(в том числе анонимно криптовалютой) -- адм. toriningen
Джемини
В конце концов, поиски мои привели меня в этот город, и я понял, что скитаньям моим пришел конец – я нашел то место, которое искал долгие и долгие годы, и которое являлось мне прежде только во снах и туманных лихорадочных грезах. Я всегда верил, что место это существует в реальности, хотя мне ни разу не доводилось ни видеть его, ни что-либо о нем слышать. Это город, у которого нет имени, а может быть, есть, но только в мертвом, погребенном под прахом столетий языке древних, само звучание которого не может быть воспринято человеческим сознанием, не поддается ему. Город, вечно укутанный в белый саван тумана, в котором дома, кажется, не укорененными в фундамент, а парящими в воздухе в паре метров над землей. Город, в котором люди напоминают скорее бестелесных призраков, нежели тела из плоти и крови. Город, в котором даже свет болезненно-желтых фонарей, кажется, не разгоняет мглу, а лишь делает её гуще и непроглядней.
Я поселился у старой, худощавой старушки, что любезно согласилась предоставить мне комнату в своем доме практически за бесценок, и тратил всё время свое, от заката и до восхода, а порой и после него, на прогулки по узким, мощеным улочкам моего нового пристанища. Улочки эти были извилисты и практически безлюдны, и только окна домов своими безразличными, вечно сонными взглядами составляли мне компанию в моих прогулках. Иногда навстречу мне проплывал кто-либо из жителей-призраков, иногда дорогу мне перебегали облезлые, тощие кошки – не только черные, но и всех других, самых разных цветов и оттенков – белые, рыжие, серые, коричневые. Они злобно зыркали на меня своими неизменно желтыми, точь-в-точь как свет местных фонарей, глазами и тут же скрывались где-то в глубине тумана.
Однажды, скитаясь по городу подобным образом, я набрел на картинную галерею. Это место сразу захватило мое внимание безнадежной меланхоличностью и какой-то почти чарующей убогостью – маленький одноэтажный домик, сплошь окруженный заброшенными или полузаброшенными на вид домами. Сквозь грязные стекла проглядывалось весьма тоскливое внутреннее убранство, а вывеска над входом скупо и лаконично гласила: «Галерея». Оказалось, что дверь заперта, и я позвонил в звонок, звук которого показался мне кощунственно громким и резким в окутывающей город вечной туманной тишине. С той стороны послышались шаги, и вскоре дверь мне открыл лысоватый и полный мужчина невысокого роста, лет сорока-сорока пяти на вид.
-Вы первый посетитель за очень долгое время, - задумчиво сказал он вместо приветствия, рассеянным взглядом глядя куда-то мимо меня, - заходите.
У меня тут же сложилось ничем не подкрепленное, но вместе с тем граничащее с убежденностью впечатление, будто бы он заранее ждал моего появления, и каким-то таинственным образом, наперед меня предвидел, что я приду к нему в его забытую богом галерею. Тем не менее, мысль эта не напугала меня. Скорее, она наполнила сознание мое ощущением некого высшего предназначения, предначертания судьбы, что привела меня сюда. Я вошел внутрь.
Внутри галерея скорее напоминала барахолку – здесь были едва ли не в кучу свалены предметы искусства самые разные на вид и самого разного происхождения. На стенах висели картины неизвестных мне художников, судя по всему, местных. В центре комнаты стояла деревянная скульптура дородной женщины, напоминавшая своим видом древние языческие тотемы африканских племен. Сам хозяин галереи расположился за небольшой конторкой, поверх которой были свалены кипы каких-то мятых, пожелтевших от времени бумаг. И когда я неспешно перемещался от картины к картине, мне казалось, что взгляд хозяина неизменно следует за мной, не оставляя меня ни на секунду, от чего по спине моей пробегали мурашки.
Картины эти были крайне необычны – как и всё в этом загадочном городе, они производили впечатление некой размытости, некой неуловимости и неустойчивости линий, цветов и фигур. Смотришь на нее, и тебе кажется, что видишь всё целиком, но как только пытаешься сконцентрироваться на какой-либо мелкой детали, полотно словно бы приходит в движение, и изображение расплывается, не давая восприятию смотрящего собрать себя воедино – и как итог, зритель одновременно и видит и не видит изображенное на холсте.
В конце концов, внимание мое приковала одна из картин, выполненная в блеклой и меланхоличной сине-голубой гамме, что так подходила к атмосфере того места, где она оказалась выставлена. Я поймал себя на мысли, что возможно, автор её крайне беден и совершенно никому не известен – иначе, с чего бы ему выставляться в этой галерее, на которой словно бы лежала печать заброшенности и безнадежной удаленности от всех потоков людского внимания. Быть может даже, размышлял я, что мне первому (если не считать хозяина галереи и самого художника) довелось увидеть эту работу. В конце концов, не зря же сам хозяин сказал, что я первый посетитель его скромного заведения за очень долгое время.
Полотно заворожило меня своей тоскливой, чарующе безнадежной атмосферой, которую так мастерски удалось передать неизвестному художнику. Эмоции эти были знакомы мне с самого детства, и доселе я полагал, что лишь я один на всем земном шаре могу испытывать их. Стоит заметить, что я веду речь, конечно, не о самих переживаниях тоски или меланхолии, а об их определенных оттенках и том труднопередаваемомощущении, что рождалось в воображении от смешения этих оттенков. Теперь же мне показалось, что я нашел единомышленника, который смотрит на жизнь и на мир так же, как это делаю я.
Я хотел уже обратиться к хозяину, чтобы сговориться о цене этой картины – я твердо вознамерился унести её сегодня с собой, однако тот опередил меня.
-Вижу, вам приглянулась эта работа, - сказал он из-за своей конторки, - хотите приобрести?
-Хочу, - не отрывая взгляда от полотна, кивнул я, - сколько она будет стоить?
Я услышал, как скрипнул стул, а потом раздалось несколько шаркающих шагов по пыльному полу. Хозяин галереи подошел и встал рядом со мной.
-Вам отдам бесплатно, - сказал он, - всё равно свою цену вы еще заплатите.
-Это было бы очень любезно с вашей стороны, - ответил я, сделав вид, что пропустил мимо ушей вторую половину его фразы, - но я могу рассчитаться, у меня…
-Не надо, - достаточно грубо оборвал меня хозяин. Он немного помолчал, после чего добавил, - но есть одна услуга, которую вы можете сделать для меня в обмен на это полотно.
-О какой услуге вы говорите?
Хозяин несколько секунд помолчал, после чего произнес:
-Я хочу познакомить вас с художником… с автором этой картины. Видите ли, он мой друг… и он очень одинокий… человек, - на слове «человек» он явно запнулся, - а вы, как я могу заключить, наделены примерно теми же эстетическими воззрениями, что и он – не зря же вы решили купить эту картину, не зря же она так запала вам в душу… Если вы составите ему компанию за чаепитием, и он и, разумеется, я, будем этому очень рады.
Просьба эта показалась мне, честно признаться, немного странной, однако я и сам хотел повидаться с художником и задать ему пару вопросов относительно его работы – так что я согласился.
На следующее утро хозяин галереи, чьего имени, забегая несколько вперед, мне так и не довелось узнать, зашел за мной и повел сквозь туманные улицы к жилищу загадочного художника. Белесая мгла, кажется, стала еще непрогляднее, и уже на расстоянии одного шага трудно было разглядеть что бы то ни было. Мой спутник всю дорогу хранил молчание, и я последовал его примеру – за всё время пути мы не проронили ни слова.
В конце концов, мы подошли к старому кирпичному дому о двух этажах, с грязными мутными окнами, из которых горело светом только одно. Мы вошли внутрь и в полной темноте поднялись на второй этаж. Звонка не было, и мой спутник принялся колотить в деревянную дверь, да так, что та, будучи на вид крайне хлипкой и ненадежной, казалось, вот-вот слетит с петель. Прошла минута, две, но никто не спешил к нам выходить.
В конце концов, дверь открылась, и взору моему предстал хозяин квартиры. Я даже вздрогнул – уж точно я не ожидал увидеть нечто подобное. Признаться честно, на пару секунд я даже оцепенел от ужаса. В первые мгновения мне захотелось броситься отсюда прочь в темноту подъезда и дальше – на улицу, однако я совладал с собой. В конце концов, сказал я себе, эти несчастные не виноваты в том, какое отторжение они вызывает в людях самой своей природой.
Хозяин галереи представил нас друг другу.
-Габриэль и Роберт Джемини, - сказал он, указывая рукой на художника… или художников.
-Приятно познакомиться, - сказал я слегка дрогнувшим голосом, не в силах отвести взгляда от своего нового знакомого. Вернее, новых знакомых.
Габриэль и Роберт Джемини были сиамскими близнецами. Туловище у них было одно на двоих и только чуть выше груди раздваивалось, словно ствол дерева. На двоих они имели три ноги, причем средняя - чуть короче других. Она, судя по всему, не функционировала, а лишь безвольно болталась в воздухе. Передвигались братья при помощи костылей, и я представил, с каким трудом им дается каждый шаг. Лица их, почти идентичные, тем не менее, вызывали совершенно разное впечатление. У обоих были кустистые брови, длинные изогнутые носы и маленькие, глубоко посаженные глаза. Но если лицо Габриэля вызывало ощущение мягкого спокойствия и некой внутренней умиротворенности, то внешность Роберта казалась злобной и неприветливой. Уж не знаю, в чем была причина подобной разности восприятия – в выражении лица, во взгляде ли, или же в чем-то другом, что было скрыто от невооруженного взгляда, но зато с легкостью считывалось подсознанием смотрящего.
-Что ж, за сим, я откланиваюсь. Желаю всего наилучшего, - сказал хозяин галереи и ушел обратно во тьму, не дожидаясь ответных слов прощания. Мы с братьями Джемини остались наедине.
Пару секунд братья внимательно разглядывали меня, причем взгляд Габриэля мне показался приветливым и доброжелательным, а взгляд Роберта – холодным и оценивающим. Наконец, Габриэль Джемини произнес:
-Проходите. У нас немного не прибрано, но, думаю, это не беда.
Под «немного не прибрано» понимался, видимо, полнейший бардак. Квартира сиамских близнецов, также как и вчерашняя картинная галерея, напоминала свалку самых разнообразных вещей – я вообще сразу же обратил внимание на то, что по духу эти два места очень уж сильно схожи между собой. Братья, тяжело переваливаясь на костылях, проводили меня в главную комнату, которая, судя по всему, выполняла функцию мастерской. Тут стояло несколько незаконченных холстов, каждый из которых напоминал купленную мной вчера работу.
-Хотите чай? – спросил Габриэль. Роберт на всем протяжении нашего недолгого пока знакомства сохранял мрачное молчание.
Я отказался, представив себе, каких трудов может стоить ему простой процесс приготовления чая. Почему то от мысли об этом я содрогнулся и, к моему стыду, от внимания Габриэля это явно не укрылось.
-Вчера я приобрел одну вашу работу… - начал я, - признаться, ваш стиль и ваше мастерство меня поразили. Вы создаете свои картины в соавторстве? – только произнеся свой вопрос, я осознал, сколь неловко и неестественно он, наверное, прозвучал.
Габриэль грустно улыбнулся.
-О нет, - произнес он, - художник в нашем тандеме – я. Роберт, по-моему, не очень одобряет мое творчество, хоть и не может этого сказать. Во всяком случае, он не чинит мне препятствий в моих занятиях живописью, а в нашем положении, как вы понимаете… он с легкостью мог бы это сделать.
-Почему же он «не может сказать»? – поинтересовался я. Ситуация получалась глупая и, я бы даже сказал, не очень красивая, ведь по сути, мы в третьем лице говорили о человеке, который присутствовал при самом нашем разговоре.
-Он глухонемой, - коротко ответил Габриэль, - хотя порой мне кажется, что взамен этому у него обострены некоторые иные… органы чувств. Впрочем, не будем об этом.
С тех пор мои походы к братьям Джемини стали случаться на постоянной основе. Я являлся в их мрачное обиталище почти каждый вечер, и мы с Габриэлем беседовали на разные темы, а Роберт неотрывно смотрел на меня своим тяжелым, недружелюбным взглядом, в котором виделась мне некая смутная, не ясная пока еще угроза и который я со временем так и не научился игнорировать. Признаться, я был даже рад, что несчастный брат Габриэля не способен говорить и слышать. Но, несмотря на это, его гнетущее молчаливое присутствие тенью ложилось на наши долгие разговоры, и без того пропитанные, мягко скажем, невеселыми, а порой даже и поистине упаднически миразмышлениями.
-Я считаю, - говорил Габриэль Джемини в один из таких вечеров, - что жизнь – это своего рода болезнь, которую нужно непременно лечить. Картины мои как раз и отражают состояние полной умиротворяющей небытийности, к которому должен стремиться, и, на самом деле, всегда подсознательно стремится, сам того зачастую не ведая, каждый человек. Последователи буддизма называют подобное состояние нирваной, или же просветлением. У христиан под этим понимается некое состояние, в котором пребывала Вселенная, пока Бог не сотворил материю. Возможно, это и есть то сладостное небытие, в котором находятся человеческие души дорождения… и по которому мы тоскуем потом всю свою жизнь. Казалось бы, смерть – вот лекарство, вот самое надежное средство против заразы существования. Однако, не всё так просто. Кто может со всей готовностью утверждать, что после физической кончины человек не переходит на качественно иной уровень бытия, который, возможно, даже более мучителен, нежели нынешний? Нам не дано знать ответа на этот вопрос, а те, кому довелось побывать на той стороне, почему-то не хотят делиться с нами своими новоприобретенными знаниями… Остается искать столь желанное небытие в творчестве, поскольку оно одно способно дать его страждущей душе… пусть и на очень короткий срок.
Я находился под впечатлением от его монологов. Мистер Джемини говорил медленно и размеренно, словно рассказывал сказку засыпающему ребенку, и я был заворожен манерой его речи ровно в той же степени, что и его мрачной философией. Большую часть времени я молчал и слушал, лишь иногда добавляя что-то от себя. Было заметно, что в жизниГабриэля долгое время не было человека, с которым он мог бы поделиться своими воззрениями и при этом не остаться непонятым, или, того хуже - осмеянным. Я же, со своей стороны, слышал в его словах эхо собственных размышлений, что неотрывно преследовали меня с подросткового возраста, а может быть, и раньше.
Кроме того, мистер Джемини рассказывал и про своего брата. Не я один почувствовал темную ауру, что окружала Роберта. По словам Габриэля, так дело обстояло с самого их детства. Братья всегда пугали окружающих своим врожденным уродством, но если кому-то доводилось познакомиться с ними поближе, их внешний вид, обусловленный тяжкой болезнью, тут же отходил на второй план и казался уже не столь устрашающим по сравнению с тем могильным холодом, что исходил от одного только облика Роберта Джемини. И во время подобных рассказов Габриэля мне вдруг начинало казаться, что Роберт на самом деле отнюдь не лишен слуха – и слышит все наши разговоры о нем.
Однажды Габриэль сказал мне, что хочет нарисовать мой портрет.
-Портрет? – я несколько удивился, - я думал, что вы не пишите портретов. Среди ваших картин, по крайней мере, я не заметил ни одного.
-Тем интереснее для меня будет этот опыт, - ответил мистер Джемини.
Мне показалось, что при этих словах словно бы едва уловимая зловещая ухмылка тронула тонкие бледные губы Роберта.
Во всяком случае, я согласился. Почти каждый вечер я приходил в квартиру братьев и позировал на протяжении нескольких часов. Габриэль работал одной рукой, правой, потому что левая рука в их сдвоенном организме принадлежала Роберту. Роберт же, казалось, не проявлял никакого интереса к нашим занятиям. Пока его брат-художник водил кисточкой по холсту, сам он безучастно смотрел в стену и взгляд его в эти моменты был таким же затуманенным, как и улицы этого таинственного города. Я часто, сам того не желая, принимался размышлять: каким этот человек видит окружающий его мир и что за мысли живут в его голове – и не находил ответа на эти вопросы. Во многом благодаря присущим ему глухоте и немоте, Роберт Джемини оставался для меня своего рода вещью в себе, будто бы запертой в своем уродливом противоестественном теле, замкнутой на собственном, не доступном никому больше, сознании. Иногда мне казалось, что он, на самом деле – своего рода марионетка, уродливая кукла, присосавшаяся, будто паразит, к телу Габриэля. А управляет Робертом кто-то другой, нет, даже не Габриэль, а кто-то выше, кто-то, несоизмеримо другой.
Однако, было здесь и еще одно обстоятельство, которое я никак не мог не отметить – с каждым днем работы над портретом состояние мое, как физическое, так и душевное, постепенно ухудшалось. Сначала я не связал два этих момента между собой, однако потом, в одну из ставших теперь бессонными и наполненными до краев тревожными размышлениями ночей, вдруг со всей полнотой осознал, что в городе этом всё, что кажется тебе простым совпадением – на самом деле, никакое не совпадение.
Порой, когда я сидел на шатком стуле в мрачном обиталище этого загадочного художника и его зловещего, потустороннего брата, мне вдруг начинало казаться, что каждый мазок кисти, который наносит на холст Габриэль, словно бы высасывает из меня частичку моей собственной жизни.
«Будто он переносит меня на холст» - однажды проскочила в моей голове неясная, до конца мной самим не понятая и не осознанная мысль, но я тут же отогнал её, почувствовав, какой от нее исходит ореол тревоги.
С каждым посещением квартиры братьев Джемини мне становилось всё хуже. Я уже понял, что самочувствие мое, так или иначе, напрямую связано с процессом создания картины. Однако же, где-то на поверхности моего больного, затуманенного разума, что с каждым днем становился всё как бы менее и менее мне подконтролен, плавала одна-единственная мысль. Мысль эта заключалась в том, что работа над портретом обязательно, во что бы то ни стало, должна быть закончена – даже если в конце этой работы я окончательно сойду с ума или слягу в гроб. Сознание мое в эти дни как бы парило между миром реальным (насколько он вообще может называться таковым) и миром блаженного забытья. Словно бы оно, удерживаемое во власти нашего мира чьей-то поминутно слабеющей старческой рукой, рвалось в то же время наверх, туда, где оно с чувством безмерного облегчения от выполненной, наконец, работы сможет скинуть с себя оковы бытийности и полностью упразднить свое существование.
И вот, в один из таких туманных, трудноосязаемых вечеров, Габриэль сказал мне, что портрет завершен, и я могу оценить готовую работу. Я поднялся со своего стула и медленно, словно бы ступая ногами по колено в воде, преодолел путь до холста – и путь этот показался мне почти бесконечным. Лунный свет падал в комнату сквозь приоткрытое окно, и я подумал, что на этот раз мы, вероятно, засиделись допоздна.
«Но работа окончена. Это главное. Работа окончена».
Я, наконец, дохромал до мольберта и взглянул на холст, но, клянусь богами, я не был готов увидеть там то, что я увидел. Наверное, никто из людей не может быть готов к чему-то подобному. Ибо есть предел первобытного, всепоглощающего ужаса, за которым сознание человеческое просто-напросто отказывается воспринимать то, что предстает перед ним. Есть вещи, которые человек не может вообразить себе даже в самом худшем кошмаре, ибо лежат они как раз за этим пределом, и заглядывать за эту грань – есть чистой воды самоубийство, смертный приговор собственному рассудку.
Я даже не берусь описать то, что я увидел на холсте. Это было хаотичное смешение блеклых, невиданных доселе оттенков, безумное сосредоточение вселенской тоски и богомерзкого упадка. Нечто, что с неукротимой силой увлекало меня в свои холодные объятия, нечто, что оскверняло саму планету одним только фактом своего существования на ней, одним только своим естеством. И я, наконец, закричал от ужаса, когда осознал, что это нечто есть самый точный и достоверный из всех портретов, что только можно было с меня написать.
А в следующую секунду я вдруг услышал незнакомый мне доселе голос. Голос, который говорил нечто непонятное, но без всяких сомнений – ужасное. Говорил на мертвом языке, на языке, что известен и подвластен только кровожадным темным божествам из самых глубин первозданного Космоса. На языке, который звучит во время их самых темных и омерзительных ритуалов. И последнее, что я осознал, прежде чем мое сознание навсегда перенеслось в холодные, ужасные бездны доселе никем непознанного бытия… Последнее, что я осознал – этот голос принадлежал беспредельно отвратному сиамскому близнецу Роберту Джемини.
Текущий рейтинг: 43/100 (На основе 5 мнений)
