(в том числе анонимно криптовалютой) -- адм. toriningen
Внутренности
Славину оставалась половина пути до деревни, когда он почувствовал: кто-то преследует его. Чёрный силуэт маячил среди деревьев, но мелкая морось не позволяла разглядеть преследователя. Огни железнодорожных путей давно затерялись в переплетениях осеннего леса. Неужели от станции за ним идут? Или по дороге увязались?
Вот не надо было ехать в Болотниково на ночь глядя. До последнего настраивал себя на утро. Но — пообещал дочери разобрать завал на чердаке, и желание управиться до обеда пересилило. Сейчас жалел, проваливаясь ботинками в лужи, напоминающие грязные язвы с коркой по краям.
— Эй! — крикнул он в темноту. — Кто там ходит?
Ответом был смех, далёкий, но пронзительный. Будто прячущийся ребёнок, чьё укрытие раскрыли, перебегал на другое место, чтобы перепрятаться.
Кому приспичило слоняться по лесу, да ещё в такой холод? В Болотниково одни старики живут, десятка полтора, в это время все они уже наверняка спят. Пьяный Рябиныч, местный алкаш? Он бы не стал бегать. Дурачок Мишка? Этот может...
— Эй, Мишка, — позвал мужчина. — Ты чего там? Иди сюда!
В просветах между деревьями мелькнула фуфайка, широкая плечистая фигура. И скрылась опять, окаянная.
Чёрт, полнолуние ведь сегодня. Вот у дурачка, похоже, крыша и поехала. Уже год, как мать его скончалась, а он один ютился в избушке около недостроенной церкви. Чудил по-разному, огороды разорял, под окнами шумел, но чтобы ночью по лесу...
— Мишка, — снова позвал он дурачка. — Ты это брось! А то пожалуюсь участковому — в больничку тебя заберёт!
Далеко-далеко по трассе проехала машина, осветила тусклыми фарами узкую тропинку, лесную опушку. И фигуру впереди. Всего на секунду, но даже её хватило, чтобы разглядеть, насколько странным был тот, кто преследовал. Из рукавов фуфайки торчали жутко раздутые руки в синих резиновых перчатках. Ноги и того хуже, с огромным количеством углов, словно у этого существа было несколько колен. И сбоку, и сзади. А ещё лицо, замотанное чем-то тёмным, блестящим. Точно — не человек. Он или оно просто не могло быть человеком...
Свет его отпугнул, заставил скрыться в колючих зарослях. Славину послышался смех — какой-то болезненный, нечеловеческий. А за ними слова:
— Хорошеньки... жирненьки... толстеньки...
Это существо говорило... его голосом.
Смех прозвучал совсем близко. Вылетел из леса, упал под ноги щербатый камень. Славин застыл на мгновение, разглядел преследователя, висящего на ветке дерева. Совсем рядом.
Ботинки предательски скользнули по грязи, по мокрым листьям. С трудом сохраняя равновесие, Славин перепрыгивал лужи и молился, молился, чтобы скорее уже показалась оградка старого кладбища, чтобы слева выплыли огромные бока заброшенных теплиц. И деревня, спасительные тёплые домики, в которых крепкие двери и замки, и можно чем-нибудь отбиться...
— Кар-р!
От вопля заложило уши. Кольнуло в бок чем-то острым, холодным. Преследователь спрыгнул на голову — как ястреб налетел, попробовал его шкуру на прочность. И, заливаясь каркающим смехом, прокричал:
— Беги, жирненьки!
Голос стал девчачьим, звонким, истеричным. Сердце от него зашлось безумным танцем, молотом заколотило в рёбра. Вот и кладбище, покосившиеся кресты, похожие на торчащие из земли пальцы. А за ними свалка, и Болотниково, родное, спасительное!
Между теплицами кто-то набросал камней, вырыл яму. Славин с трудом затормозил, чуть ногу не подвернул. Прижался плечом к стене, обогнул опасный участок. Привиделось через окна, что внутри пустых помещений снуют тени, косматые и рогатые, стонут в такт ветру, тянутся к нему...
На одном духу добежал до огородов. Не останавливаясь, перемахнул через плетень, не устоял, повалился в сырую ботву. Если бы глянул влево, то заметил бы, что кто-то стянул всю одежду с огородного пугала. Но куда там. Взгляда назад хватило, чтобы убедиться: тот, в фуфайке, бежит следом, не отстаёт. Но и не нагоняет. Похожий на уродливое чучело, машет длинными руками, словно готовится взлететь.
К дому, скорее к дому! Вниз, между пустыми картофельными рядами, мимо увядших подсолнухов. Славин ударился в дверь. Та распахнулась, жалобно звякнув: оборвался внутри крючок. В сенях пахло гнилым луком, сырым деревом и дымом. Нащупал ключ под курткой, негнущимися пальцами отворил замок, ввалился внутрь. Щёлкнул выключателем — не работает. Огляделся в темноте, в поисках оружия. У дальней стены возле печи заприметил кочергу, сучковатые поленья. Шагнул вперёд. И провалился.
Кто-то снял пол у входа и застелил его громадным ковром. Запоздало пришло понимание: тот, в лесу, загонял его в ловушку!
Над головой засмеялись.
Когда боль в ногах сжалилась, отступила немного, он попробовал подняться, отползти, но тот, в фуфайке, спрыгнул вниз — мягко, пружинисто. Как кот. Склонился над ним, залез под куртку, пощупал живот, лицо, в штаны залез.
— Жирненьки, тёпленьки, — просипел он сквозь рваные чулки на лице, — много буде мяса.
Славин застонал, попробовал рукой прикрыться. Но убийца держал его крепко. Прижал его голову к полу, взял что-то... Шампур для мяса. Пристроил к левому уху, нацелился. И резко вонзил.
Боль была короткой, но всепоглощающей. Темноту сменила яркая белая вспышка. Которая померкла очень быстро.
Рябиныча разбудил стук — методичный, настойчивый. Казалось, кто-то ходит по крыше, ищет в ней слабые места. Или через окна заколоченные подаёт сигналы. Только кто?
Старики бы не стали, да ещё ночью. Участковый? Он бы взял ключ у Борисовой, местной старосты, сам открыл. Дурачок Мишка? Так этот постучит и уйдёт. Наверное.
Он поднялся, прислушался. Старый сельский клуб вот уже лет пять пустовал. Никто за ним не следил, не ухаживал. Поэтому старое здание будто бы само просыпалось изредка, деревянные кости размять. Скрипели половицы, скреблось что-то в тёмных углах. Падали книги с полок в библиотеке, портреты вождей в коридоре едва слышно хлопали по стенам. Порой это даже придавало уюта. Но не сейчас.
Проклятие, а дверь-то он запер? Последние два дня превратились у него в карусель из призрачных лиц и грязного неба. Всё из-за палёного самогона! Это все Борисова толкала отраву. Вот и не помнил он последних дней. Голова трещит, руки дрожат, внутри точно бомбу подорвали. Но ничего, нутро-то у него крепкое, так просто Рябиныча не убьёшь, не отравишь!
Что-то ударилось в стену. Жалобно скрипнули окна у переднего крыльца. Ничего, там ведь заколочено. А вот задняя дверь, закрыта ли она? Даже если закрыта, замок выломать несложно. Чёрт, да невозможно сидеть одному в темноте, слушать стоны и скрипы! Надо к Борисовой, срочно к ней, взять ещё пол-литра, в долг, потом отработать или болтом своим отдать, она это любит, хоть и морщится.
Кто-то хихикнул за тонкой перегородкой. Может, и ветер, только Рябиныч не выдержал — вскочил, натянул сапоги, долго шарил по стене в поисках тулупа. Сквозь доски на окнах просунули что-то тонкое, блестящее. Это ещё чего? Шампур для мяса? Точно, Мишка бесится.
Рябиныч натянул второпях тулуп. Стараясь не шуметь, пошёл прочь из комнаты. Как назло, заскрипели под сапогами старые половицы. И каждый их «Хрэ-эть» казался раскатом грома. Лица вождей в коридоре стали чёрными провалами, того и гляди, затянут в темноту, высосут досуха.
Нет, это не белая горячка — иначе тот, кто снаружи, сейчас бесновался бы внутри. Не в самогоне дело, просто кто-то пошутить решил, наказать нищего сторожа-выпивоху. За то, что дом свой по пьяни спалил, и жену Нинку бил когда-то. Мстили ему до сих пор за то, что чужое добро по пьяни воровал, да на кладбище закапывал, чтобы не нашли, не отобрали.
— Падлы проклятые, — Рябиныч погрозил передней двери, которая стонала от чьих-то ударов. — Я вас, падло, всех переживу! Не напугаете! У меня нервы крепкие, нутро ко всему привыкшее!
Распахнул заднюю дверь, вывалился в ночь. Закружило голову от морозного воздуха, еле на ногах устоял. Мокрые снежинки лицо залепили, как мухи. Проснулся голод в животе, зарычал неспокойно. Скорее к Борисовой, там самогон, там картошечка с лучком, кости бараньи, тепло и сухо, и весело.
Побежал, даже клуб не запер. Спугнул ворон на яблонях, разогнал сон и покой спящей деревеньки. Тени у забора отскочили испуганно, в стороны разбежались. А потом одна, большая и любопытная, в чёрной телогрейке, последовала за ним.
Вечером к Лесе не приехала сменщица. Это и злило, и пугало одновременно. От недосыпа болели глаза, тошнило от дешёвого кофе. Благо, машин на заправке мало. Редкие дальнобойщики и заезжие гости из других регионов. Можно до утра, конечно, подремать, но вдруг Зинка и завтра не придёт?
Леся докурила на заднем дворе, затушила окурок, пошла открывать торговый зал. Часы над стойкой показывали три ночи. Самое раздолье для нечисти, как любил говорить отец. Может, и так. Вчера в это же время Болотниково на том берегу реки проснулось, да так странно: в домах поочерёдно загорался свет. Вспыхивали жёлтым окна, крохотные маячки в чёрном океане. Горели минут десять-пятнадцать, а после гасли. Дом погружался в сон, но следом просыпался соседний. И так в каждом из двух десятков стареньких домов. Уж не воры ли наведались в Болотниково? Только что там брать? Деревня эта — образец нищеты и разрухи. Когда совхоз закрыли, какое добро осталось, всё растащили. Да и наглость это несусветная, по всем домам-то лазить. Ведь в некоторых еще старики живут, они б шум подняли. Хотя кто знает? Сегодня, когда темнота придавила деревеньку на том берегу, света ни в одном окне не появилось.
Сама Леся уже год жила в посёлке, в тридцати километрах от Болотниково. Копила на свою квартиру, подрабатывала, как могла. Там, за рекой, остался бабушкин домик, осталось её детство, такое близкое и в то же время недоступное, беззаботное, пахнущее шаньгами и спелой смородиной. Давно хотели бабушкин домик продать, отец обещал на днях разобрать завалы на чердаке и на веранде. Утром обещал: как примет зачёты у студентов, так на электричку сядет, приедет. Он-то жил в городе, с новой женой, потому Леся от него (а больше — от неё) и сбежала.
Не отложил ли, он, как обычно, на завтра поездку? Но если всё-таки приехал, то чем сейчас занимается? Никак не выходила из головы вчерашняя чертовщина. На звонки отец, как назло, не отвечал. Вне зоны действия. Наверное, приехал все-таки. Но свет в их домике не загорался ни разу. Она и сейчас могла разглядеть бабушкин дом на откосе, окружённый деревьями, похожими на гнутые гвозди. Через два дома жила Зинка, её сменщица, полноватая тётка с заячьей губой и несуразной причёской-гнездом на голове. Бестолковая баба, но работящая. Не могла она так просто прогулять. Или заболела, или... Или что?..
Как назло, телевизор в подсобке только нагонял страху. Чаще всего после двенадцати крутили мистические шоу в духе «мы поехали туда-то, но ничего не обнаружили». Только сегодня привычную студию с книжными стеллажами сменила убогая квартирка с гнилыми стенами и щербатым столом. За ним сидели двое с длинными, как у гусей, шеями, шипели из-за того, что портился телевизионный сигнал. Над головами их гудела грязная лампа, стонал кто-то за кадром. А эти двое, как пьяные, качались взад-вперёд и перекидывались странными фразами.
— Необычное время, так и скажи. Время перемен, которые не сулят ничего хорошего, — прошелестел тот, что сидел слева. Темнота скрывала его лицо, а чудилось, что и нет у него лица.
— Ну почему же, для кого-то они как раз хорошие, — ответил его собеседник, чьи щёки украшали целые узоры из ожогов и рубцов. — Пойми, планета наша насчитывает миллионы лет, миллионы сюрпризов таит в себе. Никто до конца не знает, какие существа очень давно жили в наших краях, а теперь спят глубоко под землёй по своей, а, может, по чужой воле. Ждут какого-то особенного часа для пробуждения. Того самого времени перемен.
— Хорошо, вопрос такой, — шея того, который без лица, вытягивалась куда-то вверх, хотя это, скорее, телевизор чудил. — Для чего им пробуждаться?
— Чтобы менять.
— И что же они будут менять?
— Да всё. Но не это меня беспокоит. Найдётся ли нам место в этом изменённом мире?
— Может, найдётся, — пробормотал тот, который без лица. — Но в какой роли? И в каком виде?
Хлопнула входная дверь. Леся выглянула в зал. Никого. Гудел сонно автомат с кофе в углу. Шумел холодильник у стены. Колонки снаружи блестели в свете фонаря. Чернела пустая дорога, на другой её стороне каменным наростом маячила пустая остановка. Ветер гонял по воздуху крупицы снега и грязные пакеты. Ни-ко-го.
Только вот кажется, что в кустах, за границей света, кто-то бродит, высматривает, ждёт, пока Леся успокоится..
Она вскрикнула, когда из мусорных баков вывалилось нечто огромное, косматое и мокрое. Потом выдохнула облегчённо. Рябиныч, похоже, алкаш из Болотниково. Опять будет денег просить в долг. Ну, уж нет! Она нащупала ключи под стойкой, запахнула куртку, побежала к дверям.
Фигура, будто подгоняемая ветром, побежала тоже. Мягко так, едва касаясь земли, будто хищный зверь. Леся только вставила ключ, повернула его в замке, как это нечто ударилось в дверь, отскочило. Лампа над входом высветила серое лицо. Леся отпрянула, едва сдержав крик.
К замотанной чулками голове было приклеено фото. Лицо старика, смутно знакомого по учебникам. Кустистые брови, строгий взгляд, полноватые чёрные губы. Какой-то советский политик. Мертвец, как говорил ей в детстве Рябиныч, тыча на портреты в старом деревенском клубе. Нет, не он это, не старый алкаш, и не дурачок Мишка. Это даже не человек!
— Уходи, — завопила Леся. — Уходи!
Оно прильнуло к стеклу, жадно разглядывая её нарисованными глазами.
— Жирненька? — услышала она голос, приглушённый стеклом. — Сладенька и жирненька?
Ей показалось, что оно копирует её голос.
— Я сейчас полицию вызову! Уходи! У меня ружьё!
Оно отпрянуло. Ноги его в больших сапогах заплетались, тело в пояснице сгибалось под разными углами. Не может так человек, не может!
Оно снова ударилось о стекло. Принялось ползать по нему, пытаясь за что-то ухватиться, нащупать слабое место, чтобы пролезть внутрь. Повторяло: «Жирненька-жирненька-жирненька», стучало руками и ногами. Леся отползла вглубь зала, достала из куртки телефон, трясущимися руками набрала номер участкового, уже включила вызов, когда на заправку свернула машина, осветив торговый зал яркими фарами.
Существо отлепилось от стекла, побежало в чёрные заросли, быстро, по-паучьи. Всего секунда — и нет его. Осталось только лицо старика, серым пятном прилипшее к двери.
Леся так и сидела — ни жива, ни мёртва. Не слышала, как у колонки припарковалась полицейская «Нива», как в дверь колотил участковый, кричал в трубку телефона. Потом он вошёл через задние двери. Долго тряс её за плечи, спрашивал чего-то. А она сидела на полу, повторяла:
— Жирненькая... жирненькая...
И только звонкие пощёчины привели её в чувство.
— На нём... Зинкина куртка... Куртка Зинкина была на нём!
Слёзы появились как-то сами собой. Но облегчения не принесли.
Выпитая самогонка согревала. Отгоняла все печали. И холод. Он брёл по улице, присыпанной снегом, шлёпал по лужам, даже петь пытался. И ничего не страшился.
Один за другим забывались вопросы, ещё час назад кусавшие его изнутри. Почему во многих домах двери нараспашку? Куда подевалась Борисова, откуда у неё на кухне дырища в полу, а в комнатах — жуткий бардак, будто рылся кто по шкафам, искал ценности? Что заставило хозяйку посреди ночи уйти из дома, оставить в углу бутыли с самогоном, да ещё и со стола ужин не убрать? Не похоже на Борисову, не похоже, не...
...Не важно это всё! В руках у него початая бутылка, ещё одна такая же булькает внутри, переваривается вместе с жареной картошечкой, греет, зараза. И совсем не грызёт. Нутро у него крепкое, его так просто не погубишь, не прожжёшь.
Куда он, ёлки, шёл? В клуб? Тогда какого беса вырулил к недостроенной церкви? Зайти, может? Ветер-то кусается, а тулуп на Рябиныче тонкий совсем. Пошатываясь, двинулся вперёд, в утробу церковную заглянул, плюнул туда для устрашения.
Как только внутри оказался, оборвались все звуки. И ветер пропал, и шум реки. Только тяжёлое его дыхание разгоняло тишину. Странно здесь. Года три назад заезжий богач пытался на этом месте возвести церквушку, а рядом коттедж отгрохать, вон, и фундамент еще видно в бурьяне. Дом-то не успел начать, а вот церковь почти достроил, даже освятил, батюшку на джипе привозил. Только не помогло это божьему делу. Говорят, убили того богача в городе, а церквушка так и стоит на откосе, пялится пустыми глазницами на Болотниково. Раньше тут стройматериалы пылились у стен, кирпичи, трубы железные. Давно растащили, да он сам и выносил, на пузыри выменивал...
Пока бродил по мёртвой церкви, кончилась бутылка. А силы остались. Вот уж правду говорили, что Борисова стала своё пойло разбавлять. Раньше с одной убивало, а теперь и две нипочём. Сходить бы ещё за третьей. Да ну, честь тоже надо знать. Ещё и жалеть будет с утра, когда похмелье накроет. Лучше в клуб — отлежаться, отоспаться, ничего не бояться.
На обратном пути он угодил в яму, упал на колени, вымазался в глине.
— Бу-ыть ты неладна, — процедил сквозь зубы, икнув.
Яма была небольшая, но глубокая. И таких он, поводя взглядом, насчитал десяток, а то и больше. Удивительно, что раньше не попал в них. Вот же, голова пьяная, да задница счастливая. Кто нарыл-то? Раньше, когда дети в деревне были, копали здесь глину, лепили из неё чертиков. Да только в деревне уже лет двадцать мелких нет. Одни старики, дураки и пьяницы.
Стоило выйти наружу — снова ветер вцепился, как сука голодная. Дома у дурачка Мишки хлопала калитка, будто мешок с костями. И там двери распахнуты, даже с петель сорваны, а изнутри скалится темнота громадным ртом. Он погрозил ей кулаком, рыгнул, потопал обратно.
Черёмуха в палисаднике затрещала, снег облетел с веток, спрыгнул кто-то на землю, мягко приземлился. Рябиныч прищурился.
— Мишка, сукин выродок! Это ты? Пошто шасташь?
Дурачок поднялся, не отряхнувшись, побежал к нему псом послушным. Только ушей и хвоста не хватает. И куртка-то на нём новая, с подкладкой, в одном всего месте порвана. А голову-то, блаженный, зачем запеленал себе чулками вонючими?
— Мишка, чё калитку не закрываешь? — рявкнул Рябиныч, — Придут ведь черти в гости, все рёбра тебе поломают!
Дурачок то ли прохрипел чего, то ли прокашлялся. Прильнул к нему, приобнял. Распахнул тулуп, одной холодной культёй под кофту залез, дёрнул волосы на животе. Другую в штаны запустил, хихикнул.
— Сдурел, штоли?! — возмутился Рябиныч. — Я тебе башку-то мигом проломлю, питарасня! Пшёл отсюда, бегом!
Мишка хихикнул, вторя его голосу, проскрипел ехидно:
— Хорошеньки... толстеньки... крепеньки...
Рябиныч рот так и разинул.
— Ты эт брось, Мишка. Ступай, ы-ык, домой! Добром грю! Ну!
Сам развернулся, дальше пошёл.
— Обмотался ишо, как юродивы-ык! Мамка бы жива была, в дурку тбя положла... там само место.
С горы идти легче, ноги сами несут. Главное, затормозить вовремя. Уже бочина старого клуба маячит за поворотом...
Рябиныча мягко похлопали по плечу. У дурачка в культе, затянутой в жёлтую резиновую перчатку, булькала в грязной бутыли самогонка.
— Воруешь, с-сука? — прохрипел Рябиныч, выхватил у него бутыль.
Тот на шаг отступил, замотал головой.
— Чё? Ишо скажи, Борисова сама дала?
Дурачок кивнул. В темноте грязные чулки походили на лоскуты чёрной кожи, под курткой была видна фуфайка, а под ней ещё одна. На кой бубен он столько одежды-то нацепил?
— Мож, знашь, куда сама Борисова запрпастилсь?
Дурачок хихикнул, махнул куда-то за огороды. Шевельнулось в мозгу у Рябиныча что-то призрачное, непонятное. Вопрос, наверное: откуда у Мишки такие руки длиннющие, как у обезьяны? Но все ростки подозрительности затопила самогонка из откупоренной бутылки.
— Чё она там длы... — язык заплетался, словно к нёбу приклеивался. — Кз... кза убжала?
— Ага, — кивнул дурачок, взял его под локоть, повёл. — Айда.
Рябиныч особо не сопротивлялся, дал себя увести. Заволакивал сознание туман, и ночь плясала, тёрлась о лицо своим холодным задом, плевалась в глаза мокрым снегом. Мишка вёл осторожно, обходил лужи и грязь, даже приобнял его за талию, залез под тулуп, гладил по коже, как бабу. Он и не сопротивлялся особо, ноги слабели с каждым шагом, слипались ресницы. А Мишка знай, к губам бутыль подставляет, заливает в него проклятое пойло.
Как-то незаметно выросли из-за пригорка очертания теплиц, присыпанных снегом. Дурачок легонько увёл Рябиныча с дороги, взял курс к покосившимся дверям.
— Брсва? — пролепетал он, сам ничего не понял. — Чго она тым длать?
Дурачок только быстрее зашагал, чего-то нашёптывая.
В теплице — хоть глаз выколи. Сквозь дыры в потолке сыплются снежинки, грязь и глина застыла на стенах уродливой коростой. В глубине, среди разрытых клумб, лежит непонятная масса, перемазанная в чём-то блестящем, скверно пахнущем. Стоит прищуриться, как накатывает тошнота и не покидает чувство, что масса эта обретает человеческую форму, только больше, гораздо больше. Она то вытягивается в несколько метров, то раздаётся вширь. И рога — неужто? — к ней приделаны большие, как коромысла... Деревянные рога?..
Рябиныч уже и на ногах не стоял, тонуло сознание во мраке. Дурачок его придерживал. Подвёл к этой отвратной массе.
— Крепеньки, — зашептал в ухо его же пропитым голосом, — жирненьки, буде те место под хвостом...
Уложил аккуратно, прямо в эту массу, мокрую, но тёплую. Ударил в нос запах дерьма. Рябиныч пошевелил руками, только вымарался, прилипли к пальцам то ли кишки, то ли ещё чего похуже.
Дурачок вернулся, блеснуло в руках острие топорика. Рядом с собой он положил лопатку, каким сахар нагребают из мешка. Тут же ведро, в красных сгустках перепачканное. Сам взял за ноги Рябиныча, подальше протолкнул.
— Тш-ш-ш, — прошипел чуть слышно. — Тш-ш-ш...
Закрыл ему глаза, медленно, аккуратно, будто игрушечной кукле. Рябиныч и не противился особо. Икнул разок, засопел, вконец самогоном ослабленный. Уснул.
И не почувствовал, как брюхо его вспороли острым топориком.
В Болотниково вела только одна дорога — через реку, через мост. Ехали медленно, боясь в грязи увязнуть или в овраг слететь. В салоне воняло бензином. Докучаев, местный участковый, пока второпях заправлял, облил себе и руки, и штаны, и куртку немного. Теперь мутило от резкого запаха, зато спать не хотелось — уже хорошо.
На пассажирском кресле сидела полноватая Леся, шмыгала носом. Докучаев так и не понял толком, кто напал на неё. Сказала: вылез страхолюд из кустов, начал на двери кидаться, кричать. Чёрте что. Из деревенских на такую глупость способен только дурачок Мишка, но чтобы ночью, да ещё так нагло? Надо его припугнуть.
— Сначала к папе з...заедем? — робко спросила Леся.
Он кивнул. Заедем, заедем. Проверим, раз уж просит. Надо было к Борисовой заскочить, собственно, к ней и ехал, забрать откат за самогонный «бизнес». Специально затемно выехал, но раз такое дело, придётся дополнительную остановку сделать.
Мост через реку походил на выгнутый хребет доисторического ящера. Дворники за стеклом неистово боролись с ветром, который кидался снегом. Ржавое полотно под колёсами стонало, как больное проказой. Каждый раз Докучаев проезжал тут и боялся, что не выдержит мост, и «Нива» рухнет в воду, утонет вместе с водителем. Старался быстрее проскочить опасный участок.
Сейчас автомобиль плёлся кое-как. Фары выхватили груду камней, наваленную посреди дороги. Пришлось убирать. Ещё и досок накидали, шельмы! В темноте наскочишь на гвоздь — и прощай колесо.
Когда в деревню въехали, небо на востоке начало светлеть.
— Это дом бабки твоей?
Леся кивнула, утёрлась рукавом.
Оставил машину у дороги. Велел девке запереться, от греха подальше. С собой взял фонарь, оружие проверил. На снег посветил: следов нет. Поводил лучом по воротам. Никак, заперто? Пришлось возвращаться к машине, благо, у Леськи ключи были с собой.
Во дворе тоже ничего подозрительного. Дров куча навалена, чьей-то лохматой шкурой прикрыта. Так, ещё замок. В сенях вёдра опрокинуты, половики сгружены, а в огород дверь распахнута. Докучаев достал пистолет, фонарём по стенам пошарил. На секунду почудилось: дёрнулся кто в углу, на веранде. Но это лишь сквозняк шевелил старые плащи.
— Есть кто? — позвал он. — Хозяева?
И не знает — чего больше бояться? Того, что никто не отзовётся? Или отзовётся, но кто-то другой...
На чердаке зашуршало, запищало. В луче фонаря мышиная тень скользнула между коробок. Докучаев заглянул внутрь, потом шагнул на порог. Увидел огромную дыру в полу, чуть не упал, за косяк дверной ухватился. Подождал, пока сердце уймётся, посветил вниз фонариком.
— Папа там? — спросила Леся, когда он вернулся в машину.
— Нет его. И не было, похоже.
Про дыру говорить не стал. Хотя отлично понимал: кто-то забрался внутрь, похозяйничал, посуду побил, одежду разбросал, пол зачем-то снял. Но одного не мог понять — зачем? Брать же нечего, никакого добра, одно старьё, что с него получишь? Нет, не похоже на ограбление. Скорее, вандализм. Или хулиганство. Надо всё-таки к Борисовой — может, она видела чего, расскажет.
Темнота ленивой гусеницей уползала из деревни. Рябые деревья прикрывались худыми лапами, как могли. Докучаев заглушил мотор, не сворачивая к воротам. С дороги уже приметил дверь, сорванную с петель. В окнах серым брюхом отражалось небо.
— Не нравится мне это, — сказал он то ли себе, то ли девке. Она кивнула, вжалась в сидение. Дурочка.
У палисадника было натоптано. Одну цепочку следов уже примело. Какая-то она неровная, подумал Докучаев, точно пьяный шёл. Шёл-шёл, да куда-то ушёл. Другие следы напоминали лапищи. Не собачьи, не козлиные, чьи-то ещё. Вели они в сторону кладбища, прямо за огород Борисовой. Имелись ещё одни следы. Эти какими-то зигзагами расходились во все стороны, в спирали закручивались. Напоминали символы бесовские. Караулили здесь кого-то?
— Эй, Борисова? — позвал с крыльца. — Это участковый! Не спишь?
«Ну, что за идиотизм?» Сам себя обругал, пристыдил. Но пистолет достал: мало ли? В полумраке сеней споткнулся о банки с кастрюлями, загремел, всю нечисть в доме, поди, перебудил.
И здесь увидел дыру в полу — большую, округлой формы, с неровными краями. Будто хищная глотка. Посветил фонарём. Пусто. И на кухне пусто. Разбросана одежда, порванные цветастые платья, панталоны серые. У стены целый узел с вещами, будто кто-то его старательно собирал, да забыл впопыхах.
Грязь, бардак, холод. А к стенам тени липнут. И тишина.
Он уже полез за телефоном, но вспомнил, что здесь связи нет. Надо выехать на дорогу, позвонить в посёлок, чтобы кого-нибудь прислали. Одному всю эту чертовщину в Болотниково не разобрать. Не сталкивался он никогда с таким, странным, пугающим. Это тебе не алкаши, не сельские драки, не кражи бытовые.
Тут целая деревня точно... вымерла.
Тут что-то отвлекло участкового от тягостных мыслей. Звук. Родился далеко, на самой границе слышимости, засел в дребезжащих окнах. Докучаев выскочил в сени, снова о кастрюли споткнулся. На крыльце застыл, обратился в слух.
Кричали за огородами. И до того был противный голос, прям зудело от него под кожей. Словно гвоздём скребли по листу жести.
— Ишка... ишка...
Дурачок. С кладбища, оттуда кричит.
Он побежал через конюшню, через грядки, по огороду. Ноги вязли в сырой земле, как в трясине. А голос звал и звал. И была в нём печаль, радость и что-то ещё. Какая-то первобытная угроза.
Оградка кладбища завалилась, а где-то и вовсе упала. Между сосен сновал силуэт, едва различимый в предрассветных сумерках.
— Эй! Ну-ка стой! Слышишь? Стрелять буду!
Того как ветром сдуло. Р-раз — и нет. Растворился. А что с могилами-то, что с могилами?! Матерь честная...
Десятка два разрыто, кресты повалены, кругом камни, земля, гнилая труха. Кому и зачем понадобилось разрывать? Что они там найти надеялись? Кости? Кости...
Застонали рядом, в могиле. Докучаев заглянул осторожно в яму, поводил фонарём по чёрному днищу.
— Мишка, сучёнок! Какого... Чего тут творится у вас? Где все?
Дурачок всхлипнул. Лицо в саже. Сам полуголый, в крови, обмотан каким-то тряпьём.
— Дядька... он нас режет...
Как достать его оттуда? Большой же, тяжёлый, как конь. Хоть бы лестницу где найти...
— Дядька, — всхлипнул дурачок. — Спаси... Он всё в деревне собирает... А нас на внутренности, я видел... Он там, в теплице, для себя большого делает...
Кого? Совсем у паренька кукушку сорвало.
— Погоди, найду, как выбраться. Кто тебя... вас... режет-то?
— Чучело, — отозвался дурачок, — чучело, чучело, чучело! Из нас по частям большое чучело лепит... Внутренности забирает... И лепит...
Точно, рехнулся дурак. За верёвкой придётся в машину сбегать.
— Сиди, — велел Докучаев. — Я сейчас.
Мишка завопил, заплакал, заметался в могиле.
Ничего, не сбежит, потерпит. Неужели кто-то всю деревню, как скот, порезал? Десятка полтора стариков же! Это какими надо быть зверюгами? Люди на такое не способны, только животные. Или...
Закричали на дороге. Утренний покой взорвал сигнал клаксона.
За огородами рухнуло что-то. Звук был такой, будто огромная скорлупа треснула. Там же совхоз брошенный, поля и теплицы, их, что ли поломать вздумали?
Клаксон призывал. Теплица на другом конце деревни рушилась. Звуки смешивались в голове, бурлил в крови адреналин, холодный воздух щипал лёгкие. Докучаев бежал и бежал, только во дворе остановился, перевёл дух, выглянул за ворота, глазам не поверил. В машине кричала Леська — давила на руль, по окнам стучала. А на капоте безобразной медузой распласталось... чучело. Руки обнимали кабину, голова, замотанная чулками, прижалась к переднему стеклу.
— Эй, — прицелился в него Докучаев. — Пошёл вон!
Существо не пошевелилось. Оно вообще живое?
— Эй, — позвал снова. — Да прекрати сигналить, овца!
Леська испуганно замерла. Закрыла лицо руками. А чучело так и лежало, обнимая полицейскую «Ниву». Он подошёл ближе, ткнул сапогом. Оно сползло — мягкое, податливое, будто ватой набитое.
Докучаев ухватился за штанину, стащил его с машины, перевернул. И вправду — чучело какое-то. Ни лица, ни рук. Только одежды на нём — тьма тьмущая. Господи, да в нём и соломы нет: одни фуфайки, тулупы да кофты. Как капуста. А в груди — дырища, словно туда что-то залезло. Или вылезло.
— Сжечь, — пробормотала, приоткрыв дверь, Леська. — Сожгите его, сожгите! Оно же опять встанет, оно сильное! Оно чуть машину не подняло!
— Это чучело! Как оно... Ты чё мелешь? Успокойся.
Сам-то к нему спиной встал, и сразу мурашки побежали. Лучше в самом деле сжечь, от греха подальше. Какая-то часть сознания уже твёрдо верила во всю чертовщину, что наплёл дурачок...
— Спички есть? Зажигалка?
Леська замотала головой. Никакой пользы от дуры, разозлился Докучаев. Пошарил по карманам. А если у чучела в его фуфайках поискать?
От того несло дерьмом, самогоном, гнилью. Участковому аж дурно стало. Но ничего, тошноту победил, похлопал по одежде. Есть что-то. Никак, зажигалочка? Она, родимая.
Шум донёсся со стороны леса. Там бесновалось вороньё, качались деревья, словно ходил между ними великан, тряс вековые стволы, просыпался. Большое, сказал Мишка. Большое чучело. Блин, дурачок же там, забрать надо его...
Только он чиркнул колёсиком, как за огородами рухнула вторая теплица. Исчезла, сложилась карточным домиком. Он выронил зажигалку, когда пламя охватило пропитанную бензином куртку, лизнуло рукав, за густые волосы на руке ухватилось.
Докучаев закричал, упал в лужу, затушил кое-как огонь. Кожа покраснела, волдырями пошла. Чучело так и лежало в стороне, в машине сигналила Леська, тыкала пальцем в сторону дома. Там опасно накренилась конюшня с сараем, затрещали старые доски.
Ему хватило секунды, чтобы забыть про зажигалку, про дурачка, прыгнуть в машину, завести её. Рука пульсировала от боли, кровь била в голову. Он ударил по газам, переехал чучело. Тут же рухнула конюшня, закачались яблони около дома Борисовой.
— Перемены, начались перемены, — повторяла Леська, — проснулись, вылезли, будут менять, перестраивать... Переделывать...
Пластинку у неё, что ли, заело? Докучаев глянул в зеркало: косматая тень бесновалась во дворах, раздутая, как пузырь, увенчанная деревянными рогами.
— Для костей себе сараи ломает, а нас — на внутренности, глиной скрепит, — девка бубнила и бубнила, как сумасшедшая, — найдётся нам место, в паху у нечистого...
Он отвесил ей пощёчину. Леська вскрикнула, замолчала. Лишь бы мост переехать, только бы успеть, в горку забраться. А там связь. Помощь. Они уедут, с подмогой вернутся. Их много, а он... Оно одно! Они этого рогатого ещё сами на запчасти разберут.
А откуда знать, что оно одно?
В последний момент Докучаев затормозил, неведомые твари опять дорогу закидали камнями. Начал объезжать, колёса в грязи увязли. Забуксовал, чуть в воду не улетел. Вывернул кое-как на мост, заскрипел ржавый хребет под колёсами.
— Надо взорвать тут всё, сжечь, — всхлипнула Леська. — Я видела: оно маленькое, с щупальцами, с зубами и с хвостом. Фиолетовое! Из чучела вылезло...
Докучаев стиснул зубы, в зеркало посмотрел. Вроде никто не гонится.
Пока. Ломает себе или другим на запчасти уже целую деревню. Чтобы ещё больше себя сделать. Сколько же ему, или им понадобится людей на внутренности?
Мысль, до этого призрачная и неуловимая, оформилась, наконец, в вопрос, короткий, но пугающий. А вдруг оно не одно? Что если где-то ещё другое... Или другие?
Чучело лепило себе другое тело?..
Поток мыслей оборвал нарастающий шум. Что-то ударилось снизу в старый мост.
— Кто это? — простонала Леся. — Там кто-то ещ...
Договорить она не успела.
Пассажирскую дверь вскрыли, как консервную банку, Леську уволокло в воду что-то огромное, фиолетовое, шипастое. Незаконченная фраза застыла в воздухе, рассыпалась через секунду стеклянным дождём.
На другом берегу Докучаев увидел их. Чучела.
Большие чучела.
Нас много, но и их тоже много...
Одно, два, три, пять, семь...
Запоздалая мысль о спасении затерялась, сгинула под натиском огромной фиолетовой твари, которая появилась из воды, смахнула «Ниву» с моста.
Когда машина рухнула в реку, он досчитал до двенадцати.
А потом в салон полилась ледяная вода.
От автора: «Изначально рассказ был придуман для конкурса „Чёртова Дюжина“. Задача — напугать читателей и участников. Использовать для этого все возможные средства. Когда закончил, ужаснулся сам. Простая страшилка о припозднившемся путнике оказалась жутким деревенским хоррором с несчастливым концом... для всего человечества!»
Автор - Сергей Королев
Первоисточник - https://vk.com/redrum_mag
См. также[править]
- Сердцеед - другой рассказ автора
Текущий рейтинг: 85/100 (На основе 87 мнений)
