(в том числе анонимно криптовалютой) -- адм. toriningen
Давай будем не одни
«Я один и ты один. Давай будем не одни.»
Я очнулся. Вдохнул с несдержанной жадностью воздух, словно задыхался в своём тоскливом и горестном сне, который теперь почти не мог вспомнить. Солнце лениво светило в мою прохладную и неуютную комнату, и я столь же лениво, скучающе посмотрел на него, вскоре зажмурившись от слишком яркого света.
«Я один и ты один. Давай будем не одни.»
Давай будем не одни… Да, именно так. Странная, далёкая фраза, будто пришедшая из мира снов, засела в моей голове. И я снова повторил её в своих мыслях, припоминая (или же фантазируя?), что видел во сне что-то тёмное, одинокое, исполненное печали и пустоты, как и я сам. Я помнил его почти детский голос — натужно весёлый, с дрожью напевающий эту простую просьбу… Словно ребёнок сквозь слёзы силился улыбаться и веселиться изо всех сил, чтобы вдруг не разрыдаться несдержанно и постыдно, обнажая свои настоящие чувства… Кем же он был?
В грудину кольнуло чем-то неприятным, холодным, а природа, видневшаяся в окне и красиво залитая солнцем, почудилась мне вдруг невыносимо враждебной, бессмысленной… Стыдно признаться, но кем бы ни была фигура из сна, её слова снова и снова задевали меня за живое, напоминая, как беспросветно моё одиночество, кое, будто проклятье, обуяло меня целиком и ни за что не желало позволить найти хотя бы одного хорошего друга. И которое привело меня сюда — в это место.
Я поднялся с постели, припоминая, что сегодня уже восьмой день длился мой непродолжительный отпуск. А непривычная мебель вокруг, необжитая комната и скрип древесных полов — не новый сон, а моя скромная лачуга в деревне, которую в том году я купил за бесценок, чтобы бывать на природе хоть изредка. Дороги скверные, транспорта совсем нет. Вода — прямиком из колодца. Да и за покупками нужно ехать в деревню по соседству. Спрос на такие дома небольшой, но только здесь мне удалось найти вариант по карману. С неудобствами я примирился: сам дом был сложен добротно, лишь слегка подтекала в дождливое время крыша. И здесь — среди красок природы и шума лесных старых крон — я чувствовал себя немного лучше, умудряясь на время забыть о разъедающем опустошающем чувстве.
Днём — под светом тёплого солнца — одиночество здесь было совсем другим. Я жил на почти вымершей улице, что насчитывала двенадцать домов, но всё же вдали узнавал лай собаки и чей-то заливистый смех; слышал крики пролетающих птиц, стрёкот насекомых в зелёной траве. Я был один, но ощущал долгожданную причастность к чему-то. К живому, настоящему, светлому… Ощущал, пока не наступал тихий вечер. Он необъяснимо-настойчиво и неестественно тяжело ложился мне на плечи и грудь, будто сковывал, мешал дышать. И вновь ронял всё моё существо в пронзительную одинокую пустоту, которую мне разделить было не с кем.
Я стал вынужден ложиться в постель сразу после заката, стараясь вовремя сбежать в мир прекрасного сонного забытья. И вот тогда… тогда и начались эти странные сны. Сначала я почти сразу их забывал, просыпаясь лишь в лёгкой печали и напевая себе под нос какой-то незнакомый напев. Чудной, не очень ритмичный, словно поломанная считалка или детская нескладная песня, что пленила меня и казалась мне чем-то заманчивым, почти родственным. А потом я стал разбирать слова, которые звали меня, просили, обещали… «Я один и ты один. Давай будем не одни.»
«Не одни»… Я удивительно хорошо ощутил себя, впервые вслух произнеся эту фразу, а мысль о том, что одиночество моё во снах было вероломно нарушено, принесла мне волнующее и приятное чувство. Кто-то звал меня. Кто-то такой же потерянный, такой же забытый: я чувствовал с ним необъяснимую и робкую связь, как если бы встретил впервые настоящую близкую душу…
Но, быть может, то были лишь мои представления, за которые я цепко держался… И которыми был искренне счастлив дурить себя, пытаясь уничтожить невыносимое отсутствие друга.
Я стал просыпался, постепенно всё увереннее вторя напеву из сна. Повторял нехитрые слова, словно мантру, представляя, что кто-то выбрал меня из множества таких же безрадостных одиночек.
Вот и сейчас я нашёптывал под нос хорошо знакомые фразы, заваривая сладкий чай и размышляя о том, что сегодня я впервые смог запомнить Его. Не очень явно, почти размыто — лишь чёрная и крупная тень в гуще тёмного ночного леса. Но я помнил Его, с любопытством цеплялся за сумеречный образ и словно знакомился с Ним, пытаясь тщетно вспомнить чуть больше.
Я почти сумел погрузиться в обстоятельства встречи с Ним и уже чувствовал, как приятно разливается по горлу тепло травяного чая, как вдруг чей-то оклик, а после — и стук в покосившуюся калитку — заставили меня очнуться, и я с неохотой поднялся, минуя сени и выходя на крыльцо. Возле калитки стоял мой сосед — я видел его пару раз работавшим с молодыми порослями посадок. А сейчас он держал небольшое ведро и оправлял зелёную грязную шляпу.
По-деревенски простовато он приветствовал меня, махнув рукой и по-свойски улыбнувшись.
— Э, сосед! — воскликнул он, едва я подошёл к нему ближе. Он по-заговорщицки поднял ведро, пытаясь быть дружелюбным, но я прекрасно видел, как ведом он не дружелюбием вовсе, а желанием что-нибудь выведать о приехавшем из города чужаке.
— Доброе утро, — в ожидании я напряжённо кивнул ему, предвкушая бестактные вопросы о личном: деревенские жители на моей памяти никогда не отличались манерами и представлением о допустимых границах.
— Давай по ягоды со мной, а? Скучно одному, а так познакомимся. Покажу места ягодные, — он зазывающе мотнул головой в сторону леса — тот густой полосой высился в стороне от деревни, но мне — живущему на крайней улице и почти в крайнем доме — были отлично заметны его красивые кроны и шепчущий в порывах ветра шум.
Предложение застало меня врасплох. Я не сразу нашёл, что ответить: я отнюдь не планировал покидать сегодня свой дом, но возможность внести краски в свою вяло текущую жизнь и разделить уединённость хоть с кем-то не показалась мне слишком дурной, поэтому я, поразмыслив немного, наконец-то спокойно кивнул.
— Глубоко в лес нужно идти? — я осведомился, рассматривая лицо старожила — морщинистое, загоревшее и любопытно смотрящее, словно я был не простым человеком, а принесённой ветрами диковинкой. Неуютно. Я уже хотел передумать: изумлённые взгляды деревенских людей, коими одаривали они приезжих, невежливо таращась в спину аккурат до того, пока те не скрывались от них за деревьями или изгибами бугристых троп, не располагали к непринуждённым совместным прогулкам. Но сосед, словно почувствовав, что я сомневаюсь, поспешил улыбнуться мне шире и заверил, что всё в порядке.
— Да не то, чтобы далёко… До лесу дойдём, а там от опушки минут сорок ходу. Иль часок, если вялой походкой, — он пожал по-простому плечами, поджимая сухие губы и нетерпеливо перетаптываясь с ноги на ногу, попутно высматривая что-то у меня за забором.
Я вздохнул, попросив подождать, и скрылся в доме, готовясь к новому для себя путешествию. В здешний лес я никогда не ходил: мест не знал и не хотел по глупости заблудиться. Экспертом по дикому миру и выживанию я никогда не был, и вряд ли бы сумел продержаться хотя бы неделю, если бы без вести пропал. Потому и теперь собирался в лес бестолково. Взял рюкзак, набросал туда нож, еду и напитки, добавил фонарик, банку и куртку. Сменил штаны на те, что было не жалко, и вышел предвкушающим и взволнованным к своему любопытному спутнику.
Шли мы не очень быстро, поэтому я успевал любоваться плывущими передо мною пейзажами и чистой лазурью неба, от которой дышать было легко, хорошо. Я впервые увидел деревню с такого необычного ракурса: мы словно шагали в низину, из которой дома смотрелись, как сказке, высокими, уютными и позолоченными.
— А ты откудова будешь, а? — наконец спросил мой сосед, отрывая моё внимание от прелести летней природы. — Городской что ли?
— Из города, — я отозвался, вновь замечая, как изучающе скользит по мне его почти снисходительный взгляд.
— Городской… — он утвердительно протянул, оставаясь довольным тем, что так легко раскрыл мой «секрет», а после вдруг рассмеялся, потирая ладони, будто готовился к чему-то приятному. — Редко таковы птицы залетают в наши края, а? А что, в городе-то плохо стало, раз сюда перебрался? Приятель мой видал, как ты к дому шёл, а потом оный и говорит, что ты, мол, и не появлялся больше, как если бы беда случилась. Решил по-соседски проведать тебя, поздороваться. А ты, чего, из дома совсем не выхаживаешь? — он с искренним удовлетворением облизнулся, как будто находил напор целым списком вопросов проявлением доброй заботы.
Я рассеянно улыбнулся, кивнув и немного чувствуя непривычную усталость в ногах. — Я здесь ненадолго. Просто приезжаю отдыхать. Дышу свежим воздухом.
— А, как турист иль дачник? — он закивал, шагая широко, размахивая ведром и посматривая на солнце, словно что-то высчитывал по его расположению в небе. — Не местный… Ты, может, слыхал что про наши края?
Я удивился, глянув на соседа впервые за всё это время с настоящим искренним интересом.
— Продавец дома ничего особенного не рассказывал, — я задумчиво отозвался, чувствуя, как в воздухе начинает крепчать исцеляющий запах влажного хвойного леса, бальзамом сладким насыщающий мои лёгкие и заряжающий энергией всё моё существо. Лес вырастал перед нами высокой стеной и уже начинал нас обступать деревцами, пока ещё редко растущими по краю светлой опушки. Но уже совсем скоро я вдруг осознал, что лес полностью нас поглотил, окунув в свой живой и особенный мир, совсем непохожий на жизнь в деревне.
Скрип старых стволов оглушительно разрезал тишину под гнётом порывов ветра. Он звучал опять и опять, будто с тяжестью качался весь лес, размахивая ветками, пробуждаясь и приветствуя меня на своих лесных тропах. Я слышал щебет невидимых птиц; слышал, как падают с сосен шишки. Я различал крик лягушек в скрытом где-то пруду. И сам, внимая чарующим лесным звукам, как будто бы становился другим, просыпался. Даже видеть стал чуть яснее, словно лес стал контрастнее, чётче.
Где-то рядом, чокая и шурша, промчалась белка, быстро прячась в зелёных ветвях, и это сделало дорогу чуть веселее, хотя та была петляющей и неудобной: корни деревьев пересекали её, и кое-где обветшалые сосны повалились аккурат поперёк, принуждая пробираться под ними. Или над: мой незатейливый спутник перескакивал их, словно подросток, а потом наблюдал за мной, не скрывая, что его забавляет, как я — городской житель — на корточках пытаюсь протиснуться под стволами, цепляясь рюкзаком за сучки.
— Так и знал я, что ничего не выболтали они тебе, — мужик протянул мне руку, неловко пытаясь помочь, и я неохотно опёрся о его грубую и сухую ладонь. — Так и домишко бы отродясь не продали.
Он помолчал, дожидаясь, когда я снова смогу идти, следуя за ним всё дальше в залитый солнечным светом лес. По кромкам тропы уже начинали появляться несъедобные коричневые грибы и высокие кустики голубики — без ягод, уже обобранные. А чуть за ними я различал мшистый зелёный ковёр, усеянный кустами пока ещё полузрелой брусники. И вместе с тем начинались болота: мы стали натыкаться на багряные и янтарные лужи, усыпанные хвоей и листьями, а под ногами, когда я решался сойти с тропы, чтобы полюбоваться красивыми видами леса, слишком явственно чавкала сочная влага, таясь под пушистыми настилами мха.
— А что мне должны были выболтать? — я осведомился, уже почти позабыв про сегодняшний причудливый сон. Сейчас я думал совсем о другом: о том, как красиво было вокруг. И о том, что легковерные деревенские травят здесь свои страшные сказки друг другу; а теперь решили напугать и меня, чтобы после потешаться «городским дурачком».
— А то, что наше место всегда берёт своё, — он улыбнулся как-то невесело… или просто растянул губы, жмурясь от попавшего в глаза яркого солнца. — У нас-то здесь в каждой семье по утопленнику — в каждой избе, где остались ещё живые люди. Покуда не заберёт себе из дому хоть одного — жизни не получится, — он помолчал, явно ожидая моей реакции, но я лишь удивлённо посмотрел на него, не понимая, шутит он или действительно в это верит.
— В доме том самом, где ты нынче живёшь, тоже так было, покуда старушка — последняя из жильцов его — не померла. А потом там семья новая поселилась, да ненадолго. Тебе вот, дурачку, впопыхах дом перепродали, а сами уехали. — Что... И у них кто-то утонул? — с лёгким недоверием спросил я, ощущая, как прежний интерес к таинственному секрету сменяется во мне невесомым разочарованным чувством.
— Да не утоп… Мальчонка был у них — чуть не сгинул здесь на болотах. Нашли вовремя, вытащили. Тогда-то про места наши молву нехорошую и узнали. И сразу съехали. А теперь здесь ты… А я и дай, думаю, предупрежу тебя, чтобы настороже был, — он глянул мне в глаза своим довольным зелёным взглядом, словно ждал испуга или бурных расспросов, но встретил лишь замешательство, с которым я посмотрел на него, незадачливо пожимая плечами.
— И Вы верите в это? В то, что деревня или лес намеренно топят людей? — скептически спросил я, но скепсис мой не был в достаточной мере честным: порыв ветра — резкий и громкий — налетел на лес аккурат в тот же миг, когда солнце скрылось за плывущим по небу облаком. Лес тотчас охладел, и мрачные тени рухнули на него точно так же, как обрушивался на меня каждый день здешний вечер, вызывая дурные и неуютные чувства.
— Да я ж сам видал… Не лес это делает и не деревня, — мужик будто обиделся, но, как оказалось уже миг спустя, на самом деле только помялся, чтобы вскоре перейти на доверительный и немного встревоженный тон, мельком отвлёкшись на где-то каркнувшего ворона. — Хошь — верь иль не верь, но до сего, как стало, значит, в каждом нынешнем доме по утопшему, здесь у нас пролегал путь через топкие болота. Ныне остались только мостки, настланные после беды одной. А прежде там была целая гать, правда, сложенная из рук вон плохо. Точно знать не знаю, что у работяг, кладущих гать, не ладилось с ней, но говорили, что и до них там раньше был путь торговый. Только недолго по нему люди ходили и повозки ездили. Кто-то говаривал, что место само нехорошее, мол язычники в древности воронью там жертвы свои приносили. А кто-то сказывал, что всё это глупости, и по правде погубили там разбойника, что путь этот облюбовал и на повозки стал нападать. Добро он к рукам прибирал, а тех, на кого нападал, топил там же в лесах, бросая связанных и беспомощных в топь. Так вот однажды его изловили мужики, собравшись всею деревней, да и самого грабителя утопили там же в болотах. А шайка его разбежалась… С тех пор, мол, слухи и стали ходить. И вот, по слухам этим, то ли вороний забытый божок какой-то проклюнулся после таких подношений невольных, то ли главарь изловленный проклял болото то. Да только после этого на старой гати то ли руки из-под воды стали выныривать — длинные, цепкие, тонкие, с когтями изогнутыми. Руки эти затягивали припозднившихся одиночек в болото, и людей уже не находили. То ли, говорят, разбойник сам являлся к редким вечерним путникам и пытался их утопить. Сказки иль нет, не знаю, да только старая гать в негодность пришла, а потом и вовсе будто ушла под воду. Говаривают, что пропала. Да куда ей ещё деваться, если не под воду, а?
А как новую гать заложить пытались, так сразу проблемы у мужиков стали случаться. То провалится кто-то в топь, то кто-то боязливым становится слишком. Да так, что шум ветра и крики птиц до паники бедняг доводили. Сделали работу они кое-как впопыхах и больше носа там не показывали, хотя после этого вроде всё было спокойно. Я застал ту гать: мальчишкой был — бегал по ней с друзьями. А потом один мужик утоп в том же месте — в болоте. Не ясно, как такое случилось. Но он точно утоп. А после того стали видеть его на том же месте, где и нашли. Призрачный силуэт сидел там на кочках, как только сумрак вечерний спускался. Сидел сгорбившись, выжидал. А как начинала виднеться луна, нападал на запоздалых. Те от страха и в полутьме часто дорогу не разбирали и по ошибке в болото ступали, бежать пытались. Несколько утопло. А гать-то снова расползаться стала да и вновь ушла под воду почти целиком. Вместо неё тогда узкие мостки и сколотили, даже батюшку приглашали место освятить.
Мостки всё ещё на месте, но по ним уж не ходит никто… Семеро лет тихо было, а потом началось опять. Люди перестали к тому болоту захаживать, так тот — утопший-то — сам стал к людям заглядывать. То грибник без вести исчезнет и найдётся бездыханный в болоте… То молодуха возле речушки канет будто сквозь землю. Так вот тогда я его и видал. Юнцом ещё был и бегал для храбрости в место проклятое. Однажды пришёл, а он-то на болотных кочках сидел. Серый, как фигура из дыма печного, и видать было сквозь него хорошо. Сидел и хрипел что-то страшное. Я тогда удрал со всех ног, но до сих пор его забыть не могу. Он и сам не давал забыть о себе, пока со всех изб дань не собрал, точно разбойник, место это проклявший. Все ему заплатили… Нынче все, окромя тебя.
Мы шли вперёд по тропе, вьющейся далеко вглубь, и я замечал, как постепенно места вокруг становятся дремучее и темнее. Кое-где я видел пустые ягодные кусты, узнавая на тех следы жестоких скребков, но они теперь встречались всё реже, словно люди сворачивали с дороги в сам лес немного раньше, чем мы… Или как будто по какой-то причине дальше по тропе идти не хотели.
История, которую я услышал от спутника, лёгким холодком пробежала по позвонкам, хотя послевкусие её казалось приятным, волшебным, как будто впервые детские мрачные сказки ожили передо мной, и я почти сумел прикоснуться к ним своей несмелой рукой. Атмосфера повисла тихая, упоительная, колдовская… Шумел лишь подлесок под нашими неторопливыми шагами, да где-то кричали вороны и пели иволги, перекликиваясь друг с другом. Но даже их птичий щебет сейчас меня завораживал, казался магическим и таинственным. Я боялся сказать и слово, чтобы не навредить застывшему мгновению чуда, и глотал упоительный здешний воздух, что вдруг стал густым и сладким, словно живительный, но опасный нектар. Я будто на миг стал совсем маленьким, всем собой слушая какую-то древнюю песнь, сам до конца не в силах понять, верю я в неё или нет.
— То болото где-то в этом лесу? — что-то волнующее, подобное первобытному трепету перед непознанным, пробудилось во мне, и теперь каждый шаг по лесной тропе казался по-дивному тревожащим и чреватым чем-то непредсказуемым.
— Ясное дело, другого леса здесь нет, — мой сосед вдруг рассмеялся легко и свободно, махнув куда-то влево рукой. — Покажу тебе, куда захаживать не надобно, а куда — можно ходить без опаски. Дорожка к распутью ведёт. Опасный путь был перекрыт мужиками. Сколотили знак большущий, вот так-то — крест-накрест, — он пальцами изобразил мне крест христианский, а миг спустя перекрестился и сам, качая озадаченно головой. — Да вкопали там же посреди пути, чтобы по случаю не ошибся никто. Но боязливые люди и второй путь стали побаиваться, так что теперь-то лишь и я заглядываю туда, да ещё пара приятелей. Ягод там — тьма! Крупные, сладкие, да только пропадает много, — он будто в досаде сжал руку в кулак, эмоционально стянув дужку ведёрка покрепче. — Представляешь, как оно получается? Опадает черника с кустов прямо в лишайник да мох, и там же киснет, — он, казалось, забыл уже, что рассказал мне совсем недавно. Теперь он неустанно рассказывал о ягодах и грибах, о том, как использовать мох для печи и для устранения зазоров меж брёвнами, но я почти не слушал его, всё ещё впечатлённый услышанным.
Переживания увлекли меня с головой, и я совсем не заметил, когда лес успел измениться так сильно… Теперь золото тёплого солнца, что прежде красило дорогу, кусты черники и сосны в согревающие и радостные цвета, почти не пробивалось сквозь кроны деревьев. Лес будто стал выше, темнее, могучее, угрожая нам чем-то страшным, как туча. А тропа почти не различалась среди лесной целины. Иголки, шишки и мхи стали устилать её так хорошо, будто никто, кроме нас, их не тревожил своей ходьбой в этом месте. Низкорослый вереск и поросль других неизвестных мне растений вскоре добавились к мягкому мху, и начались целые моря спелой, крупной и душистой черники.
Я впервые видел кусты настолько полные вкусных ягод, а потому, не глядя вокруг, снял было рюкзак, чтобы достать захваченную с собою банку. Но сосед мой вдруг выразительно и громко прокашлялся, отвлекая меня и предлагая куда-то смотреть.
Я поднял голову и тут увидел, как посреди нетронутой лесной земли виднеется неестественно кривой и по-зловещему торчащий крест. Он был крайне грубо сделан из досок, словно кто-то, издеваясь над пленяющей красотой этого старого волшебного леса, решил воткнуть в него свою неказистую и плохую поделку, чтобы испортить прелесть величественно-яркой природы.
— Дорога, поди, уж заросла, но деревья по ней растут реже. Узкая просека, что нынче осталась — и есть тот путь на болото топкое. Не захаживай туда и будь осторожней. Меня держись. Ягоды тут немерено! — он с азартной улыбкой потёр себе под носом и пошёл вправо от воткнутого креста, а я, не отрывая взора от остерегающего знака, побрёл за соседом следом. Но вскоре и сам переключился на сбор больших — едва ли не как дикая вишня — ягод чёрной черники. Банка — самая простенькая, из-под кофе — заполнялась достаточно быстро, так что я решил набирать ягоды себе сразу в рот, дивясь их сладкому вкусу и почти медовому послевкусию.
Постепенно я стал понимать, что собирать ягоды с одного пятачка вместе с другим человеком мне совсем неудобно: мы мешали друг другу; приходилось поочерёдно уступать друг другу кусты, а посему, наконец, я двинулся немного дальше вглубь леса, замечая местечко, где черничные кусты почти лежали на земле от веса собственного урожая.
Я зачерпнул рукой ягоды, сами упавшие мне в ладонь, и с нескрываемым удовольствием съел. Вкус их мягко пьянил, запах вереска — чуть резковатый и разбивающий сладкий аромат скрипучего леса — немного дурманил и кружил мою голову. Но я настолько был переполнен удивительными красками жизни в этот не менее удивительный день, что не желал и на миг допускать мысли о возвращении в свой скучный и опостылевший дом.
Неспешно ступая по мягкой подстилке иголок, я не уставал подставлять ладони под настоящие черничные гроздья, смакуя вкус и набирая ягоды ещё и ещё… Почти беззвучно шагая по мху, я увлечённо искал новые кусты для сбора, решив устроить себе так и не состоявшийся завтрак. Банка моя была совершенно полна, а я сам становился всё более сытым. И чем более наедался я, тем сильнее пачкались мои ладони в фиолетовом ягодном соке, а голова настойчивее ныла, становясь тугой и неясной. И лёгкая тяжесть в наполненном теперь животе добавляла в мысли тумана.
Я сонливо вздохнул, попытавшись взбодриться дурманом верескового коварного воздуха, но то оказалось идеей плохой, даже глупой: тело будто стало слабее, на ноги навалилась усталость, а дышать получалось уже нелегко и с усилием. Я кое-как добрался до лежащего на земле ствола повалившейся ели и сел на него, прикладывая к лицу перепачканные и пахнущие сладостью руки. Посидел так немного, вслушиваясь в шум качающихся деревьев и пытаясь, наконец, отдышаться. Вспомнил, что предусмотрительно я забросил в рюкзак напитки, а потому стянул его со спины и поискал бутылку воды, вскоре сделав глоток приятной, хоть и уже нагревшейся влаги.
Не знаю, сколько сидел я вот так: вытянув ноги в лесной глуши, глотая воду да поглаживая зелёный мох и лишайник на старой ели. Наверное, я отдыхал бы ещё пару минут, как вдруг всем телом невольно вздрогнул, услышав над головой выразительное и чёткое «кар-кар». «Кар-кар». Я наскоро закрутил крышку на бутылке и глянул вверх — прямо в тёмно-зелёную высь, где на ветке сосны сидел крупный, блестящий и хищно взирающий на меня чёрный ворон, перебирающий лапами по древесине, из-за чего кора ветви кусками оторванными летела вниз.
Сглотнув, я мотнул головой, пытаясь понять: не привиделось ли? Я прежде не встречал в нашей области таких птиц, и теперь снова испытал почти детское удивление.
«Каар. Каар-каар». «Кар-каар. Каар-каар».
Горячее… Что-то горячее кипятком взвилось в моей груди, парализуя восторгом ли, страхом ли или счастьем… Я окаменел, всё тело моё застыло, и что-то знакомое, неразборчивое всполохом ярким скользнуло в мыслях моих да сбило с толку всего меня. Что это? Что так сильно впечатлило меня в этот миг — я не мог никак осознать, но птица могучая и красивая, кою я, возможно, никогда потом не увижу, нешуточно пленила меня, каркая что-то и глядя мне прямо в глаза.
Я улыбнулся, дивясь поразительной гостье, а после, забывшись, как мог громко крикнул, надеясь разделить восхищение с моим говорливым соседом, но… несдержанный крик эхом недолгим прокатился по шуршащему лесу и стих, не получив никакого ответа. Я смутился, но крикнул ещё — почти позвал, скрывая тревогу. И вновь — тишина в ответ да шорох леса, лишь разбавленный шумом улетающей тяжёлой птицы. Ворон исчез; исчезло и моё настроение, когда догадка нехорошая, удушающе-липкая закралась мне в мысли, предвещая вскоре беду.
Я… заблудился? Не в силах поверить в абсурдность своего нелепого положения, я убрал воду в рюкзак, в спешке накинув его на плечи, и снова позвал, шагая туда, где мы разминулись со спутником. Почти пробегая по вязкому мху и кустам, полным сытной и вкусной черники, я пытался всмотреться в сосны и во всюду лежащие гнилые стволы, чтобы вспомнить: на который из них я опирался совсем недавно? И какое же дерево примечал, когда любовался местами? Ту сосну?.. Или… эту? Как они все похожи… Лес такой разный, волшебный и светлый вдруг показался мне одинаковым, страшным. И чем больше я кружил, озираясь по сторонам, чем усерднее искал примечательный крест и зелёную шляпу соседа, тем больше путался и плутал, значительно усиливая растущую панику.
Много раз я бросался бежать в самые разные стороны леса, что обманчиво вдруг чудились мне знакомыми и на что-то похожими. Я делал насечки на соснах взятым с собою ножом, пытался прочесать ещё неизведанные направления, но только пуще терялся. А после долго ходил по мшистым, тихо чмокающим от влаги кочкам. Даже лес немного притих, и только чавканье плелось за мной шаг за шагом, нагнетая нехорошие чувства.
Я был один. Я не хотел того замечать, но кончики пальцев у меня вдруг постыдно и непростительно задрожали — я боялся… так сильно боялся, что едва ли мог молвить сейчас хоть слово. Комок засел в основании парализованного тревогой горла; у меня никак не получалось сглотнуть его. И чем пуще торжествовал надо мной нескончаемый холодный лес, чем безразличнее шумел он, играя кронами с тихим ветром, тем более маленьким и уязвимым я себя ощущал, словно мир вдруг исчез, стал глухим и опутанным огромной затягивающейся петлёй. А жалкий я по какой-то ошибке остался здесь — в разрушительной и доводящей до безумия пустоте, наедине с равнодушием сосен и безучастным скрипом стволов.
Конечности становились непослушными, неживыми, но как-то всё же я умудрялся переставлять свои ноги, пусть и чувствовал, как руки и стопы начинают предательски леденеть. Сердце больно сжималось; казалось, пропускало удары. Голова тупой болью горела и сильно ныла в висках, а живот неприятно крутило — до спазмов, до тошноты. Как будто от душной отравы невыносимого запаха вереска, влажных мхов и примеси чего-то затхлого, мёртвого.
Я выпил немного воды, что у меня пока оставалась, и с прискорбием стал замечать, что лес неторопливо темнеет. Солнце становилось неразличимым за высокими шапками сосен, делая мхи тусклыми, серыми и небезопасными.
Я был очень вымотан; в груди свинцом тяжелели утомление и неизвестность. Вечер пока не наступил полноправно, но сейчас, вдруг оказавшись потерянным среди незнакомого леса, я ощущал, как сумерки уже уничтожают на меня, как сильно давят и душат... Птицы теперь почти не пели, но лес изредка, как и прежде, заунывно поскрипывал, и от этого чудилось, что становится темнее, опаснее. И, кроме этих безрадостных звуков, я больше не мог разобрать ничего. Чащоба молчала, угнетая своей тишиной и оглушая меня её неявственным звоном.
Я брёл вперёд. Иногда решался стоять на месте, не шевелясь и стараясь вслушаться в липкую, непроницаемую тишь. Быть может, меня зовут или ищут? Но я не слышал заветных человеческих голосов или лай идущих по моему следу псов. А оставаться долго вот так — без движения — мне было до ужаса… неуютно.
Мне не хотелось придавать значение этому, и я тщетно пытался себя обмануть, уповая на трезвый рассудок и убеждая себя, что это — только фантазии или просто ночные звери. Но я, помимо шума ветвей, помимо звона разрушительной тишины, всем телом своим различал ещё что-то странное. Нехорошее. Это не было звуком в достаточной мере, чтобы я мог уловить его слухом… Нет, то было схоже с предчувствием, ощущением, будто кто-то шагал за мной, кто-то двигался. Ступал бесшумно и затаённо, но я чувствовал, как движется мох за спиной, как трётся он о мои застывшие на мгновение ноги. Улавливал кожей касания тёплого влажного воздуха, что обдувал меня против ветра и был слишком горяч для быстро холодеющих сумерек. Было уже откровенно темно, но я различал краем глаза движение веток низкорослых кустов, ощущал запах гари и гнилого болота, и потому шёл вперёд, не оборачиваясь и стараясь не мешкать, будто так мог спасти себя от опасности и оттянуть момент перед… чем-то.
В голову невольно стали красться воспоминания о местных и страшных легендах, из-за чего мне становилось совсем дурно и душно; у меня не получалось храбриться сейчас — когда я больше не был под защитой радостно светящего солнца.
«Каар. Каар-каар». «Кар-каар. Каар-каар».
Я вздрогнул от неожиданного пронзительного карканья ворона — где-то над головой очень близко. Мне сразу вспомнилась птица, которой я уже восхищался сегодня, только сейчас её невесёлый крик был мне чертовски некстати. Однако с параличом, в котором я задыхался, пытаясь спастись от неизвестной беды, он мне справиться всё же помог, и я, выдохнув и, наконец, сжав всю волю в кулак, обернулся резко с напускной решимостью в глазах. Но там не было никого, пусть где-то в потёмках я и заметил, как по-настоящему сильно закачались кусты багульника… Багульника?
Я озадачился, на мгновение забывая о страхе, и присмотрелся, к недоумению и ужасу своему распознавая во тьме признаки стоячих обширных болот. Мне стало нехорошо, но всё же я нашёл силы достать из рюкзака фонарик, почти поверив, что страх мой наконец чуть-чуть отступает перед намерением обязательно выжить…
Я выдохнул, включил свет, прошептав себе, что я — не боюсь… и тотчас поплатился за это, взвизгнув так, что лёгкие вмиг опустели; я закричал, как подстреленный зверь, и нервы перенапряжённые, уставшие, дали сбой: из глаз моих предательски брызнули слёзы. Я истерически рванул вперёд, роняя фонарь, но успевая опять обернуться. Что-то схватило меня. Схватило холодной жестокой хваткой аккурат за изнывающую лодыжку, начав тянуть так больно, так сильно, что кость надтреснулась, хрустнула, я почти ощутил, как в ноге что-то мучительно рвётся. Я заревел, заревел так сильно, как только было возможно; пелена горьких слёз туманом мешала смотреть, но я увидел, что держало меня… Увидел, не веря глазам и вместе с тем сходя с ума от неистовой лихорадочной боли. Мне почудилось… Нет, я точно видел, что за меня схватилась рука или лапа. Она тянулась из-под земли или прямиком болота — я не смог разобрать, откуда именно она начиналась. Когтистая, резкая, быстрая. Неописуемо длинная, тонкая; локтевой сустав казался до ненормальности малым, почти незаметным; я успел посмотреть на продолговатые странные пальцы, пусть они и были обильно увиты тиной и грязью. Пальцы странные: набухающие у основания, а сразу после — резко высыхающие до истончённой кости. И вновь набирающие ненормальную ширину, словно поражённая болезнью коряга.
Немея от ужаса, от страшной боли, я перевёл было взор на хищные огромные когти, изогнутые, неоправданно острые. И тут увидел, что не когти то, а расслоившиеся, переломанные и оттого до ужаса острые осколки торчащих из пальцев костей, будто нет ни ногтей, ни обычных фаланг — только длинные кости некогда бывшие пальцами, но кем-то изувеченные, удлинённые и обломанные до остроты, как сучья сухих деревьев.
Раскрыв глаза широко то ли от ужаса, то ли от боли, я почувствовал, что совсем не дышу. И, желая вдохнуть, резко втянул здешний затхлый холодный воздух, в решимости хватанув руками багульник, чтобы найти хоть где-то опору и потянуть себя от чудовища прочь под обезумевшее биение сердца. И тут боль кипящая, сумасшедшая обуяла меня целиком, сковала до ломоты во всех мышцах… И хоть я пытался бежать, но упал: оно впилось в меня чем-то острым пронзительно больно — до крови. Костями… Оно впилось в меня своими костями, и я взвыл, чувствуя, как темнеет в голове и глазах.
Но всё же я нашёл в себе силы рвануть вперёд, превозмогая лютую, клокочущую боль, что бросала меня то в адский жар, то в ломающие сильные судороги. Не знаю, как я вырвал свою ногу из хватки чудовищно сильной лапы, но ступать на конечность я больше не мог… Я толком не видел, что теперь у меня со стопой, но замечательно чувствовал, как хлюпает в кроссовке отнюдь не вода, а горячая и липкая кровь. А ручища вдогонку снова стукнула хищно и жёстко, разрезая штанину и лишь чудом не успевая меня снова поймать.
Я панически пополз вперёд на коленях, опираясь руками о кочки, наугад хватаясь то за коряги, то за поросли на вид крепких кустов. Больно, как больно…
Я не слышал себя, хоть я хрипел, кричал, задыхался; «надо бежать и надо спасаться» — мысль резкая, навязчиво сильная засела накрепко в уязвимом рассудке.
Болотная жижа текла под одежду, мокро хлюпая, обдавая зловонием. Но я — ослеплённый, обезумевший, перепуганный — не чувствовал почти ничего, пытаясь бесконечно долго ползти под лязг царапающих меня снова и снова костей.
«Кар-кар. Кар-кар. Кар-каар-каар.»
Снова карканье — странное, оглушительно звонкое. Снова где-то над моей головой, снова мрачное, обречённое, злобное. Я вдруг услышал шум крыльев, различил, как клацает толстый вороний клюв; ощутил, как когти птичьи хватают меня за макушку, оставляют на голове кровоточащие ноющие отметины… и сразу же отпускают, отдаляясь от меня вместе с птицей. И тотчас, будто пользуясь моим промедлением, лапа страшная, неестественно быстрая стремительно вцепилась в меня опять, едва не скрипнув по костям моей здоровой ноги своими смертельными костяными обломками. Задыхаясь, на миг деревенея и плача, я изо всех сил подался куда-то вбок, рванув вслепую во тьму со стоном, часто падая на живот…
«Ду-ушу. Ду-ушу не найдёт.»
Я проваливался в затхлую, отвратительно пахнущую холодную воду, панически цепляясь пальцами за какие-то склизкие кочки, кое-как выбираясь и не имея права выдохнуть ни на миг — что-то булькало позади меня, ударяло по топи, орошая мои раны гнилыми болотными брызгами, и оттого ритм сердца дико клокотал у меня в голове, толкая к борьбе и к спасению. Я почти полз, судорожно пытаясь нащупать где-то твёрдую почву, поэтому не сразу поймал себя на том, что слышал что-то… Голос? Кажется, голос…
«Свою-ю ищет. Не най-йдёт.»
Я вслушался — определённо я слышал голос, но голос странный, журчащий, многоголосый… И какой-то до упоительного трепета знакомый… Я пополз так быстро, как мог, проминая под собой некрепкую растительность болот, увязая ногами в глубине коварной воды и хватаясь руками за всё, что только видел, но снова и снова слышал где-то над головой звучание чьего-то голоса — не галлюцинацию перенапряжённого разума — а настоящий, отчётливый голос. Не человеческий, но… словно птичий?
В лесу вдруг кто-то засмеялся заливисто, ярко. То ли надо мной, то ли над тем, что пыталось меня удержать. И то лишь больше придало сил моим ослабшим рукам, на коих я влачил кровоточащие тяжёлые ноги туда, где смог на ощупь найти надёжный массив влажной, но твёрдой земли.
Я выбрался. Вволок себя на берег болота, словно мёртвое, неподвижное тело, и лёг. Всего на секунду я лёг, заглатывая отвратительно пахнущий воздух и уже не плача, а только лихорадочно содрогаясь. Костлявая лапа всё ещё била по кочкам, болоту, пытаясь меня отыскать и будто пребывая в нешуточной ярости, с коей скоблила она костями по скользким корявым корягам. А я попытался, как мог, осмотреться, замечая в стороне от себя не природную, но однозначно человеческую постройку.
Дыша надрывно и слишком громко, я старался сосредоточиться на шуме сбитого с темпа дыхания, чтобы отвлечься от сжигающей меня заживо боли. А сам всё смотрел на тёмные контуры своей находки, пока не узнал в постройке мостки… Должно быть, те самые… Не может быть… Не может такого быть.
Я снова тяжко втянул в себя воздух, надеясь надышаться или хотя бы унять жжение в носоглотке и в изнывающих лёгких, в которые попало слишком много воды. Голова была будто разорвана и разбита — так сложно мне было справляться с ней и держать её, как и положено, прямо. Гниль, багульник, трава, запах крови и гари… Какофония безумия, ужаса, боли обрушились на меня в этот спокойный миг, с таким усилием вырванный у судьбы. И я упал, без сознания оказавшись на влажных травах, забывшись наглухо опрометчиво рано.
«Я од-дин и ты од-дин. Дав-вай бу-дем не од-дни.»
Я вдруг осознал себя в темноте, вырванный из забвения знакомым непосредственным голосом, но пусть он снова звучал дружелюбно, как делал это всегда, я чувствовал себя неуютно и крайне плохо. Боль в ногах немного утихла, пусть правая стопа ощущалась сдавленной чем-то, а голова мерно, неторопливо билась о что-то под звуки словно тикающих где-то часов. Быть может… люди? Я приподнял непослушные тяжёлые веки, чувствуя всё тот же грязный болотный запах и с непониманием замечая густые полосы ночного леса, что плыли по бокам от меня, как если бы… Если… Нет же, только не это!
Полусонная вялость растворилась мгновенно, и я приподнялся, готовый сопротивляться, готовый увидеть чудовищно длинную болотную руку… Но в тот же час обомлел, вдруг натыкаясь не на неё, но на фигуру чёрную, сгорбленную, крупную… Фигура шла по мосткам, а я тянулся за ней, считая спиной и локтями зазоры промеж старыми подгнившими досками. Незнакомец держал меня за ногу — крепко, но почти безболезненно, однако я всё равно ощущал лёгкий страх, ибо чем дольше я смотрел на него, чем внимательнее скользил взглядом по странным, неестественным контурам, тем меньше человеческого я видел в его силуэте.
— Что… Что тебе надо?! — я выпалил сдавленно, очень тихо, хотя хотел звучать громко и грозно.
«Не пол-лучишь сво-ой ответ. Для теб-бя ответа нет.»
Я побледнел, снова слыша натужный, знакомый голос. Он скрипел, пытался уподобиться человеческому, и при этом странно дрожал, проговаривая слова, словно считалочку — весело, по-напускному задорно. Но сочилось от фигуры что-то тоскливое — совсем не страшное, хотя я должен был бы его испугаться лишь больше.
«Я од-дин и ты од-дин. Дава-ай будем не од-дни.»
У него с трудом получались слова, но он смеялся, выговаривая их здесь для меня. Хохотал и курлыкал, как могут делать лишь птицы, и снова, снова воплощал мои сны наяву, повторяя ритмичные слога до тех пор, пока лес не ожил, словно откликнулся на его зов. И теперь отовсюду звучал его нехитрый призыв; смеялись голоса, похожие так сильно на детские, и напевали, звали меня, настойчиво заставляли их слушать. «Дав-ай буд-дем не од-ни. Дав-ай буд-дем не од-ни. Дав-ай буд-дем не од-ни.»
Голоса лились и лились, пока я не закричал, оглушённый и сбитый с толку. Мои ладони потёрли глаза — я вдруг подумал, что это сон, и такое простое действо непременно меня пробудит. Но я не спал…
Лес снова стих, но фигура вновь повторила.
«Я один. И ты один.»
Вдруг у неё получилось сказать это чётко, без запинок. Как надо… Не отпуская меня, силуэт шевельнулся, и я угадал в движении этом Его намерение ко мне повернуться.
«Давай будем не одни».
Он отчеканил уверенно, вдумчиво — насмешливость и детский смех испарились, сменившись почти взрослой серьёзностью, а голос стал просящим и звучным.
Я затих, опираясь локтём о мостки, и снова чуть приподнялся, затаённо всматриваясь в показавшиеся очертания головы. Я не знал, что увижу, когда Он ко мне обернётся, и потому с придыханием взволнованным вздрогнул, когда вдруг в меня впились огромные неживые глаза, будто хрустальные, играющие в скупом свете ночных светил фиолетовым глубоким цветом. Вороний клюв был слегка раскрыт, а голова настоящего ворона, теперь смотрящая аккурат на меня, крепилась к крупному вороньему телу, в чьей лапе зажималась моя нога.
И было в Его взгляде неживом что-то глубокое, хорошо мне знакомое; я столько раз видел Его во снах, столько раз слышал птичий надрывный призыв, что теперь страх ушёл; ушёл практически насовсем, уступив место гипнотически-приятному расслаблению. Я не знал, спасал ли Он меня, утягивая с земли на мостки, и не понимал, почему Он говорит мне подобные вещи. Я понятия не имел, что мне нужно ждать от Него, но пережитое мною сегодня однозначно давало о себе знать: перенапряжённый и уставший от волнений рассудок воспринимал ворона удивительно философски, спокойно. Меня не поражал его внешний вид, эти исполненные хрусталью глаза и длинный клюв, способный пробить, что угодно.
И Он сам смотрел на меня без вражды, внимательно просачиваясь немигающим взглядом прямо в самую душу, которая, будто была завороженной, питала в этот миг необъяснимый волнительный трепет. Как тогда — когда я впервые увидел Его наяву на сосне в теле красивого необычного ворона.
Он по-прежнему цепко держал мою ногу, когтями окольцовывая её, и стоял лишь на одной сильной лапе, опираясь на перья крыльев. И всё смотрел на меня, всё терпеливо чего-то ждал. Я чувствовал, как взор его изучает всю мою душу; как скользит по желаниям, уязвимостям, ранам, минуя их бережно, осторожно. И словно всё ищет что-то, подкрадываясь к центру души, будто ответ на просьбу его таился сейчас именно там.
И я знал ответ. Знал, что мне придётся безмолвно ответить, потому что я так часто звал Его сам. Звал Его его же словами, вторя им, будто мантре… И соглашался, всегда соглашался, как если бы ждал такой возможности всю свою одинокую жизнь. Может, я сейчас просто бредил, пережив потрясение и получив инфекцию в раны, но я хотел, неистово хотел больше не быть один… И потому нараспашку раскрыл Ему свою душу, позволяя хрустальному взгляду найти то, что ворон так сильно хотел отыскать.
Он мотнул своей головой, удивляясь мне или радуясь, а я сам в эти тихие затянувшиеся минуты мог уловить, как Ему одиноко, печально; я ощущал Его незажившую боль забытости и пустоты… А потом, роняя голову — по-прежнему тяжёлую — на мостки, я увидел, как ворон… плачет? Что-то изменилось в сиянии Его глаз, будто влага собиралась на камне, начиная сверкать, преломляться. А ворон каркнул, в порыве радостном подавшись к моему непослушному телу; лапа отпустила мою стопу и наступила мне на саднящую грудную клетку. Он увидел его — увидел ответ, который я сотни раз дал ему, просыпаясь в своём скучном доме, но душой оставаясь во снах. Я согласен, согласен.
— Согласен, — я не знал, как слово вырвалось из моих пересохших ослабленных губ, но Он мне каркнул в ответ, и тут же хрусталь из глаз вороньих со стуком выпал, а вслед за ним скатились градом отнюдь не слёзы — то были осколки острого, мелкого, но всё такого же красивого хрусталя. Я с удивлением впился взором в Его опустевшие бездонные глазницы, а ворон, что-то сказав, рывком лапы сдавил мои и без того повреждённые рёбра. Я тихо всхрипнул, но хрип всецело пропал в тишине, вдруг став предательски немым и беззвучным. А ворон встал, как ему было удобно, гаркнул что-то лесной глуши и обрушил свой клюв мне на грудь, вонзая прямо меж рёбрами, в сердце.
Я завопил. Испустил вой, как воют в последний раз, и уронил взор на хрусталь, что теперь по кускам собирался в подобие сферы. Я почувствовал холод клюва в груди; потом стало жарко и больно. Ворон клевком до чего-то достал, будто вынул самую душу. И я погас, за миг до конца ощущая лишь вкус боли и крови.
Солнце снова светило ярко, устилая мхи, болото и сосны своим таинственным волшебным свечением. Упоительный аромат мёда, цветов и вкусных пьянящих ягод витал повсюду, изгоняя смрад топи и неприятной примеси гари. Лес вновь скрипел; он расправлял широкие ветви, пробуждаясь от хорошего сна, и точно так же, как в самом начале, в приветствии махал мне своими массивными кронами, а я, улыбаясь ему, сидел на кочке болота, скрестив по-турецки совершенно здоровые ноги. Я наблюдал, как фиолетовый цвет хрусталя, оказавшийся сапфирово-синим, всё ещё уплотнялся и креп, формируя сияющий шар. Ему оставалось собрать ещё немного частиц, поэтому я терпеливо смотрел, как осколки, что поначалу я принял за слёзы, встают на свои места, готовясь вернуть ночному чудовищу душу.
Ядро души… Это было оно.
Почти то же ядро, но только теперь — моё, бриллиантовым белым сверкало в вороньих глазах и билось в Его птичьей плоти вместо настоящего сердца. Когда Он взял душу мою, чтобы разделить её со мной на двоих, Он отпустил свою прежнюю узницу, дав свободу тому, кого не отпускал десятками лет. И потому место призраков теперь было занято мной. Только вот я не был пленником.
Моё тело — растерзанное и теперь уже мёртвое — было скрыто от глаз в глубокой и вязкой топи, но я ещё мог смотреть, мог касаться, мог по привычке дышать, улыбаться. Я разделил душу с Ним, и пусть теперь я видел лес сквозь собственные фантомные руки, я знал Его, чувствовал Его целиком. Мы дышали друг другом, составляя единое целое, и потому теперь я всё знал.
Ворон был здесь давно. Божество древнее, языческое и безымянное даровало людям свою благодать, оберегало от неприятностей, козней, взамен желая совсем немного: животных жертвенных и часть урожая, чтобы лакомить себя мясом и человечьей сладкой душой, обильно вложенной в плоды непростой крестьянской работы. Так длилось долго, и глаза вороньи горели, питаемые энергией жертв и жизненными силами крестьян.
Но годы шли, и божество людьми позабылось; они оставили ему одиночество и покинутость, перестав взывать к нему в тяжкий час; перестав нуждаться в нём и искать у него защиты. Он горевал очень долго, но вскоре ему был дарован долгий спасительный сон, где он пребывал в забытьи, пока глупость людская не заставила ворона вновь открыть слепые глаза.
Разбойник был — легенды ничуть не врали. Промышлял на этих путях он очень долго, активно. Награбленное прятал в лесах, а людей запросто бросал в топь, смрадом гниющей плоти дразня Его, призывая проснуться. И Он проснулся, когда и сам главарь живьём был заслуженно брошен в воду. Голод страшный мучил Его, ворон полетел не позабытой дорогой к жертвеннику и там нашёл вожака. Ещё живого, но обречённого. А в груди его клокотала душа — яркая, вкусная, сладкая. Он не сдержался и съел её. Он поглотил душу грабителя, обретя вновь глаза и искусственное мощное сердце, а разбойник, утратив ценнейшее из сокровищ, долго бродил по болотам, привязанный к ним и не умевший покинуть сей мир, пока душу свою не вернёт.
Он искал её у прохожих людей и животных; изнывал, ненавидел и тяготился содеянными грехами. Но чужая душа в птичьем теле постепенно гасла, тускнела; она, извлечённая из хозяина против воли, не могла вечно гореть для Него. И тогда Он поменял её на другую — на ту самую, что сейчас у меня на глазах наконец растворялась, возвращаясь к тому, кто, зажатый старой гатью и новой, пролежал здесь множество лет в попытках отыскать то, чем всегда по праву владел.
Немало лет минуло с мгновения вороньего пробуждения. Голода страшнее стало для Него забвение. Одиночество, потерянность, пустота — всё это мучило Его и терзало, но ворон был привязан к болоту не меньше — не улететь далеко от того, чью душу в себе ты беспочвенно носишь. А потому Он тосковал, томился ненужным, пока не учуял меня…
Мы желали одного и того же, снедаемые одинаковым одиночеством и мучимые одинаковой пустотой. Но теперь на болотах никто не будет тонуть, а вечера для меня уже не будут беспросветно-печальными.
«Я был один.»
Я услышал хлопанье крыльев: крупный ворон летел ко мне — могучий и сияющий в солнечном свете наравне с драгоценным камнем. Он на лету замысловато сложил за спиною крылья, вдруг прыгая ко мне на антропоморфные, но всё ещё по-вороньи когтистые лапы, а тело его вытянулось, став прямее и шире. Он несколько изменился, получив мою душу. Я чувствовал, как в нём бьётся наше общее сердце, чувствовал негу, что плескалась в нём для нас двоих. И улыбнулся, когда перья крыла его скользнули невзначай по моей щеке.
«Ты был один.»
Ворон снова проговаривал знакомые мне слова, на что я только кивнул, закончив мотив за Него.
— И мы больше не одни.
Текущий рейтинг: 45/100 (На основе 20 мнений)
