(в том числе анонимно криптовалютой) -- адм. toriningen
Дорога из желтого кирпича
Как бы там ни было, я стараюсь сохранить теплую память о тех временах: о нашем доме в деревне и о бабушке с дедушкой. Каждое лето мы с сестрой проводили у них.
Бабушку я запомнил невысокой полненькой женщиной в пестром платочке, которая с раннего утра копошилась на кухне, а к вечеру стол ломился от мясных пирогов, отварной картошки с укропом, окрошки, салатов, пельменей, варений на любой вкус, домашнего кваса и других яств в таком количестве, которое обычному человеку просто не съесть. Дедушка был высокий и крепкий для своего возраста старик, с огромной седой бородищей. В молодости он был уважаемым в деревне охотником, плотником и просто мастером на все руки, к которому до сих пор обращались с различными заказами даже из города. Угрюмого и молчаливого дедушку я немного боялся, однако он был таким только снаружи, ведь под конец дня неизменно протягивал нам с сестрой по цветастой конфете «Птичье молоко» или белую, завернутую в пакетик зефирку – сладости, которыми нечасто баловали родители. Когда дедушка не чинил что-нибудь во дворе и не копал огород, он любил запираться в своем гараже, служившем ему мастерской, где мастерил мебель или занимался своими таинственными дедовскими делами.
Я любил наш деревенский домишко, несмотря на то, что телевизор там не ловил канал с мультиками, а вместо удобной ванны и душа на участке стояло непонятное, всегда темное здание, под названием «баня». Зато там было широченное бескрайнее поле, краешек которого золотило закатное солнце, и на котором хорошо было лежать, зарывшись в высокой траве. Была тарзанка, устроенная деревенской ребятней, и большой пруд для купания. Был серый кот Барсик и цветные коровы, без всякого присмотра бродящие по деревне. Был там, конечно же, лес. Не чахлый городской парк, загаженный алкашами и не березовая рощица, просматриваемая насквозь, а темный, дремучий, настоящий дальневосточный лес. Такой, в котором вершины елей закрывают небо, и, как бы ни пылал летний день зноем, под их сенью всегда пахнет сыростью и грибами. Лес был нашим любимым местом. Бабушка с дедом категорически запрещали ходить туда, но кого и когда это могло остановить? Мы могли гулять в нем часами, собирая шишки и высохшие трутовики, и отыскивая всевозможные приключения.
Помню, что в тот период я прочитал книгу «Волшебник изумрудного города» и рассказал Ане историю о дороге из желтого кирпича. Той самой, что вела к волшебному городу, на башнях которого сияли драгоценные камни. Конечно же, я преподносил это не как вымысел, а как самую настоящую правду, и что дорога, вымощенная желтым булыжником, скрывалась где-то в нашем лесу. Я даже отыскал пустую бутылку из-под водки, расколотил горлышко и выудил оттуда стеклянный шарик, выдав за настоящий изумруд. Помню, что в тот момент Аниному восторгу не было предела, равно как и потоку слез, когда шарик потерялся спустя пару дней. Сестренка с ума сходила по этой истории, а я не разубеждал ее. Напротив – теплыми летними днями, которыми мы гуляли по лесу, я продолжал травить байки, сюжет которых давно вышел за пределы доброй сказки писателя Волкова, и сдабривался выдумками, которые я сочинял на ходу. В основном, все более мрачными и пугающими: о чудовищах и ловушках, подстерегающих на пути, о черных людях, ходящих на головах или о хищных деревьях, притаившихся у дороги и лопающих маленьких девочек.
Не знаю, зачем я это делал. Из озорства или просто от скуки, а может мне льстил восторженный взгляд младшей сестры, смотрящей на меня снизу вверх. Аня была младше на три года – наивной и глупенькой девочкой, готовой поверить, что луна сделана из голландского сыра. Она слушала меня с открытым от удивления ртом, а я был невероятно доволен собой.
Это продолжалось, пока мне не наскучило. Вскоре наскучили и Аня, и деревня, и лес, и даже огромное поле с закатным солнцем. Нет, я продолжал любить сестру и бабушку с дедушкой, но в четырнадцать лет, знаете ли, другие приоритеты. Вечеринки с друзьями становятся куда более крутым занятием, нежели собирание шишек в лесу. Те, кто помладше, вдруг начинают казаться тебе глупыми малолетками, а ты представляешься себе почти взрослым, которому хочется совсем других вещей. Хочется бунтовать и нарушать запреты, гулять до рассвета или держать за руку ту симпатичную девочку, которая так кокетливо стала поглядывать на тебя на переменах. Постепенно мы с Аней отдалились друг от друга – все-таки я был старше на целых три года. Что такое три года? На самом деле, сущий пустяк, но когда ты подросток, три года – непреодолимая пропасть, через которую не перекинуть мосты. Сестра еще оставалась ребенком, а я уже перешагнул таинственный Рубикон пубертата, за которым соблазнительно маячила взрослая жизнь.
Естественным образом это отразилось и на поездках в деревню: для меня они попросту прекратились (потому что я уже умел психовать и стоять на своем), но для Ани по-прежнему оставались обязательными. Не знаю, что за бзик такой был у родителей по поводу этих деревенских каникул. Наверно, они просто хотели от нас отдохнуть, и потому спроваживали к старикам на все лето. Вот только прежнего восторга у сестры эти поездки больше не вызывали. С приближением лета она становилась тревожной, часто прислушивалась к разговорам родителей, притворно валилась с температурой или сочиняла различные небылицы. «Я видела рогатого человека в лесу», – как-то сказала она, но я, конечно же, лишь отмахнулся. Это сейчас я понимаю, что она вела себя странно, но в те времена я ничего не замечал, точнее мне попросту было плевать.
Не будь я таким эгоистом и безмозглой скотиной, я наверняка разглядел бы «звоночки», которых было достаточно. Они проскальзывали то в загнанном Анином взгляде, то в ее дрожащих плечах, то в оборванных фразах, которые раз за разом разбивались о наше безразличие. Звоночки, предвещавшие ужасный конец. Звоночки о том, что «что-то было не так».
Апогеем этого «что-то не так» стал звонок телефона, вспоровший ночную тишину нашей квартиры. Родителей всегда было из пушки не разбудить, но меня ударило будто электрическим током, и я проснулся. Рванул в коридор к телефонному аппарату. Звонила Аня.
Ее голос был тихий, но твердый и какой-то взрослый, отчего мне сразу стало тревожно.
– Саша, разбуди родителей, пусть меня заберут отсюда. – Услышал я в трубке вместо приветствия.
Спросонья мне не удавалось собраться с мыслями. Я стоял и долго не мог ничего ответить.
– Саша. Разбуди папу. Позови к телефону. – Четко и с расстановкой повторила сестра, как будто это не она, а я был ребенком, и она втолковывала мне что-то простое и очевидное. Помню, эта внезапная смена ролей меня даже обидела, и я, не пытаясь разобраться в ситуации, решил огрызнуться.
– Ты чего? Ночь на дворе. Не буду я никого будить. Чего тебе надо?
– Просто разбуди родителей, – раздраженно повторила она и, после недолгого молчания, добавила дрогнувшим голосом. – Там кто-то ходит вокруг дома… Заглядывает в окно. Это рогатый монстр из леса. Саша, разбуди папу… пожалуйста.
Не знаю, почему я поступил так, как поступил. Возможно, посчитал рассказ сестры очередной выдумкой. Возможно, я был взрослым лишь в своем представлении, а на деле мне было страшно будить других взрослых людей. А может, во мне взыграла нелепая обида за то, что мне смеет приказывать какая-то маленькая девчонка, но я не стал ничего делать. Я сказал Ане, чтобы она перестала выдумывать. Сказал, что ей все приснилось. Сказал, чтобы она шла спать и не звонила ночью. Сказал что-то еще, отчего молчание в трубке сменилось тихим Аниным плачем. Затем еще, только последние слова никто не услышал – в трубке раздались короткие сухие гудки.
Я постоял немного и положил трубку. Прошел мимо родительской спальни и свернул в свою, где укрылся с головой одеялом. «Глупой девчонке приснился кошмар,» – с абсолютной уверенностью заключил я. Заснул я легко, и сны мне не снились.
На следующий день позвонила бабушка и сказала, что Аня пропала.
Те дни отпечатались в памяти смутно. Помню, что мама беззвучно плакала в своей спальне, а меня опрашивал следователь. Помню, что несколько дней я пребывал в каком-то эмоциональном отупении, а потом со мной случилась истерика, и родителям пришлось вызвать скорую помощь. Приехавший врач поставил какой-то укол, после которого я сразу заснул. В ту ночь впервые за долгое время я видел сон – мне снилась дорога из желтого кирпича.
Аню не нашли ни на следующий день, ни через два, ни через неделю. Пролетели бессмысленные летние дни, отзвенели школьные звонки в коридорах, испарились из памяти поздравления, елка и мандарины, отгремели январские вьюги, расцвели почки на вербах. Мне исполнилось семнадцать, и меня впереди ждала взрослая жизнь. Ане навсегда осталось тринадцать – она исчезла, не оставив даже следа.
Полиция долго рассматривала версию похищения, но в итоге остановилась на том, что Аня по какой-то невыясненной причине сбежала ночью и потерялась в лесу. Найти живого человека в тайге очень сложно. Мертвого – практически невозможно. Даже родители потихоньку стали смиряться, но я – нет.
Майское солнце согревало проклюнувшуюся на деревьях листву, когда я заявил им, что на это лето хочу поехать в деревню. Родители тревожно переглянулись, и куривший на балконе отец закашлялся дымом. С тем же рвением, с каким родители норовили спровадить нас раньше, они начали уговаривать меня остаться, но в семнадцать лет я был на удивление упрямым ослом.
Встреча получилась теплой и одновременно неловкой. Бабушка бросилась обниматься и от волнения вместо Саши назвала меня Мишей. Слегка исхудавший, но по-прежнему бодрый дед крепко пожал мне руку. Мы сели пить чай, и я, как в детстве, завороженно слушал за окном тишину и наблюдал, как солнечные зайчики пляшут по бревенчатым стенам. Затем бросил сумку с вещами в маленькой комнатке, которую когда-то делили мы с Аней: две аккуратно застеленные кроватки по-прежнему занимали место вдоль стен. Когда я распаковывал и раскладывал свои вещи, то не обратил внимания на коробку в шкафу: от неловкого движения она перевернулась, и содержимое рассыпалось по полу. Там были заколки и ленточки, смешные тапки в цветочек, цветные фломастеры, куклы: Анины вещи, которые старики заботливо упаковали, но, видимо, забыли отправить домой. Я почувствовал тяжелый комок, который подкатил к горлу. Встал на колени, начал бережно укладывать их обратно и только тогда заметил, что на дне коробки лежит книга. Это было старое издание «Волшебника изумрудного города», которое, судя по виду, сестра зачитала до дыр. Накатили непрошеные воспоминания. Я сел на кровати и долго вертел книгу в руках, бесцельно блуждая по комнате взглядом. Взгляд остановился на единственном окошке, и по телу пробежала невольная дрожь. Я как-то совсем забыл, что окнами комната выходила на лес.
Весь следующий день я посвятил прогулкам по местам детства. Здесь ничего не изменилось, с одной стороны, с другой – поменялось много. Дерево с тарзанкой кто-то спилил, а пруд, где мы когда-то плескались с таким удовольствием, показался мне просто заболоченной лужей. Серый кот Барсик умер от старости, а деревенской ребятни не было видно – наверно, они, как и я, перестали сюда приезжать. Один только лес оставался таким же, каким помнил его всегда: могучим и темным, закрывающим небо, к тому же успевшим протянуть хвойную лапу на заброшенные участки.
Сама же деревня, казавшаяся в детстве простором для путешествий, на деле была крохотной деревушкой, насчитывающей едва ли десяток домов. Ближайший к нам был дом бабы Нюры: набожной тихой старушки. Дальше жил глухой дед Макар, за ним баба Клава, чьи коровы не давали покоя деревенским, слоняясь по улице и топча огороды. Тетя Надя с мужем – хозяева единственного на всю деревню магазина продуктов. Еще несколько близких и отдаленных соседей, которых я или не знал, или уже не помнил их имена. Ну и конечно, сам дядя Толя.
Дядя Толя… Он жил в противоположном от нас, дальнем конце деревни, и в детстве бабушка с дедушкой строго-настрого запрещали к нему приближаться. Я часто повторял про себя это имя после того, как пропала сестра. Дядя Толя был самым молодым жителем деревни, хотя ему было уже под пятьдесят. Он слыл заядлым грибником, но больше пьяницей, браконьером и уголовником – лихим человеком, чья биография довольно типична для умирающей постсоветской деревни. Отсутствие работы, водка, пьяные драки, два срока по каким-то делам, возвращение – и все по новой. После исчезновения Ани полиция первым делом взялась за дядю Толю. Однако у того, что называется, оказалось «железное алиби»: он целый месяц пробыл в городе и в деревне не появлялся. По крайней мере, так решил следователь.
Во дворе дяди Толи на меня едва не сорвалась облезлая дрянная овчарка. Брызжа слюнями, она провожала меня, бегая вдоль натянутой проволоки, к которой была прикреплена цепь. Я несколько раз обошел хилый домишко, обнесенный забором, за которым виднелись мутные окна и запущенный огород. На этом моя детективная деятельность и закончилась, не успев начаться – мерзкая псина всюду следовала за мной. Я отошел и присел на обочине, достав из кармана пачку синего «Винстона». Закурил. Волнение, предшествовавшее поездке, поулеглось, и на меня стало накатывать осознание нелепости происходящего. Что я вообще хочу тут найти? Неужели я всерьез планировал вломиться к нему в дом и обнаружить там подпол с пыточной камерой? Со злобой я втоптал бычок в землю, развернулся и отправился восвояси. По дороге увидел в окне бабу Нюру. Я остановился и приветливо помахал ей. Старушка не ответила. Стало немного обидно: наверно, забыла меня за несколько лет. Тогда я улыбнулся, указывая на свой дом, но та внезапно перекрестилась и задернула шторы. Мне стало немного не по себе.
Ночью мне тревожно спалось: сказалась перемена места, свежий воздух и сквозняк из окна. К тому же бабушка весь вечер то стучала посудой на кухне, то громыхала чем-то в своей комнате. Но даже когда все стихло, мне не сделалось легче: я долго ворочался и переворачивался с боку на бок, и только глубоко за полночь наконец удалось заснуть. Проснулся я резко – от необъяснимого чувства какой-то опасности. Едва я открыл глаза, как тут же вскрикнул и ударился затылком об изголовье кровати.
Надо мной нависала неподвижная фигура, вперившись в меня немигающим взглядом. Ее глаза тускло поблескивали в темноте комнаты.
– Бабушка? – Просипел я, пытаясь справиться с бешено колотящимся сердцем.
Она была в одной ночнушке, и я вдруг понял необходимость вечного ношения головного платочка: бабушка почти полностью облысела, и с ее маленькой головы, обтянутой сморщенной старушечьей кожей, свисало несколько ничтожных седых прядей. Она застыла неподвижно, будто восковая статуя у изголовья моей кровати, а ее глаза сверлили меня пугающим огоньком.
– Баааа…? – Повторил я уже дрогнувшим голосом.
– Миша, – наконец глухо прошептала она. – У меня в комнате рогатая голова. Она опять прячется под кроватью. В последнее время она стала очень сильно вонять… Ты не прогонишь ее, Миша?
– Что? – Только лишь сумел выдавить я.
Вместо ответа бабушка медленно развернулась и прошлепала в свою комнату. Я вскочил, в спешке натягивая штаны. В комнате бабушки царил беспорядок: шкаф с вещами был перевернут вверх дном, а фотографии попадали с полок. Бабушка указала пальцем на свою кровать, застеленную бежевой простыней, край которой спускался до самого пола, закрывая пространство под ней.
– Там. – Коротко прошептала она.
Я основательно так струхнул. Прислушался. Попытался шепотом заговорить с бабушкой, но та молчала, не отрывая от кровати испуганного взгляда. Подол простыни чуть колыхался над полом, то ли от неуловимого сквозняка, то ли от чего-то еще, о чем мне не хотелось в тот момент думать. Мы стояли в полной тишине несколько долгих минут, и я почувствовал, как во рту у меня пересохло. Тишина, неизвестность и странное поведение бабушки натягивали мои нервы в тугую струну.
В какой-то момент я не выдержал. Схватил в коридоре швабру, вернулся в комнату, секунду помедлил, а затем резко дернул за край простыни. Под кроватью никого не было. Только толстый слой пыли на деревянном полу. Я облегченно вздохнул, обернувшись к бабушке. Та со страхом и недоумением смотрела на грязный пол. Я снова застелил кровать и, несмотря на ее вялые протесты, уложил бабушку спать. Проверил комнату деда (последние годы старики спали в разных комнатах) и удостоверился, что он преспокойно лежит, укрытый с головой одеялом. Затем вышел на свежий воздух и закурил – мне потребовалось пара глубоких затяжек, чтобы немного успокоиться. Что это за хрень произошла только что?
Весь следующий день я чувствовал себя не в своей тарелке. Хотел проследить за дядей Толей, который вышел из дома с вещмешком на плечах и пошел куда-то по направлению к лесу, но почти сразу потерял его из виду. Я остался стоять на опушке: злой, невыспавшийся, исцарапанный о кусты.
Дома я попытался расспросить бабушку о вчерашнем, но та смущенно улыбалась и отмахивалась от разговоров: «Приснилось, мне, Сашенька. Бабушка старенькая уже. Ты прости меня – сама напугалась и тебя взбаламутила. Лучше кушай давай».
Я сидел за столом, пока бабушка сновала вокруг, раскладывая по тарелкам домашние помидоры. Она снова была в своем пестром платке, однако теперь я знал, что под этим платком был лысый череп, обтянутый желтоватой сморщенной кожей и обрамленный остатками волос: жалкими волосинками, похожими на свисавшие с потолка нити паутины. Почему-то этот образ прочно засел в моей голове, вызывая постыдное отвращение, отчего аппетита не было и в помине. Деда не было. Он проснулся и позавтракал очень рано и снова закрылся в своем гараже: оттуда доносились звуки работы инструментов. Дед не вышел поприветствовать меня утром, как и не приходил на ужин вчера вечером – его, похоже, вообще ничего не заботило, кроме его гаража.
– Это рогатое существо забрало Аню? – Неожиданно для самого себя сказал я вслух, и бабушка выронила из рук перечницу.
– Внучек, – вместо ответа та придвинулась ко мне ближе, склонив свое морщинистое лицо прям над моей тарелкой. В нос ударил неприятный старушечий запах. – Ты вот что. Ты занавешай окошко у себя вечером. Только не шторами, я тебе старое одеяло дам – хорошее, плотное, еще от моей мамы досталось. И ночью во дворик не выходи – я входную дверь на засов запру. Не пугайся, родной, ну что тебе ночью там делать? Лучше книжечки почитай, телевизор стоит вон. Поиграйся тут дома, только деда не беспокой. Дедушке отдыхать надо, у него сердце больное – ты дедушку не буди ночью. А главное, внучек, не ходи гулять в лес.
– Ты прости нас, стариков, – добавила она после неловкой паузы, повисшей над столом, – у всех бабушек и дедушек свои причуды. Ты ведь не сердишься, правда?
Я не сердился. Я просто закрыл дверь своей комнаты на щеколду и беспокойно ворочался на кровати, не зная чем себя занять. Тревога усиливалась по мере приближения темноты.
Судя по всему, бабушка даже не планировала ложиться спать и снова чем-то громыхала в своей комнате: я слышал звуки падения предметов и передвигаемой мебели. Помучавшись от безделья часа полтора, я, наконец, попытался заснуть, но почти сразу вскочил, когда из ее комнаты послышались удары молотка. Прошмыгнув по коридору и приоткрыв дверь, я увидел, как бабушка стоит на табуретке и пытается заколотить окно огромной картиной, сорванной со стены. Я всегда помнил старушку чистюлей, по два раза за день протиравшую пыль, а сейчас в ее комнате царил сущий бардак: буквально все было перевернуто вверх дном. К тому же мне пришлось почти сразу прикрыть нос от отвратительного запаха, ударившего мне в ноздри. Ясное дело, ведь туалет был на улице, и если я еще мог справлять свои дела (простите меня) через окно, будучи запертым в доме на ночь, то бабушку выручал только ночной горшок, стоявший рядом с кроватью и подрагивающий от каждого размашистого удара. От этих же ударов его содержимое понемногу выплескивалось на пол. В спешке я закрыл дверь.
Вернулся в свою комнату, будучи в полнейшем смятении. Теперь понятно, почему дед все свободное время торчит в гараже, а ночью с головой накрывается одеялами. Бабушка, наверно, лунатит – я слышал, что такое бывает в их возрасте и это, вроде, не страшно. Однако тут же вспомнил про Аню, и мне сделалось мучительно стыдно. Если здоровый лоб вроде меня вчера перепугался до чертиков, то каково было сестре проводить в этих стенах целое лето?
Я сел на кровать, достав из коробки «Волшебника из изумрудного города», но настроения читать не было. Я лишь бегло пролистал книгу, и она раскрылась на случайной странице, открыв взору поля, исписанные неумелым детским почерком. У меня перехватило дыхание. Забыв про грохот из бабушкиной комнаты, я стал внимательно изучать ее и увидел еще записи и еще. Это были короткие заметки, детские смешные рисунки, наивные мысли: видимо, любимая Анина книжка служила ей еще и неким подобием дневника. Я невольно улыбнулся, когда увидел записки и о нашей легенде – дороге из желтого кирпича. Конечно, ничего особенного тут не было: просто догадки и фантазии маленькой девочки, однако последняя запись кардинально отличалась от предыдущих, заставив меня поежиться.
На странице была цветная иллюстрация, изображавшая всем знакомый сюжет: Элли, Тотошка, Страшила, Железный Дровосек и Лев идут по дороге из желтого кирпича. Вот только лица всех персонажей, как и сама дорога, были закрашены черным, а внизу такими же черными буквами выведено: «ПОД ЗЕМЛЕЙ». Я долго рассматривал эту изуродованную картинку, поэтому не сразу обратил внимание на какой-то символ, нарисованный рядом. Он был непонятный и довольно сложный: длинная зигзагообразная линия, обрамленная штрихами, окружностями и какими-то закорючками. Никогда не видел такой раньше. Я пролистал книгу до самого конца, однако то была последняя запись.
Находка меня взволновала. Я встал и начал мерить шагами комнату. Конечно, это было практически «ничего». Пустая зацепка. Сущая мелочь. Но… но, по всей видимости, это единственное, что Аня оставила, прежде чем бесследно исчезнуть. «ПОД ЗЕМЛЕЙ». У меня по спине пробежали мурашки.
Я подошел к окну, распахнул ставни (естественно, я не послушал бабушкиных наставлений, а вонючее одеяло просто закинул в угол) и нервно закурил. Облако сизого дыма медленно растворилось в темноте ночи. Впереди черной стеной возвышался лес, освещаемый лишь бледным светом растущей луны. Я вглядывался в него с тревогой – он уже не казался мне волшебным и сказочным местом, каким помнился с детства. С замиранием сердца я наблюдал, как качались верхушки сосен, слушал, как хрустели ветки и скрипели стволы: как что-то в его глубине непрестанно шевелилось, шумело и двигалось. Лунный свет пробивался сквозь ветви, порождая причудливое сплетение теней: они колыхались и ползли под корнями, будто живые, однако я знал, что это иллюзия, воображение, морок. Поэтому поначалу не обратил внимания на фигуру, что двигалась через лес. Высокий человеческий силуэт медленно и бесшумно скользил между сосен параллельно дому и уходил в чащу. На его голове виднелись два коротких отростка, похожие на рога.
Я сам не заметил, как у меня задрожали колени. Затаив дыхание, я провожал ее взглядом, толком не понимая, мерещится мне или нет. В какой-то момент фигура остановилась и застыла на месте. Затем повернулась немного, и я с запозданием понял, что в мою сторону – теперь она смотрела прямо на меня. Пришел страх, и он обрушился цепенящей холодной волной. Я выругался и тут же затушил сигарету, не понимая, что меня прекрасно видно в горящем окошке. Отступил, схватившись за створки, и с ужасом понял, что все эти окна и двери – это всего лишь сухие деревяшки, старые доски, не способные ни от чего защитить…
– МИША!
Я отпрыгнул, будто ошпаренный и повалился на пол. Бабушка колотила в дверь моей комнаты, закрытой на шпингалет:
– Миша! У меня в комнате глаза под половицами, они смотрят на меня из щелей!
Вскочив на ноги, я бросился к окну, но рогатого силуэта больше не было видно. Просто лес. Просто тени от лунного света. Сердце бешено колотилось.
– Миша! Там эти глаза на полу! Раздави их, пожалуйста…
– Меня Саша зовут! – Огрызнулся я, запустив в закрытую дверь первым, что попалось под руку.
– Ты видел кого-нибудь ночью в лесу? – Дед неожиданно остановил меня в коридоре, когда я собирался улизнуть из становящегося невыносимым дома.
Застигнутый врасплох, я молча кивнул.
– А он видел тебя? – Старик склонился надо мной, вперив в меня два мутных глаза, один из которых был изуродован катарактой.
Каменное лицо деда не выражало эмоций. Теперь я видел его совсем близко и понимал, что на самом деле дед выглядел плохо: измотанный и похудевший, даже осунувшийся; в его запущенной бороде застряли хлебные крошки и мертвые насекомые. В тот момент я подумал, что исчезновение внучки сильно ударило по нему, а пугающий лунатизм бабушки скоро совсем добьет. С тех времен, когда я помнил его, дед стал еще более молчаливым и нелюдимым, все чаще погружался с головой в работу и предпочитал ее обществу односельчан. Он больше никогда не ходил в лес ни за ягодой, ни за грибами, ни за дичью и даже не смотрел в его сторону.
Под немигающим взглядом дедушки мне сделалось неуютно, и я, испугавшись, отрицательно помотал головой. Дед не сводил с меня глаз.
– Нельзя, чтобы они тебя видели, – твердо сказал он. – Они везде, слышишь? Прячутся, наблюдают, ходят за мной – я их видел. Ищут момента, чтобы подобраться поближе.
– У них есть вторая кожа, – он вдруг схватил меня за плечи и придвинул почти вплотную к своему лицу – на меня дыхнуло запахом пота и нечищеных зубов. Его пальцы впились мне в плечи, и я почувствовал нетипичную для его возраста и худобы силу. – Запомни. Они могут снимать ее как одежду и надевать новую. Снимают с себя кожу и надевают другую. Снимают кожу и надевают еще одну. Они могут выглядеть как угодно: как ты, как я, как твоя мама или твой папа, а ты не отличишь. Нельзя, чтобы они тебя увидели – они будут ходить за тобой, пока не застанут врасплох.
Дед сжимал меня в своих чугунных объятиях, а я стоял: ни жив, ни мертв, боясь вымолвить даже слово.
– Но это наш дом. Наш дом! Никто не прогонит нас отсюда! – Дед отстранился, расцепив хватку, но, не спуская с меня металлического взгляда, и напоследок добавил. – Твоя сестра знала это, и за это ее и забрали. Не ходи в лес и слушайся бабушку.
Не дожидаясь ответа, он вышел из дома. Я остался стоять в коридоре, где запах готовки из кухни смешивался с запахом мочи и грязного белья из бабушкиной комнаты, который не могла сдержать даже закрытая дверь. Я мысленно подсчитывал про себя. Три дня. Три дня я пробыл тут, если считать сам день приезда. Восемьдесят девять дней лета ждало меня впереди.
Я вернулся в свою комнату и начал закидывать в рюкзак вещи. Потом плюнул и пошел в коридор, сорвав со стены серую, засаленную телефонную трубку. Набрал номер нашей квартиры. Долго раздавались гудки. Наверное, Аня тоже стояла вот так в темноте, пока рогатое существо скребло пальцами по стеклу ее комнаты, а бабушка безумствовала в соседней. Я сжал зубы до скрежета. Здесь происходило что-то плохое. И у этого должна была быть причина. Не дожидаясь ответа, я положил трубку.
Следующая неделя прошла на удивление спокойно. Дядя Толя тихо пьянствовал в своей развалюхе. Бабушка внезапно перестала лунатить и стучать по ночам всем подряд, а дед ни разу не вспоминал о том разговоре, был умеренно весел и даже шутил. Я по-прежнему разглядывал лес вечерами, но более не видел в нем никого.
Будто по щелчку выключателя жизнь в деревне вернулось в совершенно нормальное, скучное русло. Стало казаться, что все наладилось или наоборот, что ничего не было, что это я воспринял слишком остро какие-то совпадения, стариковские причуды и накрутил сам себя. Так бы и было, если бы у меня под кроватью не лежала книга, а в ней надпись и загадочный символ, который я тщательно перерисовал на альбомный листок. Его значение по-прежнему оставалось мне непонятным.
Я с осторожностью показал его бабушке с дедушкой, но он не вызвал у них никакой реакции. Думал расспросить местных, но баба Нюра даже не открыла мне дверь – так я понял, что помощи от деревенских я не дождусь вообще никакой. В телевизионной программе удалось высмотреть передачу про современные секты, и я просмотрел ее от начала и до конца, но не нашел ничего похожего даже близко. Постепенно у меня стали опускаться руки.
К тому же беда пришла, откуда не ждали. Тетя Надя из единственного на всю деревню магазина наотрез отказалась продавать мне сигареты. Я уже прочно подсел на табачную зависимость и лишаться единственной отдушины в этом богом забытом месте совсем не желал. Однако хозяйка была непреклонна. Я просил, взывал к жалости, спорил и умолял, но тетя Надя лишь злобно трясла своими пятью подбородками, вперив в меня поросячьи глазенки: «Пошел вон, молокосос! Не положено – закон такой». В конце концов, она пригрозила, что если я не уберусь сию же секунду, то она выволочет меня за шкирку и выпорет на глазах всей деревни, и, глядя на ее телосложение сумоиста, я ни секунды не сомневался, что она сможет.
В городе я бы решил проблему легко: просто попросил кого-нибудь из прохожих затариться для меня сигаретами – всегда бы нашелся кто-нибудь. Но здесь кого просить? Не бабушку же божий одуванчик или глухого деда Макара? Перебирая варианты, я мрачнел все сильней, не желая признавать очевидное и откладывая решение на потом. Лишь когда желание курить стало невыносимым, я плюнул на все и поплелся в конец деревни. Мне было неприятно это делать, но, похоже, выбора у меня просто не было. Было всего два часа дня, но дядя Толя уже был навеселе. Он на удивление легко согласился помочь и даже не попросил за свои услуги «комиссию». Пока мы шли через деревню, я был чернее тучи, а дядя Толя напротив, весело трепался о всякой ерунде, чем невыносимо меня раздражал. Он мне не нравился, даже если не брать в расчет то, что я по-прежнему подозревал его в исчезновении сестры. Не нравился так же, как вам не нравится вечно пьяный сосед по лестничной клетке или воняющий в автобусе бомж.
Дядя Толя был невысоким, но крепким мужичком, с головой, похожей на шишковатую гнилую картошку и плохими зубами, от которого вечно несло перегаром и луком. Будучи пьяным, он любил помахать кулаками, и вот в эти мозолистые землистого цвета руки, которые вполне могли смыкаться на Анином горле, я вложил несколько купюр. К тому же, дядя Толя непрерывно болтал, и чтобы перебить его невыносимый бубнеж, я спросил о чем-то нейтральном, вроде охоты или рыбалки. Он нахмурился.
– Теперь не хожу почти. Редко.
– Чего так?
– Лес испортился, – коротко сказал он, почесывая грязный затылок. – Да и тебе ходить не советую.
Я тут же забыл про свою неприязнь и навострил уши.
– Это как так? Что значит испортился?
Дядя Толя помолчал – внезапный поворот разговора ему не очень понравился.
– Ну… случается разное. Видят там всякое. Чего не должно быть. – Уклончиво ответил он.
Он помолчал еще немного, но в силу природной болтливости не смог себя долго сдерживать.
– Помнишь, у бабы Клавы коровы прям по деревне гуляли? Теперь только на поле и под присмотром. А почему? Пару лет назад пропала одна – нашли в лесу. Кто-то разодрал буренку в мясо, переломал кости, шкуру содрал, а есть не стал – бросил посреди леса. Только голову с собой унес. Потом еще одна потерялась. Нашлась… Там тоже стремное зрелище было. Отвечаю тебе. А вот пару месяцев назад Колька-Стакан пропал – ну, тот с концами. Конечно, непутевый мужик и, говорят, утопился в реке, но я не верю – чую, не просто так это. Да и люди, что рядом с лесом живут… странные стали. Как твои старики вон – совсем пришлепнутые.
Я нервно сглотнул.
– Конечно, понимаю, старость и все такое – все под себя ходить будем. Но тут не только в этом дело, я думаю.
– А что ж вы молчите-то все? Почему не уезжаете отсюда? Не рассказываете никому? – Воскликнул я.
– Пацан, ты дебил? – Спокойно парировал дядя Толя. – Куда уезжать? Кому говорить? Посмотри вокруг – одни живые мертвяки под девяносто лет. Век здесь прожили, здесь и помрут. А вот тебе тут нечего делать. Зачем приехал? Забыл, что с сестрой случилось?
Я покраснел от нахлынувшей злости, и мне захотелось его ударить, однако знал, что со взрослым мужиком мне не совладать. Последнюю часть пути мы прошли молча.
Дядя Толя вошел в магазин, а я остался на улице. Его долго не было. Наверно, хозяйка раскусила мой план и теперь собачилась с дядей Толей. Я устал ждать и сел на ступеньки, достав из кармана альбомный листок с загадочным символом, в который раз пытаясь его разгадать. Зигзаг, кружки, линии, закорючки. Ничего не приходило на ум. Абсолютно.
Наконец, дверь распахнулась, и дядя Толя бесцеремонно ткнул меня под ребра носком сапога.
– Даешь молодежь! – Прокричал он, кинув мне несколько пачек, сам сжимая под мышкой пол-литра какого-то пойла. – О, ты это что? В поход собрался?
Я непонимающе уставился на него.
– Ну, это? – Он указал пальцем на альбомный листок.
Я ничего не понимал.
– Ну, это же карта, не? Просто подумал. Похоже на деревню, пруд, а здесь бурелом. Вот эта загогулина – да, его примерно так обходят.
Я попеременно смотрел то на него, то на альбомный листок с каракулями, пока дядя Толя не махнул рукой, отправившись продолжать одному ему ведомый праздник.
Следующие несколько дней я посвятил проверке этой безумной теории. Конечно, дядя Толя был просто спившимся уголовником, пропившим остатки мозгов, наверняка из тех, кто высматривает масонские символы даже на пачке с макаронами. И пусть отдельные элементы рисунка как будто совпадали с расположением местных ориентиров, это совсем не походило на карту. Однако как бы я ни бился над чертовым рисунком, у меня просто не было других догадок насчет него.
В лесу было сумрачно независимо от погоды. Я пытался следовать «карте», делая небольшие засечки на деревьях ножом, который предварительно стащил с кухни. По дороге я вспомнил, что в этом участке леса действительно был большой бурелом, который практически невозможно пройти напрямик, поэтому сюда редко ходили. Если верить дяде Толе, то карта показывала какой-то хитрый обход, но была слишком схематичной, чтобы понять, где он. Я часто плутал, карабкался на высохшие стволы, продирался сквозь заросли шиповника и ежевики и возвращался обратно. В первый день я вернулся домой ближе к вечеру, замученный и искусанный комарами. Дед с бабушкой спрашивали меня, где я был. Я ответил, что заснул, лежа в поле.
На второй день повторилось примерно тоже самое. На третий день я неожиданно наткнулся на мертвую тушку. Это было какое-то небольшое животное: собака или лисица. Понять было невозможно, потому что со зверька была содрана шкура – в гнилостной плоти мерзко копошились опарыши. Я долго смотрел на несчастного зверька, чувствуя, как моя решимость медленно ползет в пятки, а ноги подрагивают. В тот день я задержался в лесу дольше обычного и вышел к деревне лишь в сумерках, подгоняемый нехорошим чувством, что на меня кто-то глазеет из чащи.
Той же ночью я впервые услышал, что кто-то ходит на улице, возле моего окна. Тяжелые шаги неторопливо следовали туда и обратно, меряя внешнюю стену вдоль. Я забился под кровать, сотрясаясь всем телом. Прижался к стене, сжимая в руках тупой кухонный нож, которым не разделать даже куриную тушку. Мне очень хотелось закричать. Очень хотелось… Хотелось разбудить бабушку с дедушкой, но я боялся даже вдохнуть слишком громко. Он ведь уйдет? Он ведь не может так просто вломиться в дом, так ведь? В какой-то момент ночная темнота комнаты сделалась еще непроглядней, и я понял, что это нечто заглянуло в окно, заслонив собой тусклое мерцание звезд. Раздался скрежет чего-то острого по стеклу. Глухой хруст сопротивляющейся оконной рамы…
– МИША! – Тишину прорезал пронзительный старушечий визг, и я услышал шлепки босых ног по полу. – Миша!
Мое сердце упало в пятки. В комнате стало светлее, и тяжелые шаги за окном стали удаляться. Бабушка забарабанила в дверь моей комнаты.
– Миша, ты где? Миша!
Я продолжал лежать под кроватью, до крови кусая костяшки пальцев и надеясь, что я просто свалился с температурой, а все происходящее видится мне в бреду. Стуки в двери стихли, но я тут же увидел, как в двери, у самого пола, будто в замедленной съемке открывается дверца для Барсика и оттуда медленно выплывает бабушкина голова. Такая же лысая, с ошметками седых волос, похожих на мотки паутины, она внимательно осматривала комнату, скалясь в темноту глуповатой улыбкой. В темноте ее шея казалось невозможно тонкой и длинной.
– Миша, у меня в комнате кто-то есть. Можно я посплю у тебя?
Бабушка попыталась протиснуться в лаз, но не смогла, и с недовольным бубнением скрылась за дверью. В ту ночь я не сомкнул глаз.
На четвертый день я не отважился никуда выходить. Так же как и на пятый. Бабушка с дедом спрашивали, все ли у меня в порядке, и я сослался на то, что заболел. Бабушка всплеснула руками, а дед нахмурился. Он спросил, не гуляю ли я в лесу – я отрицательно покачал головой.
На утро шестого дня я наконец-то решился. У меня, как и всегда, был только старый фонарик, подаренный мне отцом, кухонный нож и пакет с бутербродами. Я шел по тропе, которую уже успел натоптать, затем пробирался сквозь дикий лес: через острые ветки и поваленные стволы, старательно отмечая дорогу засечками на деревьях. Я шел очень долго, на автомате прокладывая дорогу, пока внезапно не понял, что препятствия кончились. Бурелом остался позади, и я вышел на открытый участок. Отсюда сырой хвойник простирался дальше, во все стороны, в бесконечную даль. У меня подкосились колени. Выходит, что дядя Толя ошибся, и «карта» вовсе не была картой. Ведь, если так, то я уже должен был дойти до отмеченной точки или пройти ее, однако я ничего не заметил.
Я вернулся немного, устроившись на поваленном дереве, достал свой пакет с бутербродами. Пока ел, взгляд бесцельно блуждал вокруг и вскоре зацепился за какую-то неестественность. Сложно сказать, что это было: след внешнего воздействия, отпечатавшийся посреди нетронутого дикого леса, едва заметное нарушение обстановки. Скрытое, но недостаточно хорошо. Я пошел туда, внимательно изучив нетипично ровный участок с мелкой травой: прошелся взад и вперед, пошерудил ногой опавшую листву. Носок ботинка уперся в крышку деревянного люка. Я нервно сглотнул.
Вскоре отыскалось и ржавое кольцо, дернув за которое, я распахнул вход в узкий туннель, уходящий куда-то во тьму. Я посветил фонариком. Пол в туннеле был земляной, но у самого спуска выложен грубым булыжником, и несколько камней были по-детски небрежно раскрашены желтым мелком.
Просидев на краю ямы, я выкурил, наверно, пол пачки. У меня не было с собой часов, а под темными кронами сосен тяжело определить время, но было, кажется, в районе «после обеда». В идеале, мне нужно было вернуться, но меня пугала мысль, что нечто, устроившее этот лаз, уже завтра обнаружит признаки чужого присутствия, и последствия этого были непредсказуемы. Желтые мелки на камнях не оставляли сомнений, что это именно то, что я и искал. А еще: это ведь именно то, зачем я приехал, верно?
Я несколько раз глубоко вдохнул. Проверил батарейки фонарика. И спрыгнул вниз.
Туннель был узкий, и в нем едва умещался один человек, а макушкой я то и дело больно скребся о земляной потолок. Освещения не было, и слабенький луч фонаря был единственным источником света. Я осторожно продвигался вперед, меряя время по вырывавшимся изо рта клубам пара, но быстро потерял им счет. Я шел, пока туннель не уперся в развилку. Я пошел направо. Все те же сырые стены, спертый воздух, блуждающий луч фонарика впереди. Еще развилка – я пошел прямо. Потом еще, и я снова куда-то свернул. Я потерял счет времени даже примерно, и мне казалось, что шел очень долго, хотя на деле едва ли нарезал километр-два. Наконец, крохотное пятнышко света от фонаря стало расти, увеличиваясь в размерах, и уже не терялось в темноте коридора, а уперлось во влажную вертикальную стену. К стене была прикреплена деревянная лестница, уводящая вверх – к закрытому люку.
Я прислушался. Проверил ступеньки на прочность, легонько толкнул крышку люка. Он не поддался, но был не заперт – кажется, просто придавлен чем-то тяжелым с той стороны. Я приподнял его настолько, чтобы заглянуть в узкую щелочку и осторожно осмотрелся: похоже, ничего опасного не было. Провозившись немного с люком, я смог растолкать и сдвинуть груз – им оказался мешок, набитый землей.
Наверху было светлее. Высокий потолок, дощатые толстые стены. Слева в беспорядке свалены ящики. Справа грубо обтесанный стол, с разбросанными на нем инструментами: топор, молоток, куча ржавых ножей, шила, заточки, серпы. На стене ряды зазубренных острых дисков для циркулярки. Скользя по ней лучиком фонаря, я едва не вскрикнул, зажав рот рукой, когда по стене поползли рогатые тени: две высохшие бычьи головы были прибиты под потолком. Я продолжал осматриваться вокруг, не давая себе задуматься над происходящим и тем самым вогнать себя в пучину неконтролируемой паники, которая не закончилась бы ничем хорошим.
Недалеко находился еще один широкий верстак, с чем-то, что я сначала принял за рулон ткани, вот только это была не она. Я подошел ближе и почувствовал, как съеденные бутерброды стали проситься наружу. Раньше я слышал о таком только в документалках, посвященных средневековью, и даже в страшном сне не мог себе представить, что когда-нибудь увижу такое воочию. На столе была растянута на веревках высушенная человеческая кожа, снятая в полный рост, от загривка до пяток. От нее исходил несильный, но едкий смрад гнили, смешанный с какой-то химией. Я тут же отвернулся и привалился к стене.
Бешено озираясь и борясь с подступающей тошнотой, я блуждал взглядом по помещению, и на задворках сознания возникала мысль, настолько ужасная и простая, что я просто отказывался в нее верить. Я провел пальцами по деревянному столу с инструментами, оценил взглядом стены, размер и пропорции, острые зубцы пил и резцов, аккуратно развешанных по порядку, вдохнул запах лака и краски… И в какой-то момент все понял. Понял и побежал, даже не удосужившись закрыть за собой люк: нисколько не заботясь об оставленных следах собственного присутствия. Нырнул в темноту туннеля и луч фонаря с бешеной скоростью заметался по подземелью. Долго, кажется, очень долго я слышал только свой топот, гул крови в ушах и собственное дыхание, пока не выкарабкался из тесной и узкой тьмы во тьму необъятную, полную таинственных звуков. Наверху уже наступила ночь.
Я пополз на четвереньках. Потом побежал. Нож выпал и затерялся где-то в траве, батарейки фонарика стали сдавать. Полная луна скрывалась за тучами. Меня спасли мои собственные отметки на деревьях и то, что я относительно хорошо знал дорогу.
Когда я, еле живой от страха и усталости, добрался до окраины деревни, то увидел, что в нашем доме уже не горел свет. К счастью, мне повезло: бабушка забыла закрыть дверь на засов. В коридоре было темно. На ощупь я добрался до телефона, снял трубку и дрожащими пальцами набрал номер. Длинные гудки растягивали ожидание в бесконечность. Я выматерился, ударил по рычажку и снова набрал. Ничего. Родителей как всегда было не разбудить. Я почувствовал, как от отчаяния по щекам потекли слезы и со злостью расколотил телефонную трубку о дверной косяк.
В своей комнате я начал лихорадочно собирать вещи: просто хватал первое, что попадалось на глаза, запихивая в рюкзак. Побежал к выходу, но остановился у самой двери. Во мне еще теплилась надежда, что это какой-то бред, просто стечение обстоятельств. Она беззвучно погасла, стоило мне войти в комнату деда и легонько толкнуть тело, скрытое пеленой одеял. На пол свалилось соломенное чучело.
Я побежал в лес. Пожалуй, я плохо соображал в тот момент, но по моим представлениям, дорога делала слишком большой крюк, а если идти через чащу на запад, то можно выйти к реке, перейти ее вброд, а там до соседней деревни рукой подать. В ней есть опорный пункт участкового, круглосуточный гостевой домик для дальнобойщиков… Пускай мне нужно было идти через лес, но лес – это был просто лес.
Я пробежал совсем немного, когда услышал треск веток и шум где-то левее себя. Я тут же ускорился, но он совсем скоро перерос в тяжелый топот и хриплое бормотание, раздающееся где-то за моей спиной. В свете полной луны, вышедшей из-за туч, меж стволами замелькал белый череп, увенчанный парой коротких рогов. «Этого просто не может быть… просто не может быть». Я завизжал и рванул изо всех сил, но от накатившего ужаса лишь больше цеплялся за ветки и скользил по траве. Преследователь стремительно приближался, и я буквально чувствовал его присутствие за спиной, до ушей стало долетать жуткий отрывистый шепот:
–Кто-тыыыы…-кто-ты-покажись-ближе-ближе-иди-сюда-мерзость-я-посмотрю-кто-ты-увижу-там-под-кожей-увижу-тебя-сниму-ее-сниму-твою-кожу-сниму-твою-кожу-сниму-ее…
Я вырвал весь воздух из легких, обратив его в крик о помощи, но краешком сознания уже понимал, что это конец. В какой-то момент меня грубо толкнули, и что-то острое вонзилось мне в бок. Я кубарем повалился на землю. Дышать стало невыносимо тяжело. Было больно… очень больно.
Следующие события я помню только отрывками. Жуткий грохот, разорвавший ночную тишину. Потом бледное, склонившееся надо мной лицо дяди Толи. Он суетился вокруг и рвал свою футболку на части, а его руки были перемазаны кровью, по всей видимости, моей. Затем дядя Толя сжал меня в своих медвежьих объятиях и долго нес куда-то, а я видел болтавшийся на его спине ствол ружья. Потом был свет, какие-то люди, врачи, разговоры, машины с сиренами, белый потолок и все это слилось в единый цветной фейерверк образов без деталей.
А где-то далеко за всем этим, в лесу, волоча за собой простреленные ноги, хрипел и стонал тот, кого я уже не мог называть своим дедом. Я понял это, когда пройдя по подземному туннелю, оказался не в логове лесного чудовища, а в нашем собственном гараже.
В те времена я еще не знал таких слов как «деменция», «острое шизофреническое расстройство», «сумеречная спутанность» и других пугающих терминов, да и сейчас мало в них смыслю. Знаю только, что первые изменения были незначительны и почти незаметны, списаны на обычные стариковские странности, усугубленные одиночеством. Со временем они превратили мою бабушку в сумасшедшую каргу, громящую по ночам дом, а дедушку заставляли надевать на лицо бычий череп, чтобы охотиться на тех, кто не спит.
Мне невероятно повезло, что именно в ту ночь дядя Толя решил проверить свой тайник с чем-то не очень законным. Повезло, что рана оказалась неглубокой, и я отделался легким испугом. Повезло больше, чем «Коле-стакану», чью аккуратно снятую кожу я нашел в гараже – дед всегда был хорошим охотником и даже в безумии не растерял навыков. Повезло больше, чем моей сестре. Даже повзрослев, я никогда не пытался узнать, нашли ли среди всех этих гаражей, подвалов, туннелей и схронов (которых затем понаходили достаточно) ее изуродованное тело, потому что боялся услышать ответ, да и для всех он был очевиден.
Деревенский дом стариков сожгли – постарался кто-то из местных, но мы и не горевали о нем. Обоих упекли в психушку до конца дней, и ни я, ни мама с папой никогда не пытались поддерживать с ними связь. Даже когда одно за другим прислали свидетельства о смерти, я просто выкинул их в мусорный бак. Наверно, это неправильно. Ведь больной человек не виноват в том, что он совершает, пусть даже его поступки ужасны?
Родители винили себя, но я их – нет: возможно, они и не были хорошими родителями, но и я также не был хорошим братом.
Два раза в год я приезжаю на могилу сестры, где с фотографии на меня смотрит девочка, которой навсегда осталось тринадцать, и задаюсь одним и тем же вопросом: кто виноват в том, что случилось? Но не могу найти для себя ответ.
См. также[править]
Текущий рейтинг: 90/100 (На основе 165 мнений)
