Взгляд (С. Грабинский)

Началось это еще тогда — четыре года назад, в тот странный, ужасающе странный полдень августовского дня, когда Ядвига в последний раз вышла из его дома.

Была тогда не такой, как обычно, какой-то более нервной и будто в ожидании чего-то. И прижималась к нему так страстно, как никогда прежде.

Потом вдруг быстро оделась, закинула на голову свою несравненную венецианскую шаль и, горячо поцеловав его в губы, ушла. Еще раз мелькнул у входной двери край ее платья и утонченный контур туфельки, и все закончилось навсегда…

Спустя час погибла под колесами поезда. Одонич так и не узнал, была ли ее смерть результатом несчастного случая, или Ядвига сама бросилась под ошалевшую от скорости машину. Была существом непредсказуемым та смуглая, темноглазая женщина…

Но суть не в том. Та боль, то отчаяние, то неумолимое сожаление — это все было в том случае таким естественным, таким обычным. Но суть не в том.

Побуждало к размышлению что-то совсем другое — что-то до смешного незначительное, что-то второстепенное… Ядвига, выходя от него в последний раз, не закрыла за собой дверь.

Помнит, как, провожая ее в прихожую, споткнулся и нетерпеливо наклонился, чтобы выпрямить загнувшийся край коврика, а когда через минуту поднял глаза, Ядвиги уже не было. Ушла, оставив дверь открытой.

Почему не закрыла ее за собой? Она, всегда такая собранная, такая щепетильная женщина?

Помнит то до странного неприятное впечатление, которое произвела тогда на него та настежь распахнутая дверь, которая покачивала, словно траурной хоругвью на ветру, своим черным блестящим крылом. Раздражало его ее зыбкое, беспокойное движение, которое ежеминутно то скрывало от его глаз, то снова открывало зияющую жаром послеполуденного солнца часть сквера перед домом.

Тогда внезапно пришло ему в голову, что Ядвига покинула его навсегда, оставляя ему для решения запутанную проблему, смыслом которой является незакрытая дверь.

Дрожа от зловещего предчувствия, подбежал к двери и выглянул из-за черного крыла вдаль, направо, куда вероятнее всего пошла. Ни следа... Перед ним широко распростерся золотой песчаной равниной пустой, разгоряченный летним зноем плац, вплоть до железнодорожной насыпи, видневшейся на краю горизонта. Пусто — только тот золотистый, наполненный солнцем пейзаж… Потом долгая, в течение нескольких месяцев, тупая боль и глухое, разрывающее на куски, отчаяние потери… Потом все прошло — развеялось, отодвинулось куда-то в угол.

И тогда пришло это. Будто закрадываясь, как что-то несущественное, ни с того, ни с сего, будто нечаянно. Проблема распахнутой двери… Ха, ха, ха! Проблема! Смешно кому-нибудь рассказать, действительно! Проблема незакрытой двери. Трудно в это поверить, честное слово, трудно поверить. Однако…

Ночами она сновала в его мозгу упрямым, сонным призраком, а днем ​​возникала под прикрытыми на мгновение веками, вырисовывалась среди ясной трезвой действительности где-то далеко в перспективе манящим фантомом...

Но сейчас не трепетала уже под напором ветра, как тогда, в тот роковой миг, а только слегка, совсем слегка отклонялась от воображаемого косяка. Как если бы кто-то извне, с той другой, невидимой для его глаза стороны, взялся за щеколду и очень осторожно открывал ее.

Собственно, именно осторожность и особенная продуманность этого движения пронимала холодом до самых костей. Как будто кто-то боялся, чтобы угол открытия не был великоват, чтобы дверь не распахнулась слишком широко. Похоже, что с ним играют, не хотят полностью показывать то, что скрывает проклятое крыло. Открывалась перед ним только часть секрета, ему давали понять, что там, по ту сторону, за дверью существует тайна, но более значительные ее детали скрыты.

Одонич защищался от этой маниакальной мысли изо всех сил. Тысячу раз в день убеждал себя, что за входной дверью нет ничего такого, что могло бы беспокоить, что вообще за любой дверью ничто не может прятаться, подстерегать. Каждую минуту отрывался от работы и спешным, хищным шагом леопарда, который караулит свою добычу, припадал поочередно к каждой двери в квартире, открывал ее, чуть ли не срывая с петель, и бросал голодный взгляд в пространство, что скрывался за ней. Результат, конечно, всегда был один: ни разу не видел ничего подозрительного; перед его глазами, наблюдавшими с болезненным любопытством, все было по старинке, как в «старые добрые времена»: будь то пустой, выхолощенный сквер, или банальный фрагмент коридора или тихий, установившийся раз и навсегда интерьер соседней комнаты.

Возвращался будто бы успокоившись в кабинет, чтобы через несколько минут снова сдаться преследующим его мыслям… Наконец пошел к одному из самых выдающихся неврологов и начал лечиться. Несколько раз выезжал к морю, на зимние купания, начал вести разгульную жизнь.

Спустя некоторое время показалось, что все прошло. Упрямый образ незапертой двери медленно затерся, поблек, словно погас, наконец рассеялся.

И был бы Одонич собой доволен, если бы не некоторые вещи, которые выползли наружу через несколько месяцев после того, как его перестали мучать страхи.

Произошло это внезапно, в людном месте, на улице. Как раз был в конце Святоянской и приближался к месту ее пересечения с Полевой, когда на повороте, у угла последнего дома охватил его неожиданно смертельный страх. Страх тот выскочил откуда-то из переулка и железными когтями схватил его за глотку.

— Не пойдешь дальше, дорогой! Ни шагу дальше!

Одонич как раз намеревался свернуть на Полевую там, где заканчивался вышеупомянутый каменный дом с окнами на обе улицы, когда почувствовал в себе это сопротивление. Неизвестно почему вдруг этот угол пересечения улиц показался ему очень нервирующим: появился безумный страх, что там за поворотом можно встретиться с неожиданностью.

Дом, который нужно было обогнуть почти под прямым углом, чтобы повернуть на Полевую, оберегал его сейчас перед загадочной неприятностью, прикрывая своим величественным сооружением вид с той стороны. Но в конце концов его стена должна была когда-нибудь оборваться, открывая неожиданно то, что творилось за углом слева. Неотвратимость и внезапность перехода с одной улицы на другую, которая до сих пор почти полностью была закрыта для его глаз, поражала безграничной тревогой: Одонич не решался выйти навстречу «неизвестному». Потому пошел на компромисс и тут же перед самым поворотом, закрыв глаза и держась рукой за каменную стену, чтобы не упасть, постепенно стал сворачивать на Полевую.

Таким образом сделал пару шагов вперед, коснувшись пальцами ребра стены и обогнув выступающий кант дома, почувствовал, что успешно отыскал поворот и попал на безопасную территорию другой улицы. Но, несмотря на это, не смел еще открывать глаза и, все еще щупая рукой дом, спускался по Полевой вниз.

Через несколько минут такого путешествия, когда уже определенным образом получил «право пребывания» в новой безопасной зоне, когда наконец-то почувствовал, что здесь «знают» о его присутствии — отважился и приоткрыл глаза. Взглянул перед собой и с чувством облегчения убедился, что нет ничего подозрительного. Все было обычное и нормальное, такое, каким и должно было быть на улице большого города: стремительно проезжали извозчики, пролетали, как молнии, автобусы, обходили друг друга прохожие. Одонич заметил только какого-то зеваку, который стоял в нескольких шагах от него, засунув руки в карманы, с сигаретой в зубах, и с интересом присматривался к Одоничу, насмешливо улыбаясь.

Одонича вдруг охватила ярость и словно какой-то стыд. Раскрасневшись от клокотавших в нем чувств, он подступил к наглецу и грубо спросил:

— Что ты вытаращил на меня свои дурные глазища, кусок дерьма?

— Хе, хе, хе! — процедил лоботряс, не вынимая изо рта сигареты. — Сначала я подумал, что пан слепой, а теперь думаю, что пан здорово умеет развлекаться. Ну и фантазия у пана!

И, не обращая больше внимания на взбешенного его ответом Одонича, он перешел, насвистывая какую-то песенку, на другую сторону улицы.

Таким образом, на горизонте вырисовалась новая проблема: «на повороте».

С тех пор Одонич утратил уверенность в себе и свободу движений в публичных местах. Не мог перейти без чувства тайного страха с одной улицы на другую, применял метод обхода углов широкими кругами; это было действительно очень неудобно, поскольку забирало больше времени, но зато Одонич избегал таким образом опасных поворотов и значительно сглаживал угол преломления улиц. Теперь уже ему не приходилось закрывать глаза возле каменных домов на углу.

Все неожиданности, которые могли скрываться «за углом», имели теперь достаточно времени, чтобы замаскироваться перед ним; невиданное, абсолютно гетерогенное и дико чужое для него «нечто», существование которого он ощущал кожей по ту сторону поворота, могло теперь спокойно, не застигнутое врасплох его нахальным появлением на углу новой улицы, затаиться на время. Потому что в том, что там «за поворотом» было что-то совершенно «иное», Одонич уже нисколько не сомневался.

Во всяком случае, по крайней мере, в том промежутке времени Одонич вовсе не желал себе встречи с «тем» с глазу на глаз; напротив, стремился уходить с его дороги, вовремя обеспечивая «его маскировку». Неистовая тревога, пронизывающая его при самой мысли, что могли случиться с ним какие-то подобного рода «открытия», какие-то нежелательные откровения и неожиданности — только укрепляла его убеждение, что опасность действительно значительна.

Тем не менее мнение других людей по этому делу не волновало его совсем. Считал, что каждый должен с «тем» справиться сам, поскольку неизвестно, у кого, кроме него, возникала подобная проблема.

Одонич хорошо сознавал, что, возможно, во всем мире кроме него самого никто не обратил на «то» никакого внимания. Предполагал даже, что большинство близких прыснуло бы ему в лицо характерным смехом, если бы он отважился кому-нибудь из них доверить свои переживания. Потому упорно молчал и сам боролся с «неизвестным».

Вскоре заметил, что источником его общей тревоги был страх перед «тайной» — тем странным демоном, который испокон веков ходит между людьми, натянув на лицо маску. Одонича совершенно не привлекала его загадочность, не чувствовал в себе сейчас зова Эдипа. Напротив! Хотел жить, жить и еще раз жить! Поэтому избегал встречи и обеспечивал взаимное избегание…

Со времени того внутреннего сопротивления, которое так неожиданно атаковало его на углу Полевой, у него появилось тотальное отвращение ко всем стенам, перегородкам, в общем к любым «заслонам» временным и постоянным, которые только до поры, до времени закрывали то, что за ними. В общем, считал, что любые так называемые экраны являются выдумкой губительной, даже неэтичной, поскольку поддакивают опасной игре «в прятки», будоража при этом недоверие и тревогу там, где наверняка нет и следа чего-либо необычного. Зачем закрывать вещи, которые закрытия не заслуживают? Зачем лишний раз пробуждать подозрение, будто «там» есть что-то такое, что действительно стоит скрывать?

А если это «что-то» существует на самом деле — зачем предоставлять ему возможность «прятаться»?

Одонич стал убежденным сторонником далеких ясных перспектив, широких площадей, пространных и открытых, покуда хватает глаз, просторов. Не терпел более двусмысленности переулков, скрытых предательски в полумраке чердаков, притворства поперечных дорог и крутых «улочек без выхода» большого города, которые, кажется, вечно ожидают одинокого прохожего. Если бы это зависело от него, то строил бы города по совершенно новому плану, основой которого были бы простота и искренность; было бы много, очень много солнца и открытого пространства.

Поэтому с удовольствием прогуливался за город раскидистыми малолюдными бульварами или в вечернее время пригородным пастбищем, которое тихо терялось во мгле бесконечной дали.

И жилище Одонича за это время подверглось радикальным переменам.

Исходя из устоев простоты и искренности выбросил все, что любым способом могло прикрывать и заслонять.

Поэтому исчезли старые персидские ковры, пушистая «бухара», которая приглушали гул шагов, безвозвратно сошли со стен фалдистые портьеры и драпировки. Освободил окна от дискретных занавесок, выбросил шелковые экраны. Даже ширма из зеленой китайки, которую когда-то так любила Ядвига, перестала заслонять тройным крылом интерьер спальни. Даже шкафы оказались предметами, заподозренными в принадлежности к категории «убежищ». Поэтому приказал вынести их на чердак, довольствуясь обычными вешалками и плечиками.

Так вверх дном опрокинутое помещение приобрело характер странной, граничащей с нищетой простоты. Знакомые, которых у него было очень мало, начали обращать его внимание на чрезмерную примитивность меблировки, намекая на госпитально-казарменный стиль, но Одонич принимал эти замечания со снисходительной улыбкой и не давал себя переубедить. Напротив, с каждым днем ​​ему все больше нравился интерьер его жилья, которое он покидал все реже и реже, избегая таким образом «неожиданностей», которые ожидали снаружи. Любил это свое тихое простое жилище, где не приходилось пугаться задних мыслей, где все было ясно и открыто «как на ладони».

Здесь ничего не пряталось за шторами, ничего не скрывалось под тенью лишних предметов мебели. Не было здесь никаких полумраков и полусветов, никаких недомолвок и умолчаний. Все было очевидно, как «горбушка хлеба на тарелке или поваренная книга, развернутая на столе».

Днем жилье заливали струи здорового упругого солнца, от первых лучей до вечерних сумерек разбрызгивали яркий свет. Глаза хозяина дома могли свободно и безнаказанно путешествовать по гладким стенам, не завешанным драпировками, украшенным кое-где лишь парой спокойных, английских по содержанию гравюр. Ничего здесь не могло застать врасплох, ничего не сидело незаметно на корточках за углом.

«Как в чистом поле, — думал не раз Одонич, любуясь тем, что его окружало, — несомненно, мой дом непригоднен для укрывательства».

Именно поэтому казалось, что привлеченные предупредительные средства дали желаемый результат. Одонич ощутимо успокоился и чувствовал себя в то время даже счастливым. И ничто бы не нарушало святой тишины, если бы не определенные детали, в конце концов довольно невинные по своей натуре, если бы не определенные смешные детали…

Однажды вечером Одонич несколько часов без перерыва сидел над довольно значительным научным трудом, который планировал напечатать в ближайшем будущем. Труд, принадлежавший к естественным наукам, опровергал некоторые новейшие биологические гипотезы, показывая их беспомощность в отношении феноменов, наблюдаемых в жизни созданий на границе между миром растений и животных.

Уставший от продолжительного засилия мыслей, он отложил перо, склонил голову на кресло, положив правую руку на письменный стол и выпрямив онемевшие от длительного письма пальцы.

И тут вздрогнул, почувствовав под ними что-то мягкое и податливое. Невольно отдернул руку и внимательно посмотрел на правую часть стола, где всегда лежало тяжелое массивное пресс-папье из порфира. Но с удивлением увидел, что вместо камня лежит кусок сухой пористой губки.

Протер глаза и прикоснулся рукой к предмету. Это была губка! Типичная, светло-желтая губка — spongia vulgaris…

«Что за черт? — подумал вполголоса, вращая ее в пальцах. — Откуда она у меня взялась? Я ведь никогда не моюсь губкой. В конце концов, маловато для такого использования. Хм… Но куда же, к черту, делось пресс-папье? Всегда годами лежало на том же месте».

И стал искать по столу, заглядывал в ящики, под стол: напрасно; камень исчез без следа. На его месте лежала губка, обычная, обыденная губка… Видение, что ли?

Встал из-за стола и начал нервно ходить по комнате.

— Почему губка? — размышлял обеспокоенно. – Почему именно губка? Столь же уместно здесь мог был быть утюг или деревянный колышек.

— С твоего позволения, милый, — отозвался в нем неожиданно какой-то непрошеный голос, — это не одно и то же. Даже такие явления имеют свою логику. Ты забываешь о том, что уже несколько часов находишься исключительно в мире гидр, актиний, губок и им подобных кишечнополостных.

Одонич остановился в центре комнаты, пораженный таким выводом.

— Хм, — промурчал, — действительно я ведь думаю об этом уже несколько часов. Но что с того, черт возьми?! — крикнул вдруг во весь голос. — Это еще не объяснение!

И снова скосил глаза на стол. Но с огромным изумлением увидел на нем вместо губки исчезнувшее пресс-папье. Лежало себе тихо и спокойно, даже невинно на определенном для него раз и навсегда месте. Одонич провел рукой по лбу, протер еще раз глаза и убедился, что ему не мерещится: на столе лежало пресс-папье, порфировое пресс-папье с гладким, точеным шариком посередине. От губки ни следа — как будто никогда ее здесь и не было.

— Призрак! — подытожил. — Галлюцинация из-за переутомления.

И вернулся за стол. Но больше не удалось ему уже склеить ни одной мысли в ту ночь; «призрак» не давал ему покоя и, несмотря на усилия, он не мог сосредоточиться на на работе.

История с губкой была словно вступлением к другим подобным явлениям, которые с тех пор все чаще стали его преследовать. Вскоре он заметил, что и другие предметы в комнате «исчезают» на время ему из виду, чтобы через минуту появиться снова на своем месте. Кроме того, он неоднократно обнаруживал на письменном столе самые разные вещи, которых там никогда прежде не было.

Однако самой интересной в этом всем была та особенность, что феномены возникали одновременно с интересом, вызываемым предметами, перед моментом их исчезновения, в воображении Одонича: действительно он перед тем думал о них сверхинтенсивно.

Достаточно было ему с определенной дозой внутреннего убеждения подумать, скажем, что какая-то книга потерялась — как через минуту действительно подтверждалось ее отсутствие в книжном шкафу. Так же, как только представлял себе путем возможной пластической экзистенции какой-нибудь предмет на столе, то сразу же и убеждался наглядно, что этот предмет действительно появлялся там, как на заказ.

Эти феномены очень его обеспокоили, пробуждая весомые подозрения. Кто знает, не новая ли это загадка? Иногда возникало впечатление, что это новое наступление «неведомого», только впущенное с другой стороны и в другой форме. Медленно вырисовывались определенные выводы, с неумолимой проницательностью формировалось определенное мировоззрение.

— Существует ли окружающий мир на самом деле? А если существует, то не является ли он произведением мысли, которая его формирует? А может, все есть только фикция какого-то глубоко задумавшегося существа? Там, где-то далеко, кто-то постоянно, уже много тысячу лет думает — а весь мир, и вместе с ним бедный человеческий народец является только продуктом тех многовековых размышлений!

Бывало, что Одонич впадал в эгоцентрическое безумие и сомневался в существовании чего-либо вне себя. Это только он постоянно мыслит, он, доктор Томаш Одонич, а все, на что он смотрит и за чем наблюдает, является лишь творением его размышлений. Ха, ха, ха! Прекрасно! Мир как замерший продукт индивидуальной мысли, мир как кристаллизация мыслящего разума одного какого-то безумного существа!

Момент, когда он впервые дошел до этой мысли, фатально воцарился над ним. Дрожа от бешеного страха, он почувствовал себя ужасно одиноким.

— А если в самом деле, там за углом нет ничего? Кто гарантирует, что вне так называемой действительности вообще что-то еще существует? Вне той действительности, творец которой вероятнее всего я сам? Пока в ней нахожусь погруженный по шею, пока ее мне хватает — все в ней еще с грехом пополам да существует. Но если бы однажды я захотел выйти из безопасной среды и взглянуть за ее пределы?

И тут он почувствовал острый, пробирающий до костей холод, словно морозную, полярную атмосферу вечной ночи. Перед расширенным зрачком появилось видение, от которого леденела кровь, видение пустоши без дна и без краев.

Один, совершенно один с воображением своим вдвоем…

∗ ∗ ∗

Однажды, бреясь перед зеркалом, Одонич почувствовал что-то странное: неожиданно ему показалось, что часть находившейся за ним комнаты, увиденная только что в зеркале, выглядела «как-то иначе».

Он отложил бритву и принялся пристально изучать отражение тыльной части спальни. И действительно, какое-то мгновение назад все там позади него выглядело не так, как всегда. Но в чем заключалось это изменение, он не смог бы точно объяснить. Какая-то специфическая модификация, какое-то странное смещение пропорций — нечто в этом роде.

Заинтересованный, он положил зеркало на стол и обернулся, чтобы проконтролировать действительность. Но не увидел ничего подозрительного: все было по-старому.

Успокоившись, он снова заглянул в зеркало. Но теперь комната опять выглядела нормально; необычная модификация пропала без следа.

— Гиперестезия зрительных центров — ничего более, — успокоил себя наскоро слепленным термином.

Но возникли последствия. Одонич стал теперь испытывать страх перед тем, что находилось позади него. Потому перестал оглядываться. Если бы кто-нибудь позвал его на улице по имени, он не оглянулся бы ни за какие деньги. С тех пор повелось, что все повороты обходил кругом и никогда не возвращался домой по той же улице, которой вышел. Если же все-таки должен был осмотреться, то делал это очень осторожно и очень медленно, боясь, как бы в результате резкой смены фона не столкнуться с глазу на глаз с «тем». Хотел своим медленным и спокойным движением оставить ему достаточно времени для исчезновения и возвращения к своему прежнему «невинному» состоянию.

Свою осторожность довел до такой степени, что когда решал осмотреться, то перед тем «предупреждал». Каждый раз, когда ему приходилось отходить от письменного стола вглубь комнаты, он вставал, нарочито громко отодвигая кресло, после чего громко говорил, чтобы его там хорошо сзади услышали:

— Теперь оборачиваюсь.

После этого заявления, подождав еще минуту, поворачивался в нужном направлении.

Жизнь в таких условиях быстро превратилась в каторгу. Одонич, скованный на каждом шагу тысячей предосторожностей, ежеминутно вынюхивая подстерегающие его опасности, влачил жалкое существование.

Но, однако, и к этому привык. Со временем это вечное пребывание в состоянии нервного напряжения стало его второй натурой. Чувство постоянной таинственности, хотя и грозной и опасной, бросило какую-то мрачную привлекательность на серый путь его жизни. Мало-помалу он даже полюбил эту игру в прятки; во всяком случае она ему казалась более интересной, чем банальность обычных человеческих переживаний. Он увлекся даже выслеживанием жутких улик, и трудно было бы ему теперь обойтись без мира загадок.

Наконец он свел все мучившие его сомнения к дилемме: или есть там что-то позади меня «иное», что-то действительно отличное от действительности, которую я знаю как человек — или нет ничего — абсолютная пустота.

Если бы его кто-то спросил, с какой из этих двух возможностей он хотел бы встретиться на той стороне — Одонич не сумел бы дать уверенного ответа.

Абсолютное небытие, беспощадная, безграничная пустота была бы чем-то ужасным; однако с другой стороны, небытие, возможно, даже лучше, чем ужасающая действительность другого порядка? Ибо кто же может знать, каково это «что-то» в действительности? А если там что-то ужасное — не лучше ли будет полная потеря небытия?

Это подвешенное состояние между крайностями стало началом борьбы двух противоречивых тенденций: с одной стороны душил его стальными клещами страх перед неведомым, а с другой — толкало в объятия таинственности нарастающее с каждым днем ​​трагическое любопытство. Какой-то осторожный, опытный голос предостерегал, по правде говоря, по поводу опасного решения, но Одонич только снисходительно улыбался. Предлагаемое демоном манило его все ближе к волшебству обещаний, словно пение сирен.

И наконец он поддался ему...

Однажды осенним вечером, сидя над раскрытой книгой, он внезапно почувствовал за плечами «то». Что-то там, за ним, происходило: раздвигались кулисы тайны, поднимались вверх портьеры, раскрывались фалды драпировок…

Тогда неожиданно появилось безумное желание: обернуться и посмотреть позади себя, только на этот раз, только в этот единственный раз. Нужно было просто быстро повернуть голову без привычного предупреждения, чтобы не «спугнуть» — хватило бы и одного взгляда, одного короткого, мимолетного взгляда...

Одонич решился на этот взгляд. Движением быстрым, как мысль, как молния, обернулся и посмотрел. И тогда с его губ сорвался нечеловеческий крик ужаса и бесконечного страха; он конвульсивно схватился за сердце и, словно громом пораженный, упал на пол.

∗ ∗ ∗

Автор: Стефан Грабинский, 1922.

Текущий рейтинг: 42/100 (На основе 7 мнений)

 Включите JavaScript, чтобы проголосовать