(в том числе анонимно криптовалютой) -- адм. toriningen
Белый вырак
Быль из жизни трубочистов
Юзефу Едличу посвящаю
Был я в те поры еще молодым подмастерьем, вот как вы, любезные мои, и работа ладно спорилась у меня в руках. Мастер Калина – упокой, Господи, справедливую душу его – не раз говаривал: тебе, мол, первому после меня надлежит заступить мастером, и величал меня не иначе, как гордостью цеха трубочистов. И в самом деле, ноги у меня были сильные, а локтями я упирался в дымволоке крепко – мало кто так умеет.
На третьем году службы получил я в помощь двух молодых парней и начал обучать их ремеслу. Вместе с мастером было нас семеро; кроме меня Калина держал еще двух подмастерьев и трех учеников на подручных работах.
Жили мы дружно. В праздники и воскресные дни собирались всей братией у мастера потолковать за пивом, а зимой – около печки за горячим чаем, песни пели, все новости обговаривали, смотришь, нежданно-негаданно вечер спустился, будто гиря со щеткой в обрывистую горловину печного дымохода.
Калина – человек грамотный, разумный, свет повидал, не один дымоход, как говорится, вычистил. Был немного философом, книги весьма даже уважал, газету для трубочистов издавать собирался. Однако в делах веры не мудрствовал лукаво, а, как быть положено, с покорностию почитал Святого Флориана, нашего покровителя.
После мастера прилепился я всей душой к младшему подмастерью, Юзеку Бедроню, – парнишка чистое золото, полюбился он мне за доброе, приветное, как у ребенка, сердце. Да недолго пришлось радоваться дружбе с милым пареньком!
Другой товарищ наш, угрюмый молчун Осмулка, держался замкнуто, веселья сторонился, а работник из него знатный был и заядлый. Калина ценил его чуть не выше всех, на люди все его тянул, да без особого успеха.
Зато вечерами у мастера Осмулка сиживал охотно в темном своем углу, все на свете забывая про былое слушал и верил той были неукоснительно.
Никто не умел так рассказать, как наш "старик". Историями да сказами – один другого интересней, – не запнувшись, сыпал: кончал одну историю, начинал другую, приплетал третью, и – на весь вечер. И в каждой бывальщине своя глубокая мысль, сокровенная, для отвода глаз шутками-прибаутками расцвеченная. Только вот мы тогда молоды да глупы были, из сказов его чему посмешнее радовались, на безделицы словесные, для сокрытия главного приправленные, и попадались. Один Осмулка проницательный в самую сердцевину "сказок" Калиновых вникал и все за правду почитал. Потому как мы-то промеж себя потихоньку все эти россказни называли "небылицами". Интересные речи наш мастер вел: страшно порой, мороз пробирал, волосы на голове со страху шевелились, а все ж таки – "сказки" да "небылицы". Вот жизнь-то и наказала нас вскорости, и глянули мы на его сказки другими глазами…
Как-то в середине лета на вечерние наши побасенки не пришел Осмулка, до самой ночи так и не явился в свой темный угол за буфетом.
– Наверняка где-нибудь с девушками хороводится, – пошучивал Бедронь, хоть и знал, Осмулка – парень стеснительный, с женщинами не больно-то шуры-муры разводить сподручен.
– А ну тебя, не болтай лишнего, – одернул его Калина. – Малохольный он у нас, небось дома медведем, как в чащобе, залег и лапу сосет.
Вечер тянулся вяло и грустно – самого усердного слушателя впрямь недоставало.
На следующий день забеспокоились мы не на шутку: Осмулка на работу к десяти утра, как положено, не вышел. Подмастерье-то, видать, заболел, всполохнулся Калина и отправился навестить его. Да застал одну старушку мать, озабоченную отсутствием сына: Осмулка как ушел накануне утром, так по сю пору ни слуху ни духу о нем.
Калина порешил на розыски самому отправиться.
– Осмулка – сумасброд. Бог его знает, что натворил. Может, где хоронится?
Понапрасну искал его мастер до полудня. А после вспомнил – накануне предстояла подмастерью работа в старом пивоваренном заводе за городом, и направился туда разузнать, что и как.
И в самом деле: был вчера с утра подмастерье в пивоварне, вычистил дымоход, а за платой не явился.
– В котором часу работу кончил? – расспрашивал Калина седого как лунь старика в дверях какой-то пристройки на дворе пивоварни.
– Ничего не ведаю, пан мастер. Ушел парень тайком, мы и знать не знали – спешил, видать, больно, к нам и за расчетом не заглянул. Улетучился парень, что твоя камфора.
– Гм, – проворчал Калина задумчиво. – И всегда-то чудак-чудаком. Хорошо ли хоть работу сделал? Как сейчас? Тяга нормальная?
– Да не больно-то. Невестка жаловалась поутру – опять печь дымит. Ежели и завтра дымить зачнет, попрошу уж вас заново прочистить.
– Сделаем, – отрезал мастер сердито – как это недовольны его подмастерьем, – и всерьез озаботился отсутствием всяких вестей о парне.
Вечером собрались мы на совместную трапезу расстроенные и рано разошлись по домам. Назавтра все то же: про Осмулку ни слуху ни духу – будто камень в воду.
После полудня с пивоварни прислали паренька с заказом вычистить дымоход – коптит как дьявол.
Бедронь отправился около четырех. И не вернулся. Я работал в другом месте, когда Калина его посылал, и ничего не знал. Увидев под вечер серьезные лица товарищей и мастера – хмурого, чернее тучи, я испугался: кольнуло недоброе предчувствие.
– Где Юзек? – Я понапрасну высматривал Бедроня среди собравшихся.
– Не вернулся с пивоварни, – мрачно отрезал мастер.
Я вскочил, да Калина силой усадил меня на место:
– Одного не пущу. Хватит. Завтра с утра отправимся вместе. Лишенько, а не пивоварня. Уж я вычищу им дымоход!
Заснуть так и не удалось. Едва рассвело, надел я кожаный кафтан, туго стянул пояс застежкой, натянул на голову подшлемник с зажимами и, перебросив через плечо щетки с гирями, постучался к мастеру.
Калина ждал.
– Возьми-ка топорик, – протянул он вместо приветствия, видать, только что наточенный топорик. – Скорее пригодится, чем щетки да скребки.
Я молча захватил инструмент, и мы поспешили к пивоваренному заводу.
Прекрасное августовское утро, тишина такая, аж звенит в ушах, город еще спит. Миновав рыночную площадь и мост через реку, повернули бульварами влево и вышли на обсаженную тополями дорогу за город.
До пивоварни путь неблизкий. Через четверть часа быстрой ходьбы сошли с дороги и напрямик через покосы срезали путь к пригородной рощице. В отдалении над ольшаником показались медные крыши пивоваренных строений.
Калина стянул с головы подшлемник, перекрестился и, беззвучно шевеля губами, начал читать молитву. Я шел рядом и молчал – не хотелось мешать ему. Скоро мастер надел подшлемник, крепко стиснул топорик и тихо повторил:
– Лишенько, а не пивной завод. Пива уж лет десять не варят. Старая развалина и только. Последний пивовар, Розбань, говорят, обанкротился, да с горя повесился. Семья за бесценок продала городу строения, весь инвентарь и уехала. Преемник до сих пор не объявился. Котлы и машины наверняка никудышные, устарели совсем, а новые поставить не всякий сподобится – рисковать кому охота!
– А кто же велел чистить трубу? – спросил я с облегчением – наконец-то угнетающее молчание было нарушено.
– Говорят, какой-то садовник из пригорода с месяц назад почти задаром въехал в пустующую пивоварню с женой и стариком отцом. Помещений много, места хватает, там и несколько семей разместиться найдут где. Верно, переехали во внутренние комнаты – там потеплее, да и не такое запустение, – и живут себе задешево. А тяги у них нету, потому как старые трубы здорово сажей забиты. Давно не чистили… Не люблю я эти старые закоптелые трубы, – добавил он, задумчиво помолчав.
– А почему? Работы с ними больше?
– Глуп ты еще, молод. Боюсь я их – понимаешь? Боюсь я старых, годами не тронутых щетками, не чищенных скребками черных пропастей, – разобрать лучше такой дымоход и сложить новый, чем людей нанимать чистить.
Я глянул на Калину. Лицо его странно исказилось страхом и каким-то затаенным отвращением.
– Да что с вами, пан мастер?!
А он, ничего не замечая, продолжал говорить, устремив взгляд куда-то в пространство перед собой.
– Опасны такие завалы сажи в узких темных горловинах, куда и солнце-то не заглядывает. Сажа, она опасная не только потому, что легко загорается. Да, не только… Мы, трубочисты, – слышь? – всю жизнь боремся с сажей, не даем скопиться залежам, чтоб не полыхнуло, копоть, она вероломная, дремлет до времени во мгле печной бездны, в духоте дымоходных обрывов, притаилась и ждет своего часа – мстительная и злобная. Никогда не знаешь, когда и что она породит.
Калина замолчал и взглянул на меня. Хоть я и не понял его слов, но убежденность и страх передались и мне. Мастер улыбнулся доброй, открытой улыбкой и, чтобы подбодрить меня, добавил:
– Может, все мои страхи – пустое, и здесь просто недоразумение. Не вешать носа! Сейчас все узнаем. Пришли.
И в самом деле, мы были уже на месте. Через широко распахнутые ворота вслед за мастером я вошел на большой двор, окруженный заводскими строениями со множеством дверей. В одной из пристроек на пороге сидела жена садовника с ребенком у груди, к притолке прислонился ее муж. Увидев нас, мужчина смешался и с явно озабоченным видом поспешил навстречу:
– Вы к нам, верно, по поводу печи?
– Само собой, – холодно ответил мастер, – к вам, только не из-за какой-то там печи, а из-за моих людей, посланных чистить дымоход.
Садовник совсем растерялся и не знал, куда глаза девать.
– Мои подмастерья до сих пор не вернулись! – с яростной угрозой закричал Калина. – Что случилось? Вы в ответе за них!
– Пан мастер, – забормотал садовник, – мы и сами ума не приложим, что бы с ними такое приключилось. Сперва думали, с первым все в порядке, а ныне вот насчет второго тоже ничего не понимаю. Вчера после полудня при мне влез в коренной дымоход через дверцу в стене; поначалу-то слышно было, как работал скребками; я дождаться хотел, пока парень кончит работу, да меня кликнули в усадьбу. Ушел на несколько часов, а как вернулся, насчет печи и вашего подмастерья и не вспомнил. Давно, мол, уже вернулся в город, на ночь вентиляционную дверцу в стене закрыли. А сейчас, как вас увидел, сделалось не по себе: упаси Боже, не случилось ли чего с парнем, а как первый-то подмастерье? Господи, неужто пропал? Только что ж такое с ними попритчиться могло, пан Калина? Что делать? Чем пособить?.. Я тут совсем ни при чем, – бормотал он, беспомощно разводя руками.
– Хоть бы дверцу в стене не закрывал, ты, раззява! – яростно рявкнул Калина. – За мной, Петрусь! – приказал он, схватив меня за плечо. – Нельзя терять ни минуты. Скорее, где эта дверца в дымволок?
Испуганный хозяин повел нас в дом на кухню.
– Вон, в углу, – показал он на квадратную дверцу в стене. Калина направился было к ней, но, я опередив его, поспешно рванул задвижку и открыл лаз.
Пахнуло гарью, на пол посыпалась сажа.
Не успел мастер помешать, как я уже встал на колени в лазе и уперся руками в стенки, чтобы начать подъем.
– Пусти меня, чумовой! – раздался за моей спиной гневный голос Калины. – Мое дело, а ты приставь лестницу к крыше и лезь наверх к трубе.
Впервые я тогда ослушался мастера. Ярость и желание узнать правду любой ценой толкали на неповиновение.
– Нет уж, пан мастер, вы сами покараульте у трубы на крыше! – крикнул я в ответ – Обещаю, без вашего сигнала не стану подниматься.
Калина выругался и волей-неволей уступил моей команде – я услышал удалявшиеся шаги. Тогда я крепче затянул под подбородком платок с шелковой прокладкой для защиты рта и носа, поправил пояс и крепко ухватил топорик. Вскорости, и двух молитв не успеть прочитать, у колена дымволока, дальше выходившего прямо на крышу, раздался стук спущенного на веревке ядра: Калина подавал условный знак.
Я тут же на четвереньках пробрался к колену и, нащупав ядро, трижды потянул за веревку, давая знать, сигнал, мол, принял, начинаю подъем.
Миновав колено, я выпрямился, инстинктивно заслоняя голову поднятым топориком.
Дымоход был широкий – вполне можно пролезть, – покрытый толстенным слоем копоти. Здесь внизу, на самом дне, сажа прикоптела к стенкам, и целые пласты легко возгоравшихся кристалликов отливали холодным металлическим блеском в тусклом свете, едва проникавшем сверху.
Я глянул вверх, туда, где вертикальные стенки трубы сходились в прямоугольник, сияющий дневным светом, и задрожал.
Надо мной, несколькими футами выше поднятого топорика, притаилось что-то белое, снежно-белое, и не спускало с меня огромных желтых совиных глаз.
Огромная тварь, полуобезьяна-полужаба, держала передними перепончатыми, когтистыми лапами что-то темное, похожее на человеческую руку, бессильно откинутую в сторону, а рядом, на соседней стенке, вырисовывался странно скорченный силуэт тела.
Обливаясь холодным потом, я уперся ногами в боковые стенки и немного продвинулся вверх. И тогда на морде твари разверзлась длинная, от уха до уха, щель, раздался странный, хищный звук, – тварь скрежетала зубами, как обезьяна. Мои движения, по-видимому, потревожили страшилище, и оно изменило положение – в темень ворвался яркий солнечный луч и осветил ужасную картину.
Каким-то чудом удерживаясь на стенке, – прилепилась, видно, присосками лап, – мерзкая тварь крепко обхватила тело Бедроня; покрытые белым пушистым мехом задние лапы стиснули крест-накрест ноги жертвы, а вытянутый, как у муравьеда, хобот жадно присосался к виску несчастного.
От ярости передо мной все поплыло в красном тумане, и, позабыв о страхе, я поднялся еще на несколько футов. Белое чудище, явно обеспокоенное, стригло ушами и скрежетало сильнее, но с места не сдвинулось.
Тварь делала отчаянные усилия, стараясь спрыгнуть на меня или ускользнуть наверх по дымоходу. Да рывки были какие-то тяжелые, вялые, словно пьяные. Тварь оцепенела, точно питон, заглотивший жертву, отяжелела, как пиявка, насосавшись крови, таращила на меня круглые выпуклые глазищи и угрожающие скрежетала…
Бешеный гнев подавил всякий страх. Я размахнулся что есть сил и обрушил топор на отвратительный белый череп.
Удар был сильный и меткий. В тот же миг огромные глазищи погасли, что-то задело меня в стремительном падении, внизу раздался глухой стон: странное существо рухнуло вниз, увлекая за собой свою жертву.
Меня затрясло от омерзения, спуститься вниз и разглядеть тварь... потом... сейчас не могу...
Оставалось одно – подняться наверх, на крышу. Впрочем, я уже оказался недалеко от трубы, а с крыши меня звал Калина.
Я быстро начал подъем, изо всех сил упираясь ногами и локтями в стенки дымохода. Вдруг меня охватил панический ужас: несколькими футами выше на вделанном в стену крюке висело неестественно иссохшее тело Осмулки.
Невиданно худое – буквально кожа да кости, – закопченное дымом, напряженно вытянутое, словно струна, сухое и твердое, как деревянное.
Трясущимися руками я снял останки с крюка и, обвязав веревкой от ядра, подал знак Калине, дважды дернув веревку.
Через несколько минут я оказался на крыше, мастер, уже отвязавший тело Осмулки, встретил меня мрачный, нахмуренный.
– Где второй? – спросил коротко.
Я рассказал.
Когда мы осторожно спустили по лестнице тело Осмулки, Калина спокойно сказал:
– Белый вырак. Это он, я так и думал, что он.
Мы молча прошли через сени, через две комнаты в кухню. Нигде ни души: семейство садовника потихоньку сбежало куда-то, видно во флигель.
Положив тело Осмулки у стены, мы подошли к лазу в стене. Из дверцы торчали босые, окоченелые ноги.
Вытащили тело другого нашего несчастного товарища и положили на полу рядом с Осмулкой.
– Видишь маленькие ранки на висках у обоих? – спросил Калина глухо. – Это его знак. Так он убивает свою жертву. Белый вырак, белый вырак, – твердил он.
– Надо бы добить, – сказал я со злобой. – Вдруг не сдох.
– Сомневаюсь. Он свое получил – не переносит света. Впрочем, посмотрим.
Заглянули в отдушину. Калина принялся что-то вытаскивать…
Белый ком медленно спускался из темноты дымохода, снежно-пушистое руно уже находилось у самой вентиляционной дверцы.
Но приближаясь к свету, белый ком таял. Когда, наконец, Калина вытащил шест, на железном наконечнике висел небольшой молочно-белый клубок какого-то странного вещества: кристаллики напоминали мелкие лепестки и казались пушистым, легким белым мехом либо пухом или мелом – точь-в-точь ком сажи, только ослепительно белый, снежно-белый…
Внезапно клубок соскользнул с крюка и упал на пол. В мгновение ока клубок сделался угольно-черным, и у наших ног рассыпалась большая, металлом отливающая куча черной, как смола, сажи.
– Только и осталось… – задумчиво шепнул Калина.
И немного погодя, будто разговаривая сам с собой, добавил:
– Сажа тебя породила, в сажу и обратишься.
Положив на носилки останки наших товарищей, мы направились в город. На следующий день у меня и у мастера Калины по коже пошла какая-то странная сыпь. Все тело покрылось большими белыми пупырями, словно перловыми крупинками, продержалась сыпь несколько дней. И вдруг неожиданно и быстро исчезла.
Автор: Стефан Грабинский.
Перевод с польского И.Колташевой.
Текущий рейтинг: 75/100 (На основе 43 мнений)
