(в том числе анонимно криптовалютой) -- адм. toriningen
Временные попутчики
На перроне, как и всегда, было оживленно. Лотошники предлагали вяленую рыбу, а измученные пассажиры курили горькую махорку, дым которой заставлял глаза слезиться. Проводник окинул новых пассажиров беглым взглядом. Странноватая пара: гладко выбритый и аккуратно постриженный мужчина в сером френче и щеголеватых хромовых сапогах, а с ним под руку стройная женщина неопределенного возраста в черном платье и шляпке с пером, с некрасивым, изъеденным оспой лицом. Вместе они как будто воплощали какой-то странный, метафизический, брак декадентства и нового, советского строя, коваными подошвами шагающего по стране. Впрочем… таких мудреных слов проводник не знал. Одно можно было сказать, парочка странная. Хотя взгляд мужчины, спокойный и сосредоточенный, сразу внушал расположение. Видно было, что этот товарищ во френче не простой, на благо пролетариата служит, может по партийной, а может и по чекистской линии. А дамочка с ним ну уж больно странная… В черном вся, да и взгляд потупила. Проверяя билеты, проводник не понимал, то ли ему сейчас позвать за милиционером, то ли взять при виде этого во френче под козырек.
- Кипяток в дороге найдется, - все также сосредоточенно спросил человек во френче, убирая билет в нагрудный карман.
- Тут уж как получится, товарищ, - развел руками проводник. «С кипятком и правда неполадки, чай, не при буржуях. А на весь пролетариат не напасешься».
- Нам шприцы прокипятить, - буркнула дамочка.
- Марафетчица?[1] – лукаво прищурился проводник и тут же осекся. Мужчина во френче сверкнул глазами, словно наградным маузером, буквально на секунду, но этого было достаточно, чтобы проводник понял, товарищ перед ним серьезный и спорить с таким себе дороже.
- Чахоточная, инъекции нужны… - снова спокойный тон пассажира.
- Ну, товарищи, найдем. Как же не найти… - проводник уже понимал, что всю поездку придется вести себя, как положено, а то, не ровен час… Впрочем о том, что будет, аще не ровен час, и думать не хотелось.
Проводив новых пассажиров в купе, проводник снова спустился на перрон и молча закурил. «Вот, вроде и власть поменялась, а все служи им да служи, ни ентим, так тейным. Хотя, чего это, служить то дело нехитрое…» И мысли его перенеслись в детство, когда служил он у барчука на конюшне, и вспомнил он, как чистил копыта пегому Бурану, и как гладил по холке ретивую Ночку, и мысленно он уже смеялся озорным сорванцом, а о пассажирах новых больше не думал. Да и мало ли их, пассажиров.
Маккавеевы расположились во втором купе. Николаю полагалась по билету нижняя полка, но он заблаговременно уступил ее супруге. Марина уже повесила свою нелепую шляпу на крючок и достала из потрепанного докторского саквояжа томик Шадерло де Лакло.
- Через час с четвертью, - Маккавеев бегло взглянул на часы и незамедлительно убрал их обратно в карман френча. Марина кивнула, не отвлекаясь от чтения.
Паровоз издал свой уже привычный гудок, и поезд тронулся.
- Ну здорова, товарищи! – лишь теперь Маккавеев обратил внимание на вынужденного попутчика. Лысая голова, маленькие пристальные глазки, потертая кожанка, под ней видавшая виды гимнастерка, на поясе – деревянная кобура, пустая… Товарищ уже тянул свою большую красную ручищу, дабы поприветствовать.
- Здорово, - с годами Маккавеев научился моментально ориентироваться в окружении и отвечать так, как было нужно. – Николай!
- А меня Иван Егорыч звать, - крепкое рукопожатие. – Бабу твою, Николай, как звать?
- Марина… - она все также безучастно читала.
- Ну вот и славно, и знакомы будем! Выпьешь? – Иван Егорыч кивнул на стоявшую на столике початую бутылку самогона.
- Отчего ж с товарищем не выпить?! – легкая улыбка тронула уста Маккавеева.
- Вот и славно! Только стаканов не маем! – Иван протянул бутылку.
Выдохнув, Николай сделал большой глоток и, как заправский красноармеец, занюхал рукавом.
- Знаешь, Николай, я вот с Крыма еду, хоть верь, хоть нет, махновцев, скотов душили, ну а опозжа там и остался. Ранение у меня. Хоть верь, хоть нет, махновцы, гады, в жопу ранили.
- Как же это тебя в жопу ранили? – Маккавеев заулыбался.
- Да как, попали мы с ребятами в засаду, значит, ну, порубались сперва, а потом, видим, гадов то ентих человек с полста, а нас то всего десяток. Ну и дали деру, а я, когда убегал, слышу, свистит рядом, ну, думаю, брат, все, Ванька, смерть твоя пришла, а оно раз! Бах! – Иван стукнул себя по коленке. – И в жопу! Представь вот, как в самое темя, да токмо в жопу. Ты смеешься, а я вот потом полгода сидеть не мог. Как сядешь, так боль, аж до самых подмышек пробирает. Ну и лечился. А как война кончилась, значит, устроили меня, стал гоголем ходить, да девок портить. Да ты не смейся… Жопа, енто, хоть и жопа, а все орган.
- Ну, товарищ, давай тогда за твою революционную жопу! – Маккавеев отхлебнул еще самогона и засмеялся.
- Давай, коли хочешь! – Иван поддержал.
Марине весь этот разговор был явно противен, впрочем, она давно привыкла не вмешиваться в дела мужа, предпочитая чтение слушанию его бесед с людьми, которых и людьми то она не считала.
- Ну а ты, брат, чего здесь? Местный, али из центра прислали? Я ж вижу, человек видный, на партийной работе поди… - Иван лукаво прищурился.
- Ну а как же, на партийной, - кивнул Николай. – На антирелигиозной.
- Ого! – глаза уже явно захмелевшего Ивана загорелись. – Анти-ре-ли-гио-зной! – по слогам повторил он. – Так и чего, и о чем там балакаете?
- Да как тебе сказать, товарищ, - Маккавеев на секунду задумался. – Балакаем, что нет никаких богов у трудящихся, а есть только народный пролетарский дух, который ничем не сломить и никому не одолеть! И нет никакой жизни после смерти, а есть только жизнь здесь, у нас, и мы сами ее строим так, как нам нужно. Не будет потом, ни ада, ни рая, а здесь, у нас, будет рай для трудящихся! Свобода от религиозных предрассудков, свобода для всех, равенство! И не нужны трудящимся никакие боги, ни замшелые мощи, ни пыльные иконы, ни толстозадые попы, а только свобода, только труд и только мировая революция, к которой….
Марина слегка тронула его за плечо, и Николай понял, что увлекся. Он все же не на трибуне…
- Вот же ж какие дела… - Иван отхлебнул еще самогона. – А я вот тоже попов толстозадых не люблю. Да и тощих тоже. Я, знаешь, брат, когда в Крыму то служил, славно пострелял. И толстозадых, и тощих… Бывало, знамо, затащишь в подвал, а они нет бы упираться, а все свое мямлят, еси, небеси, веси… Тьфу! С беляками то повеселее было, то орать начнут, а то на коленях ползать, прощения вымаливать. Да ведь оно все… Моли, не моли... Все одно – наганом в затылок, бац, а потом в топку.
- Чекист? – в глазах Маккавеева загорелся совсем незаметный, но такой приятный огонек.
- А то как же, - Иван расплылся в улыбке, обнажив редкие зубы.
- Ну я чекистов уважаю! Дай-ка еще хлебнуть! – Маккавеев с удовольствием принял бутылку и снова сделал большой глоток.
- А вот, скажи-ка мне, а где ж это учат вас, антирелигиозников? – вдруг поинтересовался Иван.
Маккавеев не ожидал от собеседника такого вопроса и совершенно несвойственно для себя замялся.
- Неужто сами обо всем том знаете? Да это ж… - Иван очертил круг рукой. – Это ж… наука!
- Да, как тебе сказать, товарищ, - Маккавеев поставил бутылку на столик и пожал плечами. – Нынче особо и не учат…
- Так откудова знаешь все мудрености свои?
- Да… Было время… - Маккавеев слегка смутился.
Оба молчали.
- Постой-ка, братец, постой! – Иван улыбнулся, но теперь уже как-то лукаво, недобро. – Постой… Так ты ж! Еб твою мать! Так ты ж поп! Я ж вас, гнид, нормально пострелял! Я ж такова сразу вижу!
Глаза бывшего чекиста мгновенно налились яростью.
- Поп, сука, а говоришь, антиреп… ну свой, свой, короче! А ты, сука, контра поповская!
- Да я по антирелигиозной работе… - попытался замять назревающий скандал Маккавеев.
- Да нет, поп ты патлатый, хоть и стриженый! А это што, попадья твоя, да? – и Иван уже потянул руку, чтобы развязно схватить Марину за коленку, но Николай остановил чекиста несильным ударом в плечо.
- Падла! – завопил Иван и потянулся за наганом, но быстро спохватился, что его кобура пуста. – Проводник! Проводник, падла! Сюда иди! Ссука, контра, ответишь мне!
Последние слова были обращены уже к Маккавееву. Проводник пришел на шум быстро, уставившись вопросительным взглядом на пассажиров.
- Товарищ, какого рожна тут попов возишь? – злобно бросил ему Иван.
- Каких попов? – недоумевал проводник.
- Так этих, с попадьями! – глаза разгоряченного самогоном чекиста наливались кровью.
- Товарищ нас не понял… - включилась в разговор отложившая книгу Марина.
- А ты блядская баба, помолчи! – огрызнулся чекист.
- Ну что же, - начал было проводник, но осекся. Каким-то театральным жестом Маккавеев вынул из нагрудного кармана и протянул ему бумагу. Мандат, заверенный печатью крайисполкома, недвусмысленно давал понять, что товарищу антирелигиознику на местах следует оказывать всяческое содействие, а все инциденты, возникающие с враждебным элементом, незамедлительно исчерпывать. Проводник не особо понимал, кого ему сейчас считать «враждебным элементом», но печать крайисполкома знал.
- Успокойтесь, успокойтесь! Товарищ перебрал, сейчас спать уложим, - загородив собой Ивана, проводник обращался уже к Маккавееву.
Марина еле заметно дернула мужа за рукав. Он кивнул. Секунду спустя, прихватив свой докторский саквояж, оба покинули купе.
В тамбуре было грязно. Грязно и, несмотря на летнюю погоду за окном, как-то сыро. Дышалось тяжело. Маккавеев расстегнул френч и обнажил левую руку, Марина, раскрыв саквояж, колдовала над многочисленными колбочками. Шприц она наполняла профессионально, как и подобает настоящей сестре милосердия: две трети из средней баночки с густой бурой жижей и еще немного из маленького пузырька с морфием.
Маккавеев подставил ей исколотую вену. Морфий успокаивал его. После укола он достал портсигар и, закурив, отвернулся к окошку. «Кто он, в сущности такой, чтобы вязать и решить? Кто он, чтобы определять чью-то судьбу? Просто монах, поправший собственные обеты…».
Они еще немного постояли. Молча. Марина не любила разговоры. Он же, медленно погружался в свои мысли, снова и снова воскрешавшие в его памяти нечеловеческие колоссы проклятой Орлинги. «И ведь дернул же черт тогда возвращаться в свою деревню…»
В тесном проходе вагона их встретил проводник.
- Уложил товарищи, не извольте беспокоиться. – он даже как-то по-старорежимному расшаркался с Маккавеевым.
- Ну и славно! – чуть улыбнулся антирелигиозник. – Ну и здорово.
Маккавеев любезно протянул проводнику два гривенника.
В купе стало тихо. Вернее, Иван храпел на своей полке, почти пустая бутылка самогона чуть покачивалась под стук колес. Маккавеев залез на верхнюю полку и теперь, уже не отягощенный беседой, мог полностью погрузиться в себя.
«Черт же дернул ехать хоронить отца… Знал же, что не успею к похоронам. Знал! А все равно поехал ну и приехал вот… сюда…».
И в голове пронеслась жуткая чехарда. Да, черт, несомненно, черт дернул его тогда ехать. Зачем? Чтобы увидеть Орлингу в итоге? Узнать о ней? Орлинга… чудовищное, немыслимое, место, место, которого нет, да и не может быть. Но все же оно есть… или она? Орлинга… Он застрелил уродливого оборотня. Чудовище, погубившее его отца и мать. Чудовище, бывшее когда-то священником Василием Фивейским, отдавшим себя в залог жизни погибшего сына, отдавшим себя Орлинге. Орлинга!
Она преследовала его, его, Маккавеева. Казалось, что может дать пара слов. Но нет, лишь одного упоминания этого чертового места хватило, чтобы Орлинга прочно поселилась в его голове, чтобы она снилась ему каждую ночь. Ее безумные, колоссальные строения, непохожие ни на что, известное человеку. Ее выжженная земля. Ее титанические храмы, воздвигнутые вопреки всем мыслимым и немыслимым законам мироздания, где неописуемые в своем уродстве чудовища возносят молитвы своим непостижимым богам на языках, забытых еще до появления первых людей. Изо дня в день он думал об Орлинге, и из ночи в ночь она снилась ему во всем своем непостижимом и чудовищном, устрашающем великолепии…
Он трижды писал преосвященному[2]. Он просил послать в Орлингу артиллерийскую команду. Просил разрушить навсегда это чудовищное место. Но все попытки оказались тщетны. Епископ не принял его, а консистория пригрозила увольнением за штат, если он не оставит навязчивых мыслей. Он вынужден был покинуть свой инспекторский[3] пост и год лечился от неврастении у лучших врачей, которых только и можно было сыскать в Сибири. Неврастения не была редкостью у ученых монахов, на него смотрели с пониманием и прописывали таблетки и микстуры. Но микстуры не помогали. Орлинга снилась ему снова и снова, она манила его к себе и в какой-то момент, он решился.
Он переоделся в светское платье, взял с собой достаточно керосина и револьвер. Он думал, что будет искать долго, ведь в его распоряжении была только карта, составленная на сотню лет раньше безумным русским демонологом Фомой Благообразовым, но он ошибался. Орлинга открылась ему, как только он приблизился к ней. И он увидел демонические храмы, уходящие в небо настолько, насколько хватало глаз, и он услышал титанический рев заточенных под землей существ, почитавшихся богами тогда, когда еще не было ни богов, ни истории. И он ступил на выжженную землю Орлинги. А потом он уснул…
Легкого касания было достаточно, чтобы Маккавеев проснулся. Марина молча кивнула. Стояла ночь, купе было закрыто, чекист по-прежнему мирно храпел на своей полке. Наступало самое время…
Быстро и бесшумно он спустился на нижнюю полку. Марина уселась рядом. Маккавеев закатал рукав рубашки и сжал кулак. Вены на исколотой руке напряглись. Мгновенье казалось, что ничего не происходит, но уже через секунду, из вены, словно, проходя сквозь плоть, полез совсем маленький, едва заметный красный червячок. Червячок освободился и быстро пополз по руке, а вслед за ним полез еще один, затем еще. Темпы ускорялись. Десятки, затем сотни маленьких, проворных, красных червячков, они ползли, падали с руки и громоздились на полу. Маккавеев не чувствовал боли… Чудовище не рвало и прогрызало его, а словно проходило через плоть, не доставляя антирелигиознику никаких страданий. Раньше Марина смотрела на процесс с ужасом, позднее – с интересом, теперь же в ней уже оставалась только неугасимое томление…
Все происходило привычно и уже как-то буднично. На полу червячки стали сливаться друг с другом образуя совершенно неописуемое создание, отдаленно напоминающее огромную личинку стрекозы со множеством усиков, щупалец и наростов. Маккавеев называл его Жуком. Прошло, наверное, меньше пяти минут, пока Жук собрался из груды червячков полностью. Новые больше не лезли, и Маккавеев разжал кулак. Чудовище, размером с большую собаку, быстро, и совершенно бесшумно заползло на спящего чекиста. Тот, казалось бы, и не почувствовал ничего, но дело было здесь вовсе не в мистике. Жук, моментально проколов жертву своими многочисленными жалами, одномоментно ввел Ивана в состояние, близкое литаргическому трансу. Тело чекиста не издавало никаких звуков, казалось, он даже не дышал. Тоненькие щупальца уже роились у него в ноздрях, глазницах, во рту, ища путь к вожделенному мозгу.
С легким умилением Маккавеев посмотрел на Марину. Его супруга засунула руку под подол ночной рубашки и тихо постанывала, закрыв глаза от наслаждения…
Они встретились в декабре семнадцатого. Движимый непреодолимой тягой Жука, отец Никанор пришел на набережную, куда свозили трупы погибших юнкеров, в надежде найти хоть одного живого. Ему показалось, что один из убитых открыл глаза, и в этот момент чья-то рука легонько обхватила его плечо. Он вздрогнул.
- Пойдемте, пойдемте скорее отсюда, идем же – шепнула она ему на ухо.
Но в этих словах слышался не присущий тогда всем страх, а нечто иное, нечто, по чему он сразу и безоговорочно определил их родство. Она быстрым шагом отвела его в ближайший закоулок и начала страстно целовать в шею. Кажется, в этот момент он даже забыл о вечном голоде Жука.
- Мара, зовите меня Мара, - прошептала она, приступая к дикому, совершенно животному совокуплению с монахом.
Они определенно встретились не случайно: священник, носящий в себе чудовищное порождение Орлинги, и сестра милосердия, бывшая курсистка, испытывающая безумную, невиданную страсть при виде человеческой агонии.
При Колчаке Маккавеев по-прежнему служил при соборе, а Мара, получившая место в городском госпитале, всегда имела возможность обильно утолять, как свой голод, так и голод Жука. Маккавеев открыл ей свою тайну, и она приняла ее, как должное. Они оба были безумцами даже в окружающем их безумии.
Когда Колчак пал, Маккавеева арестовали. Арестовали просто так, вместе с остальным соборным клиром. За два месяца, проведенных им в камере, четыре его соседа сошли с ума, а отец Никанор чувствовал себя вполне бодро, хотя и плохо спал. На очередном допросе его попросили отречься от сана в обмен на свободу. Не задумаюсь, он подписал все, что было необходимо, и снова превратился в Николая Маккавеева. На свободе он женился на Марине и получил сначала место в ликвидационном отделе [4], а затем был переведен на антирелигиозную работу. Таких, как он, называли «Временными попутчиками революции», нужными стране только до полной победы новых идей в умах его граждан, а затем, призванных неизбежно оказаться на обочине истории.
Когда Жук закончил свою трапезу, он медленно сполз с чекиста. Тот продолжал дышать, хотя неровно и даже как-то надрывно. Марина, получив свое удовлетворение, открыла саквояж и достала баночку с бурой жижей, поднеся ее туда, где у чудовища находилось подобие головы. Многочисленные отростки устремились в банку и стали наполнять ее жижей. Когда Жук закончил срыгивать, Марина деликатно забрала полную банку и упаковала обратно. Теперь будет, чем кормить его, когда не окажется подходящих людей рядом.
Жук распадался, червячки отсоединялись от него и позли обратно в руку. Маккавеев снова сжал кулак. Орлинга никого не убивала. Она лишь изменяла всех, кто приходил к ней, делала их чудовищами или же поселяла чудовищ внутрь них. Орлинга исполняла желания, хотя, порой, чудовищным и парадоксальным образом.
Маккавеев не был точно уверен, сколькие также попали в ее сети. До него доходили слухи о казаках преследовавших красных партизан и случайно набредших на странное селение, которое они покинули, будучи намертво слиты со своими конями, перемешаны с ними и превращены в единое целое… Он слышал о лихом белобандите, которого дважды расстреливали из пулемета, а он оба раза вставал и отряхивался, как ни в чем не бывало… Доводилось ему и слыхать о кровавом чекистском палаче, сожительствующим с чудовищным вампиром, питающимся чужой болью… Твердо он знал одно: теперь он сам стал Орлингой, всегда нося в себе ее часть…
Когда все кончилось, они с Мариной оделись и оправились. Поезд подъезжал к Рухлово. Проводник деликатно постучал в двери купе и только затем позволил себе заглянуть к пассажирам. Все, как при старом режиме. Заглянув в купе, он искоса посмотрел на спящего чекиста, Маккавеев, уловив его взгляд, легонько развел руками и улыбнулся, «спит, мол, после вчерашнего». Проводник улыбнулся в ответ.
Чекист был жив, но едва ли можно было еще называть его человеком, через пару остановок его снимут с поезда. До конца жизни он сможет дышать, глотать и ходить под себя, ведь Жук не убивал человека, он лишь пожирал ту часть мозга, которая отвечала за разум или, как говорят люди темные, душу.
В Рухлово Маккавеев с Мариной сошли с поезда. Она взяла его под руку. Проводник провожал эту странную пару взглядом до конца платформы. Антирелигиозник и его некрасивая жена устремились туда, где их ждали. Ему предстояло прочесть здесь десяток лекций перед трудящимися, и он знал, что будет говорить им о поповском обмане, о пролетарском штурме небес, о коварстве сектантов, о вреде суеверий, о том, что нет никаких богов и духов. О ТОМ, ЧТО НЕТ НИКАКОЙ ОРЛИНГИ…
- ↑ Здесь: имеется ввиду морфинистка.
- ↑ Титулярное обращение к православному архиерею.
- ↑ Инспектор – аналог проректора по воспитательной работе в духовных семинариях в дореволюционный и советский периоды.
- ↑ Отдел при советских учреждениях по отделению Церкви от государства.
Автор: Rev.dr. Sergey
Текущий рейтинг: 70/100 (На основе 26 мнений)
