употреблять и неделю еще кровить может. Домой ехала на такси — Колька почему-то её не встретил. Из квартиры дохнуло перегаром — Колька валялся на диване и заправлялся маминой наливочкой. На полу стояла батарея бутылок. Хотела Зинка тогда вспылить, да ничего не сказала, только сама пригубила рюмашку и горько заплакала.
А теперь лежала Зинка в постели ночами, гладила бесплодный свой живот, глотала слёзы и мечтала о какой-нибудь другой, непохожей на эту, жизни. Чтоб Женька был жив — пусть его с его «программизмом» — вон нынче все на этих компьютерах повернуты, у ней и кассовый аппарат в магазине как компьютер, недавно заменили. Зато он хоть не пил и любил её, и руку бы никогда не поднял. И чтоб щенок сопел на коврике. И чтоб в брюхе ворочалось своё, родное, живое. Но вместо всего этого у Зинки был Колька, который оглушительно храпел, попердывал и приводил в движение всю постель, когда вертался с боку на бок в беспокойном хмельном сне.
И давеча полезла Зинка в почтовый ящик, а внутри вместе со счетами за коммуналку и газ оказалась местная газета — её каждую неделю почтальон клал. Хотела было Зинка ее по обыкновению в картонную коробку под ящиками бросить, да попалось ей на глаза объявление:
«Излечу от алкоголизма, наркомании, сниму порчу, венец безбрачия, родовое проклятие, приворожу, избавлю от соперников. Первичная консультация — бесплатно. Потомственная ведьма, Матушка Софийская»
И ниже — номер телефона. Щёлкнуло что-то в голове Зинки — а вдруг? Чем чёрт не шутит? Принесла она газету домой, и, пока Колька где-то шлялся со своими дружками-алкашами, давай звонить. Гудок-другой-третий. Зинка уж думала вешать, как вдруг:
— Алё? — просипел кто-то в трубку. Не поймешь — то ли мужик, то ли баба, — Вам кого?
— Да я по объявлению… — растерялась Зинка.
— Вот оно что! Что ж вы сразу не сказали? — возмутился голос, после позвал куда-то в сторону, — Матушка! Матушка, тут вас!
Послышалось суетливое шарканье тапочек, потом кто-то подул в трубку. Раздалось строгое, почти учительское:
— Слушаю.
— Я по поводу объявления в газете. Мне только спросить...
— А нечего тут спрашивать, дочка, — грубо перебили Зинку, — Там что написано? Первичная консультация — бесплатно. Вот приезжай — сама всё и расскажешь. У тебя ручка-бумажка рядом? Записывай адрес…
Поменялась Зинка сменами на кассе и поехала по адресу – чтобы, так сказать, в долгий ящик не откладывать. Тряслась на трех автобусах через весь город – мимо кладбища, вдоль шоссе и через район новостроек. Вышла на конечной, а кругом — пустырь, мгла и шавки уличные мусорный пакет дербанят. Словом, скучный пейзаж. Зинка даже еще раз адрес проверила — не ошиблась ли? Нет, вон и указатель торчит — на частный сектор указывает, ехидно так, в полуприсяде, мол — давай, дуреха, неси свои кровные старой шарлатанке.
— Первая консультация — бесплатно, — пробормотала Зина и зашагала через пустырь.
Тут же шавки Зинку окружили, затявкали. Одна — системы «двортерьер» — и вовсе норовит ноги рвать и не пускает. Залезла Зинка тогда в сумку, достала бутерброд и швырнула шавкам, те отстали. Дошла Зинка до поселка — дома кривенькие, косонькие — расстройство одно, а не жилой фонд. Отыскала адрес, вошла в калитку, позвала:
— Хозяева? Есть кто дома? Я тут по объявлению…
Тишина. Только кусты шумят — малина, крыжовник и другие разнообразные растения. А участок ничего такой, ухоженный — тут курятник, там — тепличка. И коттеджик такой стоит симпатичненький, пряничный, с резными наличниками. Только подошла Зинка к порогу — дверь отворилась, а на пороге — мужик в трусах. Высоченный, башкой по косяку скребет, да тощий такой — кожа да кости, лысый и в наколках весь, даже лицо. Лыбится, а у самого — передних зубов нет, под кадыком — шрамище жуткий. Сам сипит, аж клокочет от старания:
— Милости прошу, как говорится, Зинаида Павловна.
— А как вы… — хотела было Зинка спросить, откуда её по имени-батюшке знают, а лысый перебил:
— Так Матушка Софийская уж всё про вас знает. Вы проходите-проходите — за мной.
А сам нырнул в дом и бочком-бочком так по коридорчику. Пригляделась Зинка к татуировкам; вспомнила, что ей Колька рассказывал — такие на зоне против воли били тем, значит, кто мужеложеством занимался. Зинка брезгливо подобралась, стараясь не касаться всяческих предметов, торчащих по углам — мало ли, тут не то СПИД, не то сифилис подхватишь.
— А вот сюда пожалуйте, — указал тощий на дверной проём с ширмочкой из винных пробок. Из проёма тяжело шибало благовониями и варёной капустой. Зинка переступила порог — ба, как в церкву попала: кругом иконки-лампадки-свечки, а у окошка сидит такая благообразная старушечка. Ручки спрятала в облезлую муфточку, платочек у ней на плечах, и тапочки с помпончиками. А глаза-то хитрые-хитрые, поблескивают. Говорит старушечка:
— Проходи, дочка. Ты присаживайся, а вот хотя бы сюда, на тахту — в ногах-то правды нет.
Зинка послушалась, присела на самый краешек — дюже клопами от тахты воняло. А лысый напротив уселся — прям на пол, ноги-руки скрестил, одну на другую да на третью — и лыбится, дёсна свои изъязвленные показывает.
— Ну, Зинаида, давай знакомиться, — проскрипела старушка, — Я — Матушка Софийская буду, а это — помощник мой, Петя звать. Я его из местов ой-отдаленных вызволила, теперь вот мне прислуживает.
Петя поклонился одной головой — по центру лысого черепа шёл вытатуированный гребень, под глазами какие-то сердечки-слезки, а над губой крупная такая, черная мушка. Сам весь в лишаях-язвах, да и вообще — глядеть на Петю интереса было мало. Зинка было открыла рот, чтобы вякнуть своё «Я по объявлению», как старушка её перебила.
— Да всё я знаю, милая. Мужик твой за галстук заливает сверх меры, так?
— А откуда вы… Это всё ваши штучки?
— Мои штучки, доча, ты ещё не видала. Тут и без всяких штучек всё ясно. У бабы всегда две беды: либо мужика нет, либо мужик есть. У тебя-то вон, колечко имеется — значит, второй вариант.
— И… — Зинка запнулась от волнения, — и вы можете его как-то вылечить? Ауру прочистить, или ещё чего…
— Ауру, говоришь, прочистить? — нехорошо усмехнулась старушка, показав зубы. У неё-то как раз все зубы были на месте; белые, крупные, как в рекламе жевательной резинки, — Много ль ты, милая, об ауре знашь? Хошь, расскажу, за что меня Софийской зовут? Хошь? А, хошь?
И с каждым «хошь?» будто бы тени сгущались в комнатушке. За окошком стемнело, завыли шавки на пустыре. Петя весь подобрался, съёжился; задрожали огоньки в лампадках, и по стенам заплясали продолговатые жуткие тени, похожие на африканские деревянные фигурки — такие же тщедушные и неестественно вытянутые. Зинке резко стало жутко, неуютно ей стало, прямо скажем. А старуха цыкнула зубом, и весь морок растворился. Продолжила беззлобно:
— Ты, милая, коли за колдовство да ворожбу не ведаешь, так и не мели языком попусту. Лучше скажи, давно милёнок-то твой к бутылке пристрастился?
Зинка только плечами пожала:
— Да сначала как все — тут стакан, там бутылка, а потом — два пузыря за вечер. Говорит, только так и засыпает, а то всё блокпосты да аулы сожженные снятся.
Матушка ничего не ответила — только крякнула, а потом обратилась к Пете:
— Ну-ка неси, куриная твоя голова, землицу из погреба. Да мерзавчик захвати.
Тощий кивнул и растворился за ширмочкой из пробок. А старуха и говорит:
— А ты слушай меня внимательно. Сейчас дам тебе бутыль — ты её припрячь хорошенько. А как у милёнка твоего в глотке пересохнет — ты ему стакан с этим снадобьем-то и подсунь. Да проследи, чтоб всё выпил, до капли. Запиши, чего ушами хлопаешь?
Тут явился и Петя — с пятилитровой банкой, заполненной до середины чем-то тёмным. В другой руке — чекушка «Пшеничной». Тут подсуетилась и Матушка — взяла с полки залапанный граненый стакан. Сверху подложила марлечку, взяла банку — на боку Зинка успела разглядеть надпись: «Казаков Степан Валерьевич. 1962-1978». И рядом отдельно буква «А».
— Чой-то за «а»? — полюбопытствовала Зинка. От вида банки с чьими-то годами жизни у Зинки подкатило к горлу. Неужели кости?
— «А» — это «а любопытной Варваре на базаре нос оторвали». И сварили с луком, — отрезала старуха и открыла банку. Тут же запах благовоний перебил тяжёлый дух сырой земли. Матушка высыпала немного на марлечку, свернула крышку на бутылочке и полила водку прямо через землю.
— Пущай раб божий Казаков Степан Валерич муженька твоего уму-разуму-то научит. Здесь — страх смертный, в землицу могильную запечатанный. Глотнёт твой охламон этой водочки и вмиг ему охоту-то отобьёт.
Старуха ловко, как заправской бармен, перелила помутневшую, пропитанную смертным страхом водку обратно в шкалик, закрутила крышку и протянула Зинаиде.
— Вот, держи. Через неделю придёшь за новой. Так и будем твоего милёнка смертью шугать, покудова его от одного запаха воротить не начнет. Ну и пять тыщей потрудись в кассу уплатить.
Юркий Петя уже стоял наготове с треснутой по краю тарелочкой. Зинка аж обомлела:
— Первая консультация ж бесплатная! Вон, в объявлении…
— Так то консультация! Хошь — проконсультирую. По утрам зарядку делай, руки мой перед едой, ужин отдай Врагу. Всё?
Зинка почувствовала себя обманутой. Обмишулили ведь на пустом месте. Чуть не плача, швырнула Зинка на тарелочку новехонькую, хрустящую — только из банкомата — пятерку — и вышла вон, не прощаясь. Бабка не обернулась, только Петя просипел вслед:
— До встречи через неделю, мадемуазель!
— Вообще-то мадам! — огрызнулась Зинка, процедила: — Чтоб вам провалиться, мошенникам!
Всю дорогу до дома Зинка злилась то на себя, то на бабку, то на Кольку. До того злая была, что дворняги на пустыре тявкнули да отбежали от греха подальше. А Зинка всё песочила себя на все лады: это ж надо было так повестись! И ведь поехала, дура такая, купилась. А там, по ходу, внучок-уголовник бабку в оборот взял и простачков разводит. Имя они по определителю номера узнали, как пить дать, а там уж и про Кольку немудрено выспросить.
— Ой дура ты дура, Зина! — кляла она себя, пересаживаясь с автобуса на автобус. И вновь — новостройки, шоссе, кладбище. Зашла домой злая, усталая, а Колька уж разговевшись. На диване развалился, пузыри пускает — как есть младенец. Хотела было Зинка водку порченую вылить, а потом передумала — поставила на стол, на видное место.
— И ты подавись!
Пошла на кухню — ужин стряпать, да и вообще свои дамские вечерние дела делать, тут Колька приперся. Глазки свиные помаргивают — ярко ему, лапищи заплетаются, пузень с-под майки висит. Попалась ему на глаза чекушка — и поплыл Колька как теплоход по фарватеру. Крутанул крышку, понюхал, не веря своему счастью. Зинка от плиты отвлекалась, следит — а ну как сработает. Запах водки Кольку устроил, он изготовился на вкус пробовать. Уселся на табурет, взвесил бутылку в руке, оглядел так обстоятельно. Пробормотал:
— Чё-то мутная.
И одним махом всю её, родимую, выкушал. Сидит, отдыхает, ощущения смакует, значит. Зинка тем временем капусту нарубила, мясо загрузила в кастрюлю, включила газ. Собралась лук жарить, слышит — свистит что-то. Будто кто надувной круг продырявил, и он через ту дырочку воздух выпускает. Испугалась — неужели утечка? Завернула газ на трубе, всё равно свистит. Позвала Кольку:
— Коль, а Коль, кажись, свистит чего. Слышишь, нет?
Колька не отвечает. Зинка обернулась — ба, да это ж её муженёк сидит: губы вареником выпятил; воздух, значится, выпускает.
— Тьфу! Напугал, чёрт этакий! Ты почём свистишь? Денег итак нет — хоть шаром покати.
А Колька не отвечает, застыл, зенки выпучил, в одну точку смотрит, и рукой печень нащупывает.
— Чего-то мне… — хотел Колька, наверное, что-то сказать, да не смог. Губы дрожат, слёзы катятся, и сам весь как-то поскучнел, посерел даже. Бутылку выронил — та вдребезги, а Колька сопит, кряхтит и все то за печень, то за сердце хватается. Зинка испугалась, думала уж уморила мужика, палёнкой напоила. Она ему — «Коля, Коля», а Коля рот раскрыл и не отзывается. А потом как вскочит — и давай Ихтиандра звать. Опосля, конечно, полегчало, когда всё, что внутри было — снаружи оказалось, и даже на кафеле немножко.
— Я, — говорит, — такого ещё никогда не испытывал. Представляешь, Зин, пью и прям чувствую — помру я через это самое скоро. То ли печень встанет, то ли селезёнка. Словом, страшно мне стало. Прямо понял я, что через это запросто смерть со мной может приключиться. И отныне, Зинаида, вот те крест — токмо по праздникам, и на именины, может быть, стопочку.
Обрадовалась Зинка — действует всё ж бабкино зелье!
Радовалась Зинка, конечно, преждевременно. Первые дни оно, может, Колька и не пил. Бывало, зайдет в магазин, мазнёт этак жалобно взглядом по полкам, аж трясётся, и пойдет обратно фуру разгружать. А Зинка сидит на кассе, сканером пиликает и лыбится во все двадцать четыре зуба. И настроение хорошее у ней, и всем покупателям здрасьте, да спасибо, да пардон. На три дня Кольку хватило. А на третий — сорвался прям с погрузки. Бледный, руки дрожат, глаза бегают — бегом до ларька, и прямо, не отходя от кассы, залил в себя цельный шкалик — о как проняло! Оно, конечно, сперва не в то горло, а потом — как по маслу. И мир сразу посветлел, и краски даже ярче стали. Теплынь, весна, и природные красоты! Тут — ворона, положим, коркой хлеба кормится; там — дворняга пузо себе лижет. Бомж опять же в мусорке ковыряется. Словом, жить хорошо и жизнь хороша.
Когда Зинка пришла со смены, Колька уже дососал три поллитрушки и залакировал это все «Очаковским», а оттого лежал и голосил в ванной — не мог вылезти. Кое-как вытащила Зинка эту тушу через бортик, а сама, значит, в такой манере думает:
«Недолго действовало бабкино лекарство. Этак если с каждой бутылки по пять тыщей в неделю, это ж за месяц цельная зарплата набегает. И ведь не откажешься — иначе зазря всё. В какое предприятие втравила, шельма старая!»
Всю ночь Зинка ворочалась да думала-выгадывала, как бы ей на бабкиных зельях сэкономить. Уж и графики мысленно составляла: когда давать Кольке шкалик, чтоб тот на работу трезвый приходил. Думала по чуть-чуть совсем давать, по крышечке — гомеопатически — чтоб Кольку всегда немного потряхивало. Но где его крышечкой ограничишь, когда он с одного глотка остограммиться норовит? Вертела-крутила Зинка в голове, да надумала.
В свой выходной оставила Кольку дома с сиськой пива — тот и рад-радешенек: по телевизору Ювентус, в холодильнике колбаска на закусь. А Зинка села на автобус и поехала на кладбище. Приехала — никого кругом, только ветер свищет, и могилы-могилы, насколько глаз хватает. Подошла Зинка к крайней, чтоб далеко не идти. Поглядела на фото на надгробии — мужик как мужик, не старый совсем, только глаза как у бассетхаунда. И подпись «Дрозденко Егор Ефимович 1947-1989. Герою-ликвидатору Чернобыльской катастрофы от жены, детей и товарищей. Вечная память!» Засомневалась сначала Зинка — а ну как земля радиоактивная? Траванет Кольку радиацией, положат тут, рядом. Потом, конечно, посмеялась над собой — за столько-то лет всё, поди, уж выветрилось. Да и столик тут удобный со скамейкой — будет, где водку перелить, а то Колька при виде бутылки покою не даст.
Достала Зинка совочек — из детского отдела стащила — копнула поглубже, чтоб, значит, побольше этого «страху смертного» захватить. Насыпала в марлечку, как бабка делала, положила на стакан и давай лить-переливать. Водки взяла много, с запасом, чтобы потом попусту не кататься. И ловко у неё это так выходит — тут крышку свернула, тут опрокинула, тут — обратно перелила, закрутила и ни капли мимо. От этакой своей смекалки сама на себя не могла нарадоваться, хотелось с кем-то поделиться, вот, мол, экономию какую изобрела! Но поблизости никого не было, одно лишь надгробие. В азарте Лизка залихватски подмигнула чёрно-белой фотографии — «Знай, мол, наших, Егор Ефимович». Но Егор Ефимович почему-то не подмигивал в ответ, а, наоборот, смотрел на Зинку так грустно-грустно как на собачку одноногую, взирал черными точками поверх набрякших под глазами мешков, будто знал что такое, что Зинке ещё не ведомо.
А Зинка тем временем закончила процедуры, сравнила бутылки на глазок — как в аптеке — и поехала домой в приподнятом настроении. Колька к её приезду уже порядком разговелся и проветривал яйца, лежа на тахте, в костюме, простите, Адама. Горланил про какую-то «расплескавшуюся синеву». Зинка только порадовалась — не будет глядеть, куда она бутылки попрятала. Две — в туалетный бачок, ещё две — на балкон, за мамины закрутки; одну в бельишко свое засунула. Так оно сохраннее будет — чтоб не все яйца в одну корзину. Последнюю Зинка поставила на стол. Колька завтра проснется, трубы горят, глаза не разлипаются, а на столе — вот, извольте, лекарство. И не такое мутное, как у бабки.
— Так-то, Матушка Софийская! И нас не пальцем делали!
Водка безмолвствовала.
На следующий день с самого утра Зинка ушла на работу и, откровенно говоря, думать забыла об оставленном Кольке «лекарстве»: сначала приехал товар, а грузчиков не хватало — пришлось впрягаться самой; потом какая-то расфуфыренная манда позвонила на горячую линию и пожаловалась, что у Зинки в очереди больше пяти человек. Последовал втык от начальства. А под конец смены и вовсе обнаружилась в кассе недостача — сто один рубль, сорок две копейки. То Зинка «манде» сдачу мелочью выдала в отместку и увлеклась.
Словом, о водке с «смертным страхом» Зинка вспомнила уже на пороге квартиры. «Смертным страхом» тянуло аж из общего тамбура. Зайдя в квартиру, Зинка сразу почувствовала неладное. И точно — из-за открытой двери в санузел на неё с укором взирал унитаз, увенчанный варварски свернутой крышкой. По дому гулял сквозняк — дверь на балкон тоже была распахнута.
«Дура я дура! Надо было с собой брать или соседям на хранение оставить!» — корила себя Зинка и аккуратно, шаг за шагом продвигалась по квартире. Под ногами хрустели бутылочные осколки — хоть сапоги не сымай. Колька обнаружился там же, где и всегда — на диване. Но творилось с ним неладное.
Колька был разут, раздет и растерян. Сидит, глаза стеклянные, рот открыт, в телевизор пялится. А по телевизору — телепомехи одни, и смотреть на него в общем-то мало интереса. То ли дело Колька — всё тело покрывали надрезы в самых неожиданных местах: под мышками, на горле, на лице. И хоть Колька и смотрел в телевизор, руками он что-то сосредоточенно шерудил у себя в паху.
— Коленька? Ты чего, а? — осторожно позвала Зинка, — Ты что же, за раз всё выпил? Коленька, может, тебе скорую?
Коленька издал странный звук — не то вздохнул, не то хрюкнул, и наконец отнял руки от паха. В пальцах оказался плотно зажат острый бутылочный осколок. Через секунду с чавканьем, освобожденное от мошонки, повисло у Коли между ног одинокое яичко.
Тут бы Зинке, конечно, как приличной даме в обморок грохнуться, но Зина с этим обождала, взяла себя в руки и отобрала у Кольки осколок. Тот вновь как-то безразлично хрюкнул. Собрала Зинка поскорее осколки в совочек от греха подальше, да в скорую позвонила.
Приехали фельдшер с санитаром, давай Кольку ощупывать и в глаза ему фонариком светить. А Колька не сопротивляется, только хрюкает, что твой боров да в сумку к фельдшерам залезть норовит. Наконец, фельдшер молвил:
— Вы, гражданочка, почём зря беспокоитесь. Органы у вашего супруга в довольно аккуратном виде, и пузырь вполне порядочный, не протекает. А что он себе мошонку открыл, так, может, ему оно так свободнее. Извините, на стационар нынче покласть никак не можем — нет местов. Мы его вам пока пластырем заклеим — езжайте-ка в травмопункт, там ваше сокровище зашьют.
Накинула Зинка на Кольку простынку и вызвала такси. Таксист, падла такая, содрал по двойному тарифу, мол, сиденье кровью пачкать не хочет.
Плюнула ему Зинка напоследок в опущенное окошко, да пошли к хирургу. В очереди сидели долго — то в жбан кто-то схлопотал, то кого-то дворняги подрали, то дедушка, сердешный, на стремянку встал, полез на антресоли, может быть, за огурчиками или другим каким напитком, упал и поломал свою хрупкую старческую ручку. В общем, приняли Кольку едва ли не к четырем утра. Зинка его всё шевелила, в ухо дула, за волосенки дергала, а тому — хоть бы хны. Зенками только луп-луп, и хрюкает невпопад, разговаривать не могёт или не желает. Подошла их очередь. Зашили Кольку, пошутили, мол, теперь уж не выпадет. И перекись выдали — сказали обрабатывать дважды в день.
Вернулись домой под утро. Хотела Зинка дома остаться — за Колькой приглядеть, да начальство вызверилось, мол, у тебя и так отгул на отгуле — либо выходи в смену, либо пиши заявление по собственному. Делать нечего — надо на работу. Зинка дверь снаружи на замок закрыла, чтоб Колька не сбёг, и оставила ему на столе гречи с сосисками.
Целый день просидела как на иголках, пришла домой — сосиски-греча нетронуты, и темно в квартире. Она выключателем щёлк-щёлк, а он, холера в бок, не включается. Посветила Зинка своей «Нокией» и как завизжит: сидит в темноте Колька, голый, бледный, страшный и морда вся в крови. Жуёт, хрустит чем-то. Пригляделась Зинка — цоколь изо рта торчит. Визжит Зинка, остановиться не может, охрипла вся, а Колька знай себе, хрюкает.
Стала его Зинка к кровати привязывать, чтоб ещё каких глупостей не натворил. С лампочек Кольке, кстати, ничего не сделалось, ушли как в сухую землю — хоть какая-то польза с этой луженой глотки. Спать Зинка укладывалась на уголке в кухне. Оно, конечно, неудобно — изогнёшься этак в три погибели, башкой об стол ударишься и попробуй усни. А тут ещё холодильник дребезжит и из раковины тряпкой воняет. Но всё одно лучше, чем с Колькой спать. Потому что сам Колька не спал. Его уложишь, он и лежит так с открытыми глазами, и смотрит. И смотрит при этом вроде как не на тебя, а на что-то не то за спиной, не то над головой. И до того Зинке делалось жутко от этого взгляда — будто у неё за спиной не стенка с обоями драными, а какой-нибудь гнилой мертвец или чего похуже. Лучше уж так — на уголке под гул бытовой техники.
Водили потом Кольку к терапевту, так тот только плечами пожал и злорадно так сказал:
— А я говорил, культура ему нужна, театр. Доигрались! Обратите внимание, коллеги, — говорит, хотя в кабинете окромя него только Зинка с Колькой да обогреватель, — Типичный случай delirium tremens – белая горячка тобишь. Довели вы, дамочка, мужичка. Это вам не ко мне, это вам в психиатрию надо.
Повела Зинка мужа к психиатру. Тот в глаза ему так внимательно поглядел, осмотрел всего, за стетоскопом в соседнее отделение сбегал и грудь послушал. После побледнел, поскучнел даже. Достал какие-то таблетки из стола, но Кольке их не предложил — сам три штуки разом заглотил. И рассуждает так грустно:
— Вы, гражданочка, передайте там остальным в очереди, что я сегодня больше не принимаю. И вообще не принимаю. Потому что тут форменное безобразие. Я ж кто — психиатр. «Психо» — это у нас что по-гречески? «Дух», «душа». А у вашего муженька душа давно тю-тю. Он даже не дышит. И тут либо вы не по адресу — вам в морг надо, либо какой я к черту психиатр, если в трезвом виде ходячих мертвецов наблюдаю? Идите-ка вы от греха подальше, и не вносите смуту в мое бытие.
Так и ушли Трифоновы из районной поликлиники несолоно хлебавши. Но Колька не выглядел расстроенным. В общем-то Колька вообще никак не выглядел — вроде ходит, шевелится, а ведь и правда, пригляделась Зинка — неживой он. На глазные яблоки налипло чего-то, движения дерганые, как у болванчика, да и духан от него — хоть святых выноси. Тут-то до Зинки, конечно, дошло, что натворила она что-то страшное и неправильное. А хуже того — похоже, непоправимое. Привела она Кольку домой, привязала к кровати, чтоб лампочек больше не ел, и достала ту бумажку с адресом. Деваться некуда — придётся снова ехать к бабке.
Кое-как одела Кольку. Шутка ли — этакого борова в штаны втиснуть. Да он еще и не слушается — куда-то надо ему, что-то хочет, хрюкает.
— А ну лежи смирно, собачье жало! — ругалась Зинка.
Снова три автобуса — новостройки, шоссе, кладбище, будь оно неладно! В транспорте Коля вел себя смирно — Зинка догадалась ему на всякий случай глаза завязать, чтоб ни он, значит, не отвлекался на разные всяческие факторы, ни пассажиры, увидев мертвые его буркала не принялись протестовать и требовать ссадить их с Колькой на остановке. Зинке и самой было мало интереса в глаза его глядеть — пустые они, будто наблюдают не окружающую действительность, а что-то за пределами оной.
Высадились, наконец, на пустыре. Ко встрече с шавками Зинка была готова — достала из сумки палку просроченной колбасы и позвала:
— Ну-ка, эти, как вас там? Кыс-кыс-кыс!
Но собаки почему-то бросились врассыпную с жалобным подвизгиванием, как кутята. Зинка так удивилась, что совсем забыла про Кольку. А тот — всё ещё с завязанными глазами — упал на четвереньки и неловко, выпячивая зад, погнался за дворняжками. Одна отстала — то ли лапка у нее была хроменькая, то ли она от природы своей собачьей слабенькая. Колька нагнал её в два прыжка — как огромная жаба, дворняжка только пискнула.
— Стой! Куда, куриная голова! А ну вернись, падла такая! — ворчала Зинка на бегу.
За широкой Колькиной спиной ей было никак не видать, что муженек вытворяет с несчастной собачонкой. Одно было верно — судя по капустному хрусту и вялым подергиваниям лапок, шавке пришел безоговорочный, несомненный каюк. Колька обернулся на голос — на окровавленный подбородок налипла шерсть, челюсти что-то сосредоточенно измельчали.
— Фу! Брось! — Зинка звонко хлестнула Кольку по губам, на землю шлепнулось полупережёванное собачье ухо, — Ну ты совсем чтоль? Ты хоть знаешь, чем они питаются? А если заразу какую в дом принесешь? Эх, вставай, горе ты луковое…
Так, с грехом пополам добрались до уже знакомого Зинке «пряничного» домика. Гостеприимным он уже не выглядел: наличники ощерились острыми щепками, в оконцах метались багровые огни, а стоящий у калитки Петя — опять без футболки — угрожающе чистил финкой свои длинные ногти.
— Это откуда это к нам такую красивую тетеньку замело? Забыла чего? — жеманно, уперев руки в боки, спросил тощий.
— Да я… — Зинке стало неловко. Видать бабка прознала все о её затее. У, шельма старая! — Мужу нездоровится. Хотела к Матушке вот…
— Долго ж ты собиралась. Вон уж, — Петя кивнул на Кольку, — муженёк-то твой Богу душу отдать успел. Или ещё кому… Там разберутся.
— Да как же ж? — со слезой отвечала Зинка. Решила покаяться. — Я всё по инструкции — один в один как она, а оно вон…
— Не реви. Для меня бабьи слёзы — тьфу! Вода, а не слёзы. Иди, в ноги кинься Матушке, глядишь и выручит…
И Петя отступил в сторону, давая проход.
В Матушкиной каморке тоже было вроде всё то же самое, но по-другому. Недобро смотрели закопчённые иконы, чадили лампадки, к запаху капусты и ладана примешался еще какой-то едва заметный смрад — стылый, тяжелый, как в погребе или в могиле. Матушка Софийская сидела, сгорбившись, в кресле — вся напряжённая, наэлектризованная, как из трансформаторной. Глазища жёлтые насквозь сверлят, костлявые пальцы скребут ногтями по подлокотникам. Матушка больше не выглядела милой старушечкой, скорее, походила на облысевшую от старости сову. И Зинка почему-то очень чётко ощутила себя дрожащей мышью. Едва она раскрыла рот, как Матушка ехидно спросила:
— Так что, хошь знать, за что меня Софийской прозвали? Хошь, нет?
И Зинка поняла, что меньше всего хочет знать о происхождении этой не то клички, не то фамилии; сжалась вся, стараясь казаться меньше. Одному Кольке все было нипочём — он вертелся на месте и тыкался башкой в угол.
— Так присядь, и послушай.
В тот же миг Зинке на плечи будто мешок пыльный с картошкой взвалили. Да не один, а этак трояк. Колени подогнулись, и она плюхнулась на провонявшую клопами тахту. Хотела что-то сказать, но во рту пересохло, язык прилип к небу.
— Не перебивай старших, — наставительно сказала Матушка. — Так вот, Софийское — не фамилие мой, а прозвище. Село было такое — Софийское, вот я сама оттуда…
Угрожающий тон сменился старушачьей ностальгирующей напевностью; казалось, сейчас прозвучит «вот я в молодые годы...»
— Знакомое название, поди? Кладбище, с которого ты землю своровала — тоже Софийское. Не прочла на входе? А знашь, как оно образовалось? Я тогда ишшо молодая, видная баба была, всю округу врачевала. Кому что — кому роды принять, кому хворь отшептать. Никому не отказывала. Потом Гражданская война началась. Неподалеку белый отряд разбили, так я раненых у себя в подполе сховала и выхаживала. Компрессы, шины, травки всякие — они меня матушкой называли. Даже влюбился в меня белый офицер, Ванюша его звали, души во мне не чаял. Только скоро пришли краснопузые и давай местных спрашивать — где, мол, контра недобитая прячется? А эти сукины дети на мою хату указали. Повытягали тех, кто на ногах держался с Ванюшей вместе — и к стенке, а хату спалили с ранеными вместе. Меня стрелять не стали, но тоже знатно покуражились. И хоть бы одна падла слово сказала — нет, молчали, смотрели, радовались, что им на орехи не досталось. С тех пор вот, как и ты, бездетная.
При этих словах и Зинки почему-то болезненно свело судорогой внизу живота. Подумала — «Просрочку больше ни в жисть». А бабка продолжила:
— Никто с того села в живых не остался. Всех за неделю покосило — кому ногу мялкой смолотило, кто с пьяных глаз об угол убился, кто отравился, а кого в лихорадке скрутило. Никого не пожалела, ни деток, ни старичье — всех сгноила. Все Софийское — на корню. Легче было не на кладбище везти, а новое учредить. Так и сделали. И погост этот — мой. А ты, глупая баба, пришла, не напросившись, за моей спиной черные дела творить…
Казалось, Матушка раздувается от ярости при каждом слове. Потянуло сквозняком, задрожало пламя в лампадках, вновь заплясали тени, и Зинка какой-то внутренней чуйкой поняла, что источники этих теней не в комнате, а там, под землей, на Софийском кладбище. Взмолилась Зинка:
— Погодите изуверствовать, Матушка! Я ж не со зла, я ж мужа спасти... У меня на карточке еще тыщ двадцать осталось, я Коле на реабилитацию откладывала… Всё принесу, отдам, только не губите!
Старушка, вздувшись, застыла, точно камень на склоне, решая — остаться на месте или обрушиться гибельной лавиной. Наконец, опустилась, растеклась в кресле, выдохнула устало, сдувая жуткие тени.
— Ой и дура ты, Зинаида! Знала б ты, в какой калашный ряд своё свиное рыло сунула…
— И ничего не свиное! — обиженно возразила Зинка.
— Цыц! Слушай внимательно. Я тебе только потому помогаю, что вижу — любишь ты своего мужика, костьми за него ляжешь. Я б за Ванюшу тоже легла, да толку? Коли тела нет, так и возвращать некуда. Не спасла, так хоть ты своего спасешь, — матушка поскребла подбородок, оглядела как следует Кольку и вынесла вердикт, — Мёртв он у тебя. Убила ты муженька, Зинаида.
— Да как же мёртв? Вон у него и руки-ноги шевелятся…
— То невелика радость. Без души тело-то быстро в негодность придёт, а душу ты-то как раз и изгнала, Зинаида. Я тебе зачем сказала раз в неделю по мерзавчику давать, а? Чтоб смертным страхом потихонечку от зеленого змия отучать. И землицу брала не абы какую, а от опойцы, чтоб, значит, муженек твой все тридцать три удовольствия цирроза прочувствовал. А ты ему с чьей могилы землю дала?
— С Дрозденко Егора Ефимовича, героя-ликвидатора, — смущенно ответила Зинка.
— То-то же. И не чекушечку, а сразу литр с четвертью!
— Да я ж прятала…
— Не спорь! Вылакал-то он все разом! А теперь представь — Егор Ефимович перед смертью с полгода раком мучался — все тело в опухолях и метастазах, сам врачей просил, чтоб ему помереть дали. А ты все эти полгода — в водку и мужу на стол. Его душенька такого страху смертного натерпелась, что и выпорхнула вон. А тело-то вон оно, здоровое да живое, но без души — пустышка.
— И что ж теперь делать?
— Что делать? Тело есть, надобно таперича душу вернуть, чтоб привесть, так сказать, организм в равновесие.
— Вернёте? — спросила Зинка.
— Я? Да ни за что. Я если туда сунусь — уж не вернусь. Много кто меня там ждет, да, поди, не с хлебом и солью. Нет, милочка, сама набедокурила — сама разбирайся. А я подсоблю чем смогу.
— А что делать мне?
— Езжай домой, и за благоверным следи, покуда не поранился, — Колька в этот момент как раз лакал масло из лампадки, совершенно не обращая внимания на опаляющий щетину огонёк. Зинка за шкирку его оттянула, — Я к утру с Петей подъеду. И подумай заодно — готова ль ты за таким мужиком в ад спуститься.
— Почему обязательно ад? — обиженно поинтересовалась Зинка.
— Потому что рай попы выдумали, чтоб десятину собирать.
Петя возник будто из ниоткуда и, обдавая табачным духом, проводил Трифоновых к калитке.
Звонок в дверь раздался в пять утра. Зинка открыла. На пороге были Матушка Софийская и Петя — опять без рубашки. Неужто так и через город ехал? В руках у него был большой железный кофр с красным крестом на боку.
— Виделись, — коротко кивнула ведьма, повернулась к помощнику. — Раскладывайся, Петя.
Тот раскрыл чемодан, и выпростал из него кюветы с шприцами, упаковку ампул, достал какой-то громоздкий аппарат. Просипел:
— Где тут у вас розетка?
— А зачем она для колдовства-то? — удивилась Зинка.
— Не для колдовства, а для дефибриллятора. Или ты думала, я тебя чаем отпаивать буду? — раздраженно ответила Матушка.
— А дефибриллятор-то зачем?
Петя и Матушка остановились, посмотрели на Зинку с укором.
— Ты что думаешь, милая, я руками помашу, слова волшебные скажу и всё? Нет уж, чтоб попасть на тот свет — надобно помереть.
— Да вы не ссыте, Зинаида Павловна, — вмешался Петя, — я вам укольчик сделаю, вызову фибрилляцию желудочков, сердечко и встанет, а вы прямо там вмиг окажетесь. Через пять минут я вам — р-р-раз — адреналинчику, и дефибриллятором добью, и вы сразу на свободу откинетесь.
Зинка сглотнула. Умирать почему-то ужасно не хотелось. Хитро прищурилась бабка:
— Как, милая, не передумала?
Зинка обернулась на диван, где обретался Колька. Через повязку было не видать его страшных мертвых глаз, и весь он был такой знакомый, домашний, родной. Дырка на носке, вытянутые коленки у треников, расплывшаяся татуировка «ВДВ 1994» с самолетиком, нос картошкой. «А хоть бы и пил!» — подумала Зинка, — «Лишь бы вернулся». Вспомнила, как познакомились; как он её в кино водил на последний ряд и уворачивался от пощечин, пока лез под блузку; вспомнила, как смотрели на них, гуляющих вместе, местные бабоньки — с изнывающей завистью; вспомнила, как Колька кроет – жарко, истово. Покачала головой:
— Не передумала. Давайте, Матушка, мужа моего выручать, а то мне к восьми на смену.
— Тогда кофтёнку сымай и на пол ложись.
Скинула Зинка кофту, осталась в одном лифчике — как назло, самый замызганный надела, аж самой совестно.
— И бронежилет свой снимай.
— Тут мужчина, — смущенно пробормотала Зинка.
— Я больше не мужчина, — просипел в ответ Петя, — Меня можете не смущаться.
Зинка легла на холодный линолеум, заерзала — видать, не все осколки убрала. Сверху нависло бабкино лицо. Широкие ноздри казались выскобленными глазницами.
— Слушай и запоминай. По ту сторону я тебе ничем не помогу. В место ты идешь опасное, темное. Будут пытаться тебя там оставить — и те, кто любят, и те, кто ненавидят. Есть и коренные обитатели – с ними лучше вообще не встречаться. Но ты, главное — цель свою помни и к ней иди. Как Кольку найдешь, чем хочешь завлекай, всеми правдами и неправдами уговори его пойти с тобой. Своей волей пусть идет, иначе не сработает.
— А чего б ему не пойти? — удивилась Зинка.
Старуха мотнула головой, точно вспомнила что-то ужасно неприятное.
— Всяко быват. У тебя там — пять минут, не больше. Души из преисподней возвращаются с рассветом, а он уж скоренько. Слушай песню петуха — он как звонки в театре, его и по эту, и по ту сторону занавеса слышно. Раз пропоет — время еще есть, два — надо спешить, а на третий тебя уж и возвращать пора. Все поняла?
— Ну…
Зинка не успела договорить — что-то тонкое, острое ужалило её в шею.
— Как комарик укусил! — утешил Петя.
Тут же грудак стиснуло будто обручем, в сердце словно вогнали острый кол. Стало нечем дышать, глаза провалились куда-то в череп и падали-падали, словно в тёмный тоннель. А следом упала и сама Зинка.
Шлепнулась всем телом оземь, да так, что дух вышибло. Изо рта вырвалось облачко пылинок. «Недавно ж убиралась!» — расстроилась Зинка. Огляделась – темно кругом, хоть глаз коли. Покопалась в карманах, насилу нашла телефон, потыкала кнопки. Дисплей светился ровным белым светом – никакой реакции.
— Разбила! — ещё пуще расстроилась Зинка. Спасибо хоть светится.
Посветила вокруг себя – вроде бы и знакомо все, а вроде и чужое. Телевизор, допустим, у неё новее и к стене прикручен, а этот – старый, пузатый, и на этажерке стоит.
— Телевизор скоммуниздили, дьяволы! — с досадой сплюнула Зинка, — Обкололи и умыкнули, сволочи!
Хотя, спрашивается, если умыкнули – зачем заместо предыдущего притащили эту рухлядь? Колыхнулось что-то в памяти: увидела Зинка перед этим телевизором себя на полу, мелкую, костлявую, сидит, мультики смотрит. Да это ж «Рубин» ейный! Колька сам его на помойку сволок, когда новый купили! Стала Зинка дальше осматриваться, и всё больше узнавать – вот стенка югославская – топором рубили, чтоб выкинуть; вот занавески тюлевые. А за окном вообще ничего не видать, точно кто снаружи досками заколотил. И ни щёлочки! Посветила Зинка на себя и ахнула: где ноги застолбованные, где складки, где целлюлит, куда что делось? Талия осиная, тонкая; грудь торчком, задница – орех (на ощупь). Тут-то Зинка и смекнула, что все эти приготовления со шприцами да дефибрилляторами – не бред горячечный, а самая, что ни на есть, объективная действительность. Громыхнуло в голове эхо бабкиных наставлений: «Цель свою помни и к ней иди!»
Точно! Кольку ж выручать надо! И времени у неё всего-ничего, какие-то пять минут. Только где ж его искать, Кольку-то? Обычно на диване всегда находила, а тут и дивана никакого нет – швейная машинка «Зингеровская» стоит и ме-е-едленно так, лениво строчит. Посветила туда Зинка, и отшатнулась: сидит за ней во тьме, еле видный, кто-то черный, тощий, будто тень без плоти и костей, и свет сквозь него проходит. Сидит, значит, и кожу человечью себе на руку нашивает, будто и ни при чем. А вместо пальцев — ножницы ржавые. И сам приговаривает:
— Хорошая кожа попалась, толстая, добротная. Вот костюмчик себе сошью и пойду прошвырнусь. Бабу найду, утробу ей семенем набью, к батарее прикую — будет мне чертенят рожать.
Тварь застыла, подняла уродливую голову — не лицо, а месиво как в мясорубке — втянула воздух какими-то отверстиями.
— Живьем пахнет! И соками женскими! Кажись, бабец сам ко мне пришел. А ну иди сюда, милая, цып-цып-цып...
Хотела было Зинка сбежать поскорее от жуткого швеца, да глядит – на коже той наколка синеет: «ВДВ 1994». Тут её-то и перемкнуло – кожа-то Колькина. Как же он тогда будет без кожи? А тварь уже поднялась, встала посреди комнаты, нюхает, ножницами щелкает.
— Чую-чую… Не спрячешься!
А Зинке и правда негде прятаться — всей мебели что стенка да телевизор. И кожа-то кожа на руке у этого болтается. Отшатнулась Зинка, а тень к земле припала, выгнулась вся и её следы нюхает, аж свистит ноздрями или чем там, и кожа за ним волочится, под ногами путается. Зинка в сторону шаг — и он за ней, прямо по следам идет. Наугад схватит — пальцами-ножницами щелкнет и дальше нюхать.
— Хорошее нутро, теплое, просторное… А залезу-ка я в него целиком, как есть. Тут подкромсать, там подрезать — и готов костюмчик…
Озвучив такую мысль, тень отбросила кожу в сторону, как шмотку ненужную. Теперь, когда кожа не мешалась, движения стали резче, злее. Зинка знай себе только и скачет по комнате от вездесущих ножниц, а сама к коже Колькиной подбирается. Заманила её тварь в угол, шипит, куражится:
— Не уйдёшь, как на духу говорю — не уйдёшь! Ме-е-дленно буду в нутрю твою забираться, чтоб всё прочувствовала. До последнего живая будешь — люблю, когда бабец визжит…
И хлестнет своими ножницами. Благо Зинка в последнюю секунду дотумкала — запрыгнула на швейную машинку. Та закачалась, не устояла и рухнула прямо на голову любителю чужих утроб. Тяжелый «Зингер» пригвоздил тень к полу — столешница уперлась посередь шеи, а Зинка рухнула на пол. Тварь завыла, защелкала наугад пальцами-ножницами:
— У, сука, я тебе матку вырежу и сожрать заставлю, только подойди, сучка! Иди сюда!
А Зинка встала, отряхнулась и ухватилась за край югославской стенки. Раскачала её как следует и та, гремя сервизами, похоронила под собой затихшего мгновенно швеца.
— Спасибо, ужо вырезали, — сплюнула Зинка на расползающееся из-под стенки влажное пятно.
Опосля подобрала Колькину кожу и пошла прочь из комнаты.
За дверью обнаружился больничный коридор. Кафель, лампы люминесцентные опять же – светить не светят, так, мерцают. Словом, расстройство одно. Что-то в этом коридоре показалось Зинке знакомым, будто видела она его во сне или в кине каком показывали. Она машинально сделала шаг вперед, и услышала за спиной гадкий шлепок. Обернулась – двери не было, один лишь сплошной коридор, кругом пустые каталки да капельницы. А в глубине коридора за спиной что-то неловко ворочалось и бурлило. Вновь раздался шлепок, потом еще один. Бесформенное пятно стало ближе, больше. Поняла Зинка, что пора бы и лыжи навострить – ничего хорошего от этой дряни она не ждала.
Молодому, сочному телу бежалось куда как легче – не терлись друг о друга бедра, не шлепали складки на животе. Казалось бы – беги и беги, праздник, а не бег. Однако, сколько Зинка копытами не перебирала, коридор всё не кончался, а то, что шлепало сзади, похоже, нагоняло. Оглянулась Зинка посмотреть – что за чудище такое за ней увязалось, влетела на полном ходу в каталку и повалилась кубарем на пол. А тут и преследователь во всей красе – огромный, головастый, на опухоль похож, и хвост за ним волочится, след кровавый оставляет. Заблажила Зинка, завизжала, давай отползать, а тварь за ней. Весь лиловый, пухлый, слизью покрытый, и кряхтит, сопит – подбирается. Совсем уж близко подполз. Зинка глаза закрыла – к смерти приготовилась. Задумалась на секунду даже – а как оно, если в загробном мире умереть, куда дальше-то по инстанции? Думала-думала, вспомнила какие-то передачи про культуру, Алигьери и иже с ними. Решила, что есть, наверное, какие иные, более глубокие уровни ада, где, допустим, черти не на сковородках жарят, а как-то посовременнее – в микроволновках, или и вовсе у них там молекулярная кухня. Представила — «Зинка спагетизированная под муссом из собственных кишок». Успела даже пожалеть, что сама, похоже, молекулярной кухни так и не отведает. А смерть так и не шла.
«Передумало оно чтоль?»
Осторожно открыла Зинка глаз, второй. Мелькнуло узнавание. Сразу стало очень больно и горько, в животе угнездилась неутолимая пустотелая резь.
— Машка…
Машка стояла, покачиваясь, на четвереньках и смотрела на несостоявшуюся свою мать. Потом боднула головой в колено, оставив на джинсах влажный след.
— Машенька…
Зинка всхлипнула, отложила в сторону Колькину кожу и неловко обняла раздувшееся своё мертворождённое чадо. Оно трубно замычало, подалось вперед, прижимаясь к матери. По кафелю, собирая пыль, волочилась изжеванная пуповина.
— Прости меня, дочка. Прости, — по щекам Зинки текли слезы. — Вишь, как оно вышло. Мамка не пила-не курила, а всё одно…
Руки липли к гладкой безволосой голове, но Зинка продолжала гладить – хоть здесь, хоть так. Младенец подвывал в тон, оплакивая свою непрожитую жизнь. Вдруг, главенствуя над всеми иными звуками, из по коридору раскатился сиплый мужской вокал. Исполняли какой-то блатняк:
«В день, когда исполнилось мне шестнадцать лет, подарила мама мне вязаный жакет, И куда-то в сторону отвела глаза...»
Зинка, конечно, опешила поначалу, а потом дошло — это ж песня петушиная! Да только петух — не птица, а Петя, помощник бабкин. И первая петушиная песнь отмеряла первую же треть отпущенного Зинке времени.
«Надо шевелиться» — подумала она. Кое-как Зинка заставила себя отстраниться, шмыгнула носом:
— Ладно, Машка, пора мне. Нужно батьку твоего спасать. Пустишь к папке? Пустишь?
Гигантский мертвый младенец неохотно разомкнул объятия – иди, мол, раз тебе надо. И Зинка пошла. Не раз еще оглядывалась на погибшее свое чадо, а то утробно выло вслед матери.
За очередной дверью оказалась её кухня, только гарнитур ещё не нёс на себе следы Зинкиных кулинарных экзерсизов. Гудел чудовищный холодильник «ЗиЛ», а за столом сидел…
— Папка! — радостно воскликнула Зинка, бросилась отцу навстречу.
— Зинка! — огромный, усатый отец-военный обхватил ее руками, приподнял в воздух, — Ты погляди, какая вымахала-то, а! Какую мы с мамкой девку воспитали!
— Папка… — Зинка зарывалась носом в прокуренный свитер. Умер папка, когда ей было двенадцать, еще не старый был совсем. Инфаркт, чтоб его. Выглядел он совсем как живой, будто буквально вчера за хлебом вышел или за сигаретами, а может даже за пивком – имеет право после тяжелого рабочего дня. Ни на йоту не изменился – всё такой же громогласный, улыбчивый, усатый. Разве что побледнел и запылился, без движения сидючи.
— Дочурка моя… Теперь никогда не расстанемся. Всё, баста! Вместе теперь будем. А там и мамку дождёмся, будем одна семья…
— Пап, полегче, мне дышать нечем.
— Да тебе и незачем – ты ж здесь! Дай я тебя покрепче прижму…
— Пап, пусти!
Зинка было вырываться, но у бати хватка железная – даром что ли пятнадцать лет на шинопрокатном оттрубил?
— Пап, мне идти надо, пусти…
— Да куда тебе здесь идти? Здесь куда не пойдёшь – все одно и тож…
— Мне Кольку вытаскивать…
— А что, этот охламон ещё на малолетку не загремел? По нему детская комната милиции плачет. Нечего к нему ходить…
— Пусти!
Зинка брыкалась, колотила отца по спине кулаками, вышибая целые клубы пыли, но ему всё было нипочем, будто руки его на Зинкиной спине срослись и никогда больше не разойдутся. Гремящим набатом по загробному миру разнеслись Петькины куплеты:
«Ты о нем не подумай плохого, подрастешь — сам поймешь всё с годами. Твой отец тебя любит и помнит, хоть давно не живёт вместе с нами»
Времени оставалось всего ничего.
— Пап, пусти!
— Ах ты, сучий потрох! — выругался вдруг отец и разжал руки. Зинка плюхнулась на задницу, чтобы увидеть, как папка силится стряхнуть с ноги что-то мелкое, шерстяное и как будто сломанное посередине с волочащимися безвольно лапами и белым пятнышком на лбу. Похожее на перебитого пополам щенка. Тонкие зубки усердно мусолили щиколотку.
Подхватила Зинка Колькину кожу да побежала прочь из кухни. Все ж есть от Женькиного подарка польза – да еще какая. Стало Зинке совестно – песик, считай, хозяйке жизнь спас, а она ему даже имени не дала. Крикнула за спину:
— Его Спартак зовут. Всё вдвоём веселее.
А вслед ей неслось щенячье рычание и душераздирающее:
— Дочка, вернись! Куда же ты? Вернись!
Но Зинка бежала, не оглядываясь. Толкнула одну дверь, вторую, третью, четвертую, и за каждой видела сень смертную, червие неусыпное и мрак беспросветный. Матери пожирали младенцев, отцы сношали дочерей, брат срастался с братом, и все это в беспрестанной круговерти искажений духа и плоти. Но Зинку было уже не испугать – она пуганая, Зинка-то. И вот, за очередной дверью – он, Колька.
Сидит, родненький, на диване перед телевизором и пустую бутылку лижет. Язык внутрь засунул, капли собирает.
— Коленька, я за тобой пришла.
— Явилась, — безразлично заметил он. Постучал по донышку бутылки.
— А я вот… тебе кожу принесла.
— А она мне теперь без надобности. Чего мне под ней прятать-то? Вот он я, какой есть, а другого нам не надобно.
— Коля, — Зинка растерялась, — ты чего? Пойдём домой, Коленька.
— А я, — говорит, — уже дома. И ничего мне от тебя, Зинаида, не нужно. Я, промежду прочим, вообще на тебе женился, потому что мамка твоя к участковому грозилась идти — мол, совратил несовершеннолетнюю. И никуда я с тобой теперь не пойду. Ты мне и так вон – всю плешь проела, — Колька пошлепал себя по намечающейся лысине, — Всю жизнь только и слышу – здесь не пей, тут не плюй, там вообще – веди себя прилично. Я, чтоб ты знала, только здесь спокойно вздохнул.
— Коля, я… я Машеньку видела. Нашу Машеньку.
— О, вспомнила! — хохотнул Колька, отсалютовал ей бутылкой, — Да если б я тебя вовремя чем надо не подпоил, ты бы мне с этим выродком вообще жизни не дала.
— К-как подпоил? — Зинка аж задохнулась, поняв, что ей только что на голубом глазу сообщил законный супруг.
— А так. Средства для очистки труб в еду по чуть-чуть – и бон аппетит. Ты чего, думаешь, я такой заботливый стал? От любви большой? Да я тебя, чтоб ты знала, и не любил никогда. Так, кинулся с голодухи, а ты возьми да залети…
Теперь Зинка посмотрела на Кольку по-новому. Пригляделась получше – ба, да он же гнилой весь. Весь червями изъеден, от пяток до макушки. Теперь без кожи-то все видно – вон они, черви, в глазах, в голове, и даже вместо сердца у Кольки был клубок червей. Застыла Зинка от такого откровения, даже кожу Колькину выронила. А тот оглянулся и спрашивает:
— Ну, чего тебе ещё? Сказал же, никуда я с тобой не пойду. Вон, скоро матч начинается. Срыгни уже, смотреть мешаешь.
И уставился в пустой треснутый экран, который показывал не то белый шум, не то копошащихся опарышей. А Зинка отшатнулась, как от удара и побрела прочь. Всё это было зря. Вся жизнь – зря. Все лучшие годы, все старания, матка ейная – всё ему отдала. Всё на алтарь бездушного борова с прогнившей червивой душой. Даже смерть зря. Вот если бы она осталась с Женькой…
Зинка рванулась по коридору, сердцем вычуяла нужную комнату, ногой распахнула дверь, влетела, точно вихрь. Под высоким потолком в петле болтался вечно молодой девятнадцатилетний Женька. Шея его уродливо отвисла и вывернулась, табурет валялся в стороне, а пятки ему грызли оплывшие, будто свечные огарки, безногие уродцы. Они отхватывали куски мяса, а то опять нарастало, чтобы твари могли насытиться вновь. Лицо Женьки было искажено всяческими страданиями, на глазах — тяжёлая пелена агонии. Заметив Зинку, он изменился в лице, спросил неверяще:
— Ты… ангел?
— Ангел-ангел! — подтвердила Зинка, распихивая ногами жидколицых страхолюдин. Поднапряглась, приподняла Женьку – какой он легкий, оказывается, после смерти – и сняла верёвку с крюка. Уродцы недовольно ворчали и норовили ухватить за пятки уже Зинку. Раздалась третья петушиная песнь:
«Я рукою гладил новый свой жакет, не сказал я матери про её секрет. Лишь любовь безгрешная, лишь родная мать, может так заботливо, и так свято лгать.»
Сейчас или никогда.
— Ты здесь, чтобы забрать меня отсюда? — слабым голосом спросил Женька.
— Угу. Отвисел ты свое. Руку давай. Пойдёшь со мной?
Висельник уверенно кивнул. И едва Зинкина – теплая и живая – ладонь сомкнулась на Женькиной – серой и мёртвой, тут же весь мир пришел в движение, превратился в неописуемую круговерть. Больно ударило чем-то в грудь, запахло озоном и паленым волосом. Зинка открыла глаза. В окне брезжил рассвет. Над ней с дефибриллятором склонился Петька.
— Ну как, успешно? — спросила Матушка Софийская.
Горло пересохло, вышло только кивнуть. И тут раздался чей-то вой – и как только стекла не полопались. Орал Колька – он содрал повязку и теперь неловко ползал по полу, щупал своё лицо и смотрел на все бешеными глазами, точно контуженный.
— Чего это он? — удивилась Матушка.
— Так на том свете, поди, не сахар, — философски просипел Петя, — Уж я-то знаю.
— И то верно. Ну что, дорогая, дальше ты сама с ним справляйся, а мы двинемся потихоньку.
Матушка Софийская засобиралась, Петя тоже споро скатал провода и упаковал всё обратно в кофр. На груди у Зины остались два круглых ожога. У самой двери старушка обернулась:
— Денег мне твоих, дочка, не надо, ты и итак настрадалась. Ну и коли снова запьёт – обращайся, поможем.
— Думаю, больше не запьёт, — лукаво улыбнулась Зинка.
Когда за гостями захлопнулась дверь, она подошла к супругу, обняла его — тот дернулся, посмотрел на неё мутным взором, спросил:
— Где я?
— Со мной, дорогой, теперь ты со мной.
Стали жить. Поначалу Женька на Кольку не отзывался, и вообще на Зинку досадовал, мол, по какому праву его вырвали из положенного посмертного отдыха? Потом пообвыкся, даже паспорт передумал менять. Выпить поначалу тянуло — организм требовал, но Зинка это дело быстро пресекла. Жили душа в душу, не дрались даже почти, деньги завелись опять же. И вот как-то раз Зинка приходит с работы, а в углу стоит этот, с системным блоком, монитором, да колонки гремят. А у Кольки — бывшего Женьки — глаза-то горят, как у прошлого муженька при виде бутылки. Словом, увлекаться стал, ночей не спал и работу прогуливал. Вздохнула Зинка — видать, придется снова к бабке идти.
Текущий рейтинг: 77/100 (На основе 155 мнений)
