(в том числе анонимно криптовалютой) -- адм. toriningen
Зла немерено
Над рынком разносилось навязчивое «Зайка моя, я твой зайчик». Болотно-зеленый «Grand Cherokee» — или Широкий, как его называл сам Дыба, — затормозил в коричневой снежной каше, похожей по виду на ту, которой переложены слои в вафельном торте. Дыба осторожно перешагнул грязевой сугроб, стараясь не запачкать туфли.
— Уважаемый, не соизволите материально поддержать ветерана Афганской кампании? — раздался голос снизу. По наледи скрёб колодками безногий инвалид в камуфляже. На запаршивевшей голове еле держался голубой берет. Дыба оглядел погоны и разбросанные по груди ветерана медальки, расстегнул молнию барсетки.
— А что, сержант, где ноги оставил?
— В Шутульском ущелье, — отрапортовал тот. — Сто восьмая мотострелковая.
— Крепко вас тогда прижало…
— Да, взяли в клещи, душманы грёбаные… Слева, справа, — говорил инвалид, жадно следя за купюрами в руках Дыбы. — А у меня тридцать патронов, «Ксюха» и полные штаны дерьма…
— Да нет, — наигранно удивился Дыба, — какие душманы? Вы ж перемерзли там что цуцики. Я помню, в цинк клали, как говядину мороженую.
Взгляд инвалида потускнел, когда вместо денег из барсетки показался массивный кастет.
— Ну что, мудак, значки снимешь или помочь?
Полетели в слякоть медные подделки «За отвагу», «Ветеран»; среди них затесалась и не пойми откуда взявшаяся «За Чеченскую кампанию». Дыба тем временем надел кастет и сжал кулак; лжеветеран прикрыл голову.
— Не ссы. Убогих не бью. Но ещё раз увижу, что наших позоришь — будешь на бровях ползать, понял?
— Понял, — угрюмо кивнул попрошайка, и, дробно стуча колодками, спешно ретировался.
Дыба напоследок вернулся к машине, глянул в боковое зеркало и удовлетворенно кивнул — сетка шрамов, широкая челюсть, бритый череп. В самый раз для наезда.
На точки он не ездил уже давно — не для того Олег Дыбов пробивался на верх криминального мира Тулы, созывал бывших сослуживцев со всех уголков распавшегося СССР, чтобы собственноручно колотить окна и поджигать двери. Но на этот раз лох оказался с сюрпризом.
Перед его появлением город наводнили афиши и объявления следующего содержания: «Торопитесь! Впервые в Туле, знаменитый Вилкас Сайдулас, целитель-гипнотизёр, ученик Кашпировского, проведёт сеансы оздоровительного гипноза в ДК Туламашзавод 28, 29 и 30 января!»
Торопиться никто не спешил: на первый сеанс пришло полторы калеки — бабки с банками воды да парочка городских сумасшедших. Но вскоре сарафанное радио о «чудесных» исцелениях – ушедших болях, выходе из запоя и едва ли не отраставших вырванных зубах – сделало своё дело: Сайдулас задержался в городе, обратив на себя внимание местного криминалитета. Гастролёров из Москвы старались раньше времени не трогать, щупали осторожно и почти ласково, чтобы не портить репутацию городу. Но гипнотизёр засиделся в гостях, и бугры волей-неволей начали раскидывать, кому с него капнет удой. Решил случай — гипнотизёр облюбовал себе офис на территории рынка, что у Новомосковского шоссе, а рынок был под Дыбой.
Офис располагался в бывшем пункте приёма макулатуры у самой проезжей части. Потянув на себя обитую дерматином дверь, Дыба шагнул в коридорчик, устланный грязным линолеумом. У двери напротив выстроилась очередь: какая-то перекошенная бабка, студентик и семейная пара — жена с заплывшим от чрезмерных возлияний мужем. За отдельным столом сидела конторская мышь в очках с толстыми линзами.
Когда Олег мимо очереди рванул к двери с нарочито-медицинской табличкой «Приемная», кто-то из терпил было возмутился, но стоило Дыбе зыркнуть через плечо, и возражения утихли. Звякнув печатками, он повернул ручку двери.
— … сознание покидает тело; ты чувствуешь как снимаешь с себя руки и ноги точно перчатки; тело становится невесомым и пустым как плащ-дождевик…
Вкрадчивый, приятный голос с легким литовским акцентом обволакивал, лился в уши и оседал внутри навязчиво-липким мёдом; Дыба даже ненадолго застыл, наблюдая престранную сцену. Над сидящим на высоком стуле мальчонкой лет семи водил руками, отгоняя невидимых мух, тощий брюнет в чёрном костюме. Увидев Дыбу, он застыл, поправил пиджак, подтянул горло водолазки и откашлялся, собираясь что-то сказать.
— Мужчина, за дверью ждите, не закончили ещё! — подала голос какая-то пестрая тумбочка у входа. На поверку, тумбочка оказалась приземистой бабищей лет сорока. — Сейчас с Ванечкой закончат, и будет ваша очередь
— Пасть завали! Кто сидя ссыт, тот слова не имеет! — привычно включил бычку Дыба, рассчитывая шугануть, скорее, не тётку, а хозяина офиса. — Щенка в охапку и на выход!
Свиные глазки бабищи стрельнули по золотым печаткам под сбитыми костяшками, по топорщащейся под мышкой кожаной куртке, по тупоносым туфлям; мелькнуло понимание, густо замешанное на страхе. Наседка вскочила, схватила своего цыплёнка и торопливо увела, лепеча: «Пойдем, Ванечка, нас дядя потом вылечит…»
Захлопнулась дверь. Двое мужчин оценивающе смотрели друг на друга. Дыба оглядывал кабинет гипнотизёра — авангардистские картинки со спиралями, дипломы, похвальные грамоты и совершенно неожиданный портрет Сталина над столом. Сам же Сайдулас представлял из себя архетипического лоха: неопределённого возраста — то ли двадцать, то ли сорок лет, тощий как жердь, с невыразительными водянистыми глазенками, совершенно не подходящими образу гипнотизёра. Тем страннее было, что Чача и Келоид, проверенные, опытные пехотинцы, приехали от Вилкаса мутными и напряжёнными, мямлили что-то про «гиблое дело, неохота судьбу за яйца дёргать».
— Ну что, народный целитель, давай знакомиться! — первым заговорил Олег. — За Дыбу слышал чего?
Новоиспечённый коммерс неопределённо мотнул головой.
— Так вот, Дыба — это я. Да ты прищемись, в ногах-то правды нет.
Положив тяжёлую руку на костлявое плечо гипнотизёра — в чём тут жизнь-то теплится — Олег усадил его в высокое кресло, предназначенное для пациентов, уставился глаза в глаза.
— Слыхал я, ты на пацанов моих жути нагнал. Признавайся, чем пугал? Мол, загипнотизируешь, сраться под себя начнут или писька стоять не будет?
— Сказал, что душу выпью, — совершенно серьёзно ответил гипнотизёр, и эта его фраза кирпичом запала Дыбе в сознание, стукнулась о стенки черепа. Легкое балагурство и желание договориться без рамсов тут же сошли на нет.
— Ты в городе человек новый, поэтому пока отделаешься предупреждением. А впредь за метлой следи, когда с уважаемыми людьми разговариваешь! — с каждой фразой Олег наклонялся все ниже и в итоге едва ли не упёрся в бледный лоб прибалта. — Теперь я — твоя крыша. Секретутке своей скажи, чтоб всё бабло за февраль в пакет сложила. Это за базар твой гнилой. За остальные месяцы — порешаем, не ссы. Я не жадный. Дошло или пояснить для тупых?
— Я вам, шакалам ни копейки не дам, — с напыщенной аристократической гордостью отвечал Сайдулас, растягивая гласные.
Дыба не был настроен на долгие диалоги. Инстинкты сработали раньше мозга: низкий лоб тяжело врезался гипнотизёру прямо в нос, и тот жидко лопнул раздавленной ягодой. Тощий свалился с кресла, застонал, прижимая руки к лицу. Сжав кастет в правой руке, Олег в последнюю секунду испытал гадливую жалость, левой наподдал гипнотизёру по печени, ткнул беззлобно каблуком под ребра.
— Слушай сюда, вафля. Даю установку — теперь ходишь подо мной. За несговорчивость ставлю на счётчик. Завтра мои приедут, ты отдаешь им два куска зеленых. День просрочки — десять процентов. Не отдал до конца месяца — пеняй на себя. Ты усек?
Гипнотизер кряхтел и отхаркивался, поднимаясь на ноги, – живой. Он отряхнулся, с вызовом поглядел на Дыбу, после чего принялся декламировать, сглатывая кровь:
— Воздух воспалённый, Черная трава. Почему от зноя Ноет голова? Почему теснится В подъязычье стон? Почему ресницы Обдувает сон? Духотой спалённых Губ не освежить - Валентине больше Не придется жить.
Закончив, Сайдулас резко провел двумя пальцами опешившему Дыбе по векам — среди детей такая подлянка называлась «мультики». Перед глазами Олега действительно заплясали серые круги. В горле запершило, будто там лопнул ком из сырой земли и плесени; Дыба закашлялся.
— Слышь, чепушила, ты оху…
— Теперь ты тоже на счётчике, — провозгласил гипнотизёр.
Бил его Дыба долго: старательно валял ногами по линолеуму, наступал на пальцы, до хрусткого доханья колотил по ребрам, таскал за волосы, тыкая разбитым в квась лицом в стены.
— Вот так-то, мля. Завтра жду два куска зеленых, и не дай тебе Бог просрочить, сука. Фокусник херов… – отдуваясь, Дыба наконец выпрямился.
Порядком вспотевший после расправы, он вышел из офиса, хлопнув дверью, а вслед ему испуганно пялилась очередь. Уже добравшись до Широкого, проверил пейджер. Прочел сообщение, достал Моторолу размером с кирпич, вытянул антенну и набрал номер.
— Алло, Алевтина Михайловна, звонили?
— Олеженька, ты? У тебя шумно…
— Это шоссе, извиняюсь, — «Олеженька» захлопнул дверь внедорожника.
— Олеж, ты с сотового? Дорого же, — переживал голос пожилой женщины в трубке.
— Да мелочь… Рассказывайте, что у вас? Обидел кто?
— Ой, не дай Бог, хорошо все. Спасибо хотела сказать…
— За что?
— Ой, скромник! — усмехнулась Алевтина Михайловна. — За мебель тебе спасибо огромное! И за игрушки для детишек. Наверное, кучу денег потратил?
— Что вы, Алевтина Михайловна, я ж не из своего кармана, это всё Фонд Ветеранов, — не моргнув глазом соврал Дыба.
— И всё же спасибо тебе, Олежа. Не знаю, что бы мы без тебя делали.
— Я ж разве не понимаю, сам в этом приюте вырос… А чего хотели-то?
— Да, тут люди из администрации приезжали, тебя искали — говорят, документы им проверить надо, да еще по пожарной безопасности… Я сказала, что все вопросы решает собственник.
— Всё верно.
— Так ты подъедешь?
— Как смогу, Алевтина Михайловна, так сразу…
— Ну, с Богом.
Положив трубку, Дыба вдруг заметил на противоположной стороне шоссе копошащуюся в коричневой каше фигуру. Та пыталась то и дело подняться на ноги, но по неведомой причине вновь валилась в слякоть.
«Бухой что ли?» — подумал Дыба. Мимо, совсем рядом, прошла мамаша, отчитывающая мальца с безразмерным портфелем. Никто из них даже не повернул голову на беднягу. «Мож помочь?» — шевельнулась совесть, но Дыба тут же отбросил эти мысли — ещё пальто испачкает. А фигура тем временем всё же поднялась на ноги. Вернее, на ногу — вторая отсутствовала по колено. В натянутой по самый подбородок шапке, одноногий «поводил жалом» и застыл. Глаза инвалида прятались под изодранной тканью, но Дыба чувствовал, что взгляд направлен на него. Не шевелясь, Олег с минуту играл с одноногим в гляделки, пока не почувствовал, что в глазах темнеет. Резко втянув ртом воздух, он осознал, что не дышал всё это время. Помотав головой, Дыба отвернулся и завел машину.
— Развелось долбанутых! — буркнул он, выжимая сцепление.
Сегодня у Дыбы намечалось ещё одно дело, гораздо приятнее предыдущего. Припарковавшись у двухэтажного — дореволюционной ещё постройки — здания, уродливо облицованного пластиком, он было подбежал к двери, но потом хлопнул себя по лбу. Вернулся в Широкий, положил кастет в бардачок. В заднем стекле машины мелькнула низенькая тень — будто мальчишка какой. Совсем обнаглели!
— Э, алё, вагон здоровья? Помочь разгрузить?
Тень не ответила, а на разборки времени не было — импортные котлы показывали почти четверть девятого. Опоздал.
Вбежав в раздевалку, Олег наскоро содрал с себя одежду, бросил на скамью и, обернувшись выданным на входе полотенцем, буквально влетел в предбанник, встреченный сытым пьяным хохотом.
Вокруг деревянного стола, уставленного закуской и запотевшими бутылками, собрался весь цвет Тулы. Тряслись от смеха обвисшие, почти женские сиськи Гагика — тот держал Пролетарский. Рядом, ссутулившись, недоверчиво нюхал шашлык костлявый Шухер — этот отвечал за все пряничные палатки на пригородных трассах. Неловко ютился меж бугристых плеч бычков смущённый полукоммерс Женя Василенко, заправлявший производством и реализацией поддельных самоваров из крашеного алюминия. На елозящую у него на коленях рыжую ранетку он не обращал никакого внимания — не до неё, быть бы живу. А в дальнем углу одинокий, точно его окружало защитное поле, нет, не сидел – восседал – благообразный старичок с грустными добрыми глазами. Щёки его непрестанно шевелились. Варикозные вены на бледной коже перемешивались с синюшными контурами наколотых звёзд, крестов и колючей проволоки. Купола православного храма на груди нежно окутывало облачко седых волос, а вот у порога было насрано раскидистым поносом старческих пятен. И когда этот старичок легонько, словно кто чиркнул спичкой, откашлялся, воцарилась тишина. Смолк Гагик, подавившись смешком, затихли проститутки, напряглись бычки, завертел головой полукоммерс.
— Что ж ты, Олежа, опаздываешь? Уважаемые люди ждут, нервничают…
Занервничал и Дыба, глядя в теплые усталые глаза законника. «Полны любви», — мысленно усмехнулся он. А было не до смеха.
Вор в законе со смешным погонялом Юра Писка отличался крутым нравом. Бывший щипач, загремевший на кичу еще пацаном, он заехал на хату к одичавшим азерам. Южане, почуяв легкую добычу, прельстились молодым телом карманника, но тот оказался не робкого десятка. Заточенной монеткой — пиской – которую он всегда держал при себе за щекой, Юра пописáл троих человек, а потом еще час с лишним держал оборону против вертухаев. После смотрящий по камере рассудил, что Юра поступил по понятиям и спросить с него нечего. Советский суд за понятия был не в курсе и накинул ему ещё двадцатку за мокруху в камере. Откинулся Юра Писка уже взрослым, заматеревшим уголовником — с репутацией, погремухой, наколками и той самой монеткой, что сейчас перекатывалась во рту законника.
Электричество наполнило воздух, пропахший табачным дымом, по́том братков и дешёвыми духами проституток. В следующую секунду могло произойти что угодно — угодно маленькому старичку в расплывшихся наколках. Наконец, тот выдохнул и огласил вердикт:
— Шучу я, Олежа, чего напрягся? Штрафную опоздавшему! Ну-ка, Гагик, намути, нехер руки менять. А что все притихли? Мент что ль родился?
И лишь после этой фразы, будто бы разрешающей времени течь дальше, гул разговоров вновь заполнил предбанник. Дыбе всучили до краев наполненный стакан, и тот одним глотком осушил его под одобрительное кряканье Гагика. Нос щекотнуло не пойми откуда взявшимся запахом гари.
— Так, ну, теперь, когда все в сборе… А ты чего тушуешься, Олежа? Тоже девочку выбери, пущай пока тебе плечи помассирует — вон ты какой нервный, — проскрипел Юра Писка. — Выбирай на вкус!
Проститутки дружно повернулись к Олегу. Одна под тяжелым взглядом Дыбы застенчиво подтянула полотенце на грудь; морда же другой была покрыта прыщами как глубоководная мина — поди ещё восемнадцати нет. Рыженькая Дыбе понравилась — и грудь, и жопа — всё на месте, но лишний раз обделять безобидного в общем-то Василька ему не хотелось. Решение нашлось само – оно пьяно пошатывалось в тёмном проходе, ведущем к бассейну.
— А эта тоже работает? — кивнул Олег на силуэт в коридоре. — Эй, милая, ближе подойди!
— Ты чего, Дыба? — испуганно спросил чернявый Гагик, вглядываясь во тьму коридора. — Нет там никого.
— Как нет? А эта… — Дыба не договорил.
— Олежа, — ласково спросил вор в законе, — ты на хмурый подсел? Или чего похуже?
— Да вы разводите, пацаны! — с деланной бодростью хохотнул Дыба, но почувствовал, как капля холодного пота сбежала по позвоночнику и затерялась меж ягодиц. Одно дело, когда Юра Писка вперяет в тебя свои омертвевшие за десятилетия лагерной жизни фары, решая, жить тебе или умереть, и совершенно другое — когда видишь что-то, чего нет и быть не должно. — Вот я сейчас схожу, проверю! Смотри, Гагик, если разводишь — я с тебя спрошу!
Так, бросив угрозу и придав себе тем самым уверенности, Дыба пошлёпал босыми ногами по кафелю во мрак. За спиной звенела тишина. «Ну, суки, я вам устрою!» — думал он в таком ключе, приближаясь к тени у бассейна.
— Ну что, красивая, давай знакомиться! — нарочито громко обратился он к ней и щелкнул выключателем. В помещении загорелся свет, и Олег Дыбов — младший сержант триста сорок пятого парашютно-десантного полка, переживший бойню в ущелье Микини, успешно штурмовавший перевал Саланг, он же Дыба — грозный глава Зареченской ОПГ, которого побаивались даже цыгане — шлепнулся на задницу, взвизгнул совершенно по-бабьи и пополз назад, отталкиваясь пятками прочь от воплощённого кошмара, что с шипением тянул к нему покрытые волдырями ладони.
«Красивая» и правда была бы ничего, если бы не страшный, до обугливания, ожог, покрывавший всю левую половину тела. Левый глаз запёкся варёным яйцом, правый беспорядочно вращался в глазнице; волосы продолжали тлеть, левая же грудь, вывалившаяся из легкомысленного пеньюара, аппетитно шкворчала.
— Сука! — сочтя, что отполз достаточно далеко, Олег вскочил на ноги и бегом вернулся в предбанник, тряся гениталиями, чем вызвал смех ранеток. Те, однако, умолкли, едва Юра Писка цыкнул зубом.
— Олежа! Что ж ты старика расстраиваешь! Вам, молодым, новое подавай, понимаю. В мои годы кокса никакого не было. Чефир там, анаша чуйская — это да. А ты, Олежа, этой дрянью не увлекайся. Ты нам живой и здоровый нужен, и при делах, — скрипуче подосадовал законник.
— Да. Да, — Дыба смотрел в пол, пучил глаза. «Может, в водку что подсыпали? Или приколы у них такие? Наняли актрисульку… А как же она тогда шкворчит?» В носу ещё колыхался противный флёр паленых волос и аппетитный аромат шашлыка. Поднять голову и посмотреть в сторону коридора Олег не решался. Перед глазами вновь темнело, как тогда на шоссе.
— Мальчики, он не дышит! Синий весь! — пискнула одна из ранеток.
— Дыба, ты чего, Дыба? — посыпалось со всех сторон; Олега подхватили со спины, голова погрузилась во что-то мягкое. Подняв глаза, он встретился взглядом с волосатыми ноздрями Гагика. Дыба чувствовал, что умирает, но хуже того — не знает, что с этим делать. Лёгкие горели огнём, тем самым, что дотлевал в волосах страшилища у бассейна.
— Ему искусственное дыхание делать надо! — пискнула рыжая избранница Василенко.
— Тебе-то, лохудре, откуда знать?
— Я вообще-то интернатуру заканчивала!
«Зачем искусственное? — вдруг мысленно возмутился Дыба. — Я же и сам могу. Могу же?»
И, чтобы проверить, вдохнул полной грудью. Тут же отступила тьма в уголках глаз, отхлынул из конечностей новокаин оцепенения; Олег встал на ноги, вырвавшись из объятий Гагика.
— Прикиньте, мужики… Как дышать забыл! — ошарашенно произнёс Дыба, ощупывая горло. В сторону коридора он смотреть опасался.
— Расслабиться тебе в мазу, Олежа. Может, в Сочах недельку прибалдеть, — по-отечески проскрипел Писка. — Ты мне набери завтра, у меня лепила есть проверенный…
Олег ошалело кивнул и, не прощаясь, как ошпаренный выскочил из предбанника.
Дыба гнал Широкий по ночной Туле, изо всех сил стараясь смотреть только на дорогу. Нужно было скорее добраться домой и проспаться от этой вездесущей дряни. «Утро вечера мудреней», — пульсировала мысль.
В подъезде кто-то опять выкрутил лампочку, но сегодня Дыба, вопреки обыкновению, был благодарен неведомому хулигану — так был ниже шанс увидеть лишнее. Не раздеваясь, Олег тяжело плюхнулся на разложенный диван, отпил добрые грамм сто коньяка и уткнулся носом в подушку. Но сон, будто издеваясь, то накатывал, то вдруг отступал, наполняя сознание утренней бодростью, как труба горниста в пионерлагере.
— Сука, да что ж ты будешь делать! — выругался Дыба, поднимаясь. Отправился на кухню, щёлкнул плитой. Конфорка озарилась венцом синих болотных огоньков. Олег открыл шкаф над раковиной и принялся сбрасывать содержимое на столешницу — там, в глубине, должен лежать травяной сбор, подаренный Алевтиной Михайловной. «Сама сушила, — говорила она тогда. — Ты, Олежа, как плохо спать будешь, завари и пей на ночь, и никаких больше кошмаров». В тот день он не раз пожалел, что разбередил душу пожилой женщины жалобами на гнетущие муторные сны о товарищах, что навсегда остались в степях Афганистана.
Травяной сбор Олег нашёл на столе — как месяц назад бросил, так с тех пор он там и валялся, завёрнутый в фирменный пакет «Мальборо». Потянувшись к столу, Дыба случайно посмотрел в окно и замер. С высоты шестого этажа были хорошо видны неподвижные фигурки, застывшие на снежной глазури посреди растасканной на металлолом детской площадки, — дворник не убирался уже неделю: может, запил, а, может, и сгинул. Там, по колено в снегу, стояло человек пять. Их бледные лица были направлены вверх, и Дыба не сомневался — смотрят они именно в его окно. Одноногий в шапке, натянутой на лицо, и обожженная проститутка — видать, кто-то с досады приложил профуру щами к каменке — были Олегу уже знакомы. К ним присоединился обледенелый, перекрученный бомж и огромная вспухшая старуха, из которой на снег сочилась тёмная жижа. Пятого было не разглядеть — низкорослый жмур влез в самый центр кустарника.
Твари не шевелились, не дышали, лишь как загипнотизированные пялились в его темное окно. Через толпу мертвецов как ни в чём ни бывало прошагал дедок в брежневском «пирожке» и с авоськой. В этот момент Олег почувствовал себя предельно, бесконечно одиноким и беззащитным — один на один с этими тварями. Хотелось отойти, отпрыгнуть прочь из-под слепого взгляда жмуров, но из глубин рассудка утопленником всплыло чёткое осознание: «Пока ты смотришь — они не двигаются».
Так они и торчали друг напротив друга: Дыба на кухне под бешеный свист давно закипевшего чайника, и жмуры — по колено в снегу, точно остатки снесённого джипом частокола. Когда в глазах начало темнеть, Олег уже знал, нужно делать: совершив над собой усилие, он вдохнул и выдохнул, напрягая едва ли не все мышцы, чтобы расправить слипшиеся от ужаса легкие. Под взглядами жмуров вегетативная нервная система сачковала, и дышать приходилось «самому». Всё решил шаг — неуверенный и неловкий шаг обожженной проститутки в сторону подъезда.
Олег, вернув себе контроль над телом, рванул в коридор, вынул из висящей на вешалке кобуры верный «Тульский-Токарев», прижался спиной к стене и зарычал, целясь в массивную железную дверь:
— Ну, сукины дети, подходи по одному!
Тут Дыба немного лукавил, подбадривая себя самого яростной бравадой. Чтобы сукины дети подходили, ему хотелось меньше всего. Поэтому, когда дверной глазок погас, загорожённый чьим-то силуэтом, Олег, не раздумывая, выпустил пулю по двери. Та оставила неглубокую темную вмятину в самом центре, а силуэт пропал. Заслышался топот по лестнице, прогремело подъездное эхо: «Долбанутый!»
Бессильно Дыба осел по стенке на пол, не спуская глаз с двери; он сверлил её взглядом, пока по гофрированному металлу не поползли тусклые лучи рассвета. Олег поднялся на ноги, сбегал в ванную, умылся и спешно покинул квартиру.
До офиса Сайдуласа он доехал минут за семь, едва не стесав отбойник перед самым рынком. Цой из уличных колонок настойчиво требовал: «Перемен!»
Выскочив из Широкого, Олег в три шага преодолел расстояние до двери офиса гипнотизёра… чтобы обнаружить промокшее, отпечатанное на принтере объявление: «Вилкас Сайдулас временно приостанавливает приём граждан на неопределенный срок. Просим прощения за неудобства. Администрация»
— Твою мать! — Дыба с досады саданул по двери каблуком. «Облажался ведь как пацан! — ругал он себя. – Надо было сначала пробить, где живет, куда ходит, чем дышит! Как его теперь искать?»
Впрочем, это проблемой не было — один звонок, и Чача с Келоидом поднимут на уши всю Тулу и к вечеру доставят гипнотизёра насаженным на самовар. Одна беда — дожить бы до вечера. Недолго думая, Дыба запрыгнул обратно в джип и рванул с места.
Вырулив на Оборонную и подрезав возмущенно зазвеневший трамвай, Олег припарковался у ворот храма. Он выскочил из машины, провалился в лужу, хлебнув полный ботинок ледяной жижи, и побежал к крыльцу хлюпающей трусцой. Уже было заскочил внутрь, но опомнился.
— Как там… — Олег перекрестился, тыкая двумя пальцами в случайном порядке то в лоб, то в плечи, после чего дёрнул дверь на себя.
Храм Двенадцати Апостолов почему-то встретил Дыбу не тяжелым духом ладана, а кислой вонью половой тряпки — безвозрастная баба в платке разгоняла серую водицу по глянцевым плитам. Поп обнаружился у иконостаса; как положено: большой, круглый, с бородищей. Полный фарш. И крест на пузе такой, что иному и на могилу поставить не стыдно. Увидев Дыбу, тот сразу посерьезнел, отмахнулся от какой-то прихожанки — иди, мол, с Богом, и степенно зашагал навстречу. Олег его узнал — этот поп освящал Дыбе Широкий.
— Давно не заходил, сын мой! — поп по-мамзельски протянул руку для поцелуя, но, будто вспомнив что-то, тут же отдёрнулся и поприветствовал Олега рукопожатием. — Новую ласточку купил?
— Здорово, отец. Да не, мой на ходу ещё, тут вот… — оглядевшись по сторонам, не слышит ли кто, Дыба интимно пробормотал в нос: — Нехорошо мне на душе последнее время, видится всякое: жмуры там и прочее…
— То грехи за тобой ходят! — трубно пробасил священник, раздуваясь как рыба фугу. — Душа у тебя грязная, кровью замаранная…
— Слышь, какой кровью? Ты за помелом-то следи! — набычился Олег.
— Почиститься надо! Исповедоваться!
— Ну так давай, командуй, колдуй! Что делать-то надо?
— Куда ты так спешишь? —пузатый служитель культа поморщился. — Ещё это «колдуй»… Тебе сначала подумать надо, в уединении побыть, грехи свои упомнить, а лучше записать…
— Слышь, бать, я свои грехи тогда до старости записывать буду. Нельзя как-то, ну, экспресс-вариантом, чтобы сразу? Я вот тебе… — Дыба стащил с запястья котлы и протянул попу. Тот ловко повел пухлой ручкой; часы исчезли в складках рясы.
— В принципе, если душа требует покаяния…
— Требует, ещё как требует! —Дыба закивал, залез рукой в барсетку, отсчитал три миллиона и обратился к бабе с тряпкой: — Эй, милая! Поди сюда! На-ка тебе… Поставь свечек на все деньги! И ещё вот… сверху. На помаду-колготки, сама решишь.
Растерянная уборщица приняла деньги, дождалась благосклонного кивка священника и пропала за колонной.
— Ну, вставай на колени… Да не здесь, вот, тут почище!
Поп принялся осенять Олега крестным знамением и монотонно гудеть:
— Боже, Спаситель наш, иже пророком Твоим Нафаном покаявшемуся Давиду о своих согрешениих оставление даровавый, в покаяние молитву приемый, Сам и раба Твоего Олега, кающагося о нихже содела…
Слушать все эти непонятные слова Олегу быстро наскучило, и он принялся водить взглядом по буроватым от времени иконам. Те изображали предельно одинаковых людей в банных халатах. Вдруг в груди потяжелело, дыхание сперло: там, в черной дыре посреди иконостаса, за испачканной краской стремянкой виднелось еще одно лицо, разительно отличающееся от прочих – круглое, кипенно-белое. Волосы вперемешку с водорослями облепляли лоб пожилой тётки; глаза запали; изо рта сочилась болотная тина. Под ноздрёй копошился речной рачок, похожий на крупную козявку. В метре над этой жуткой сценой висел распятый Иисус и виновато разводил руками — что, мол, тут поделаешь?
— Не усрамись передо мной, я лишь свидетель, ты говоришь со Христом! — напутствовал поп, а Дыба, уже поднимался на ноги, активно работая легкими – точно к погружению готовился. — Ты куда?
— Да поговорили уже… — процедил тот сквозь зубы, бегом направляясь к выходу. Дыба выбежал на крыльцо и остановился, переводя дух. Дышал носом, чтобы успокоиться — как учил старшина. Сырой холодный воздух царапал носоглотку, «Стиморолом» прокатываясь по ноздрям. Вдруг к мятному аромату примешался гадкий привкус мышиного помёта и корвалола. Раздался скрипучий голосок:
— Мальчики кровавые в глазах стоят?
Обернувшись, Дыба увидел перед собой сухонькую старушку, всю скошенную на левую сторону: голова на плече, плечо на уровне локтя, локоть у колена. «Чёрт плечо отсидел», — так кстати вспомнились слова одной из нянечек в приюте. Личико у старушки было остренькое, скуластое; глаза – умные, живые как у хорька. Костлявые руки упирались в четырехногую трость.
— Гуляй, бабка. Не до тебя.
— Тебе, милок, теперь только до меня, — редкозубо ухмыльнулась та. — Подкузьмил тебе Вилкас? «Смерть пионерки» небось читал?
За глазными яблоками стало горячо; глухо бухнул молот в голове. Руки сами схватили бабку и тряханули за полы драного пальтишка.
— Ты что это, бичевка, со своим глиномесом литовским меня развести захотела?
— А что тебя разводить-то, чёрт ты подшконочный? — не дрогнув, зашипела старуха; даже клюку не выпустила. — За спину взгляни, вот тебе и развод…
Олег застыл. Велик был соблазн остаться стоять не двигаясь, в надежде, что какой бы кошмар ни ждал за спиной — тому надоест, и он уйдет, спрячется, не выдержит долгого нахождения на солнечном свету. Но серые плотные облака лишь сгущались, точно издеваясь над Дыбой.
— Да нет там ничего… — решился Олег и резко обернулся. Воздух вышибло уже знакомым ударом в солнечное сплетение; по краям глаз, разрастаясь, обосновалась тьма, а навстречу Олегу по слякотной каше неловко пробирался мальчонка с полиэтиленовым пакетом, плотно облепившим лицо.
— Клей нюхал, прибалдел небось, да так в пакете и задохнулся, — прокомментировала старуха. — Вдыхай, бобер!
Бабка ткнула ему клюкой в ботинок; Дыба, опомнившись, запыхтел, как паровоз на разгоне. Стоило моргнуть, и жмур пропал — растворился в талой слякоти.
— Что это? — ошарашенно просипел Олег, потирая горло.
— Шелуха, как от семечек… Отрыжка Вилкасовская. Тело умирает, здесь остается разлагаться, а душа вниз, через прошлое в нижний космос падает, в тьму безвременную. Он пути эти искажает, души ловит, выпивает, а шелуху сплёвывает и натравливает опосля. Вот, теперь на тебя...
— Кто? Сайдулас?
— Пушкин, блин… — сплюнула старуха. — Душелов он, над некротическими отстойниками их хватает, а то и с живых счищает, а потом — вон, науськивает. А они, глупые, не знают, что умерли, вот их к живым тянет… Вишь, как кольцо сжимается?
— Что ж делать-то? — в пространство спросил Дыба, переваривая информацию.
— А что, спастись хочешь?
— Хочу! — горячо кивнул Олег.
— Тогда надобно их хозяину вернуть.
— А ты, мать, знаешь, как?
— Э-э-э, разбежался! Мне с того какой навар?
— Да я...
— Позжей сочтёмся, — перебила бабка. — Сама решу.
— Ты, мать, лоха во мне увидела? Давай-ка на берегу добазаримся.
— Недолго тебе на этом берегу осталось, скоро на тот перевезут. Так, разок выдохнешь и не вдохнёшь.
Олег думал недолго. Слишком свежо было воспоминание о мальчонке с пакетом на голове.
— Согласен! — гаркнул он.
— Ну тогда вот тебе, для начала, — старуха покопалась в складках пальто и извлекла на свет деревянную иконку — с неё на Дыбу, подняв двоеперстие, требовательно взирал Христос. — С собой носи, у сердца самого. Как почуешь, наступает шелуха — молись, отпустит.
— Да я не умею…
— Эх, молодежь! — с досадой крякнула старуха. — Запоминай: «Душу тебе, Спаситель, вверяю, прибереги меня, грешного, прими меня в царствии Твоем». Повтори!
Дыба повторил, разглядывая облупившуюся краску на маленькой дощечке. И, действительно, стало легче – точно изнутри вынули какую-то гирю и переложили Спасителю на плечи. «Чай, крест таскал, и мою ношу подержит», — рассудил Олег.
— И… всё? Это поможет?
— Скоро сказка сказывается... Это так, отсрочка, — левосторонняя старуха пожевала губами, поправила платок на голове, прикрывая редкие седые пряди. — Ты мне скажи… Ты гипнотизёру тому должок вернуть желаешь?
— Спрашиваешь! — кивнул Дыба: ай да бабка!
— Тогда приезжай сегодня в три ночи на Всехсвятское, у ворот ждать буду. Тама все и расскажу. А сейчас поди — поставь свечку Сайдуласу.
— За здравие чтоль?
— За упокой! — каркнула старуха.
С неожиданной прытью для своего возраста она заковыляла прочь.
— Стой, мать! Звать-тебя как?
— Марлен Демьяновна я! — скрипнула та, по-птичьи обернувшись одной лишь головой.
— Как Дитрих что ли?
— Как Маркс и Ленин, — отрезала бабка.
Свечку за упокой Дыба поставил в том же храме. Косясь на дырку в иконостасе, он осторожно приблизился к кануну. Почесал ёжик коротких волос, подбирая нужные слова. Наконец, воткнул тонкую палочку воска в подсвечник, чиркнул «Крикетом» и пробормотал:
— Ну… Это… Короче, Господи, это… рабу твоему Вискасу Сайдуласу чтоб земля стекловатой.
Хрюкнул себе под нос — смешная оговорка получилась. От дыхания Дыбы свечка тут же потухла. Он пощёлкал зажигалкой, но то ли фитиль отсырел, то ли ещё что — загораться свеча никак не хотела. Сначала думал взять новую, но покумекал и решил — бабка говорила про одну свечку; раз потухла, так оно, наверное, и надо.
Олег вышел из церкви, сел в машину и отправился на рынок — караулить гипнотизера. Свечка свечкой, а старый добрый наезд всяко надёжней.
На сердце у Дыбы было неспокойно. Сидя в Широком, который служил ему и транспортом, и офисом, и столовой, он задумчиво жевал купленный на рынке беляш и рассматривал иконку, подсуропленную кривой старушкой. Не забывал и поглядывать на дверь гипнотизёрского офиса — никакого движения.
Иисус пузырился, будто побывал под кислотным дождем. Иконка не казалась старой, скорее, подпорченной. Жмуры подходить не спешили, словно чуяли, что теперь у Олега есть «крыша». В качестве эксперимента он зачитал, перекатывая куски недожёванного мяса по языку:
— Душу тебе, Спаситель… Как там?… Поручаю. Убереги меня, неверного и это… короче, помоги мне, лады?
Спаситель взирал строго и беспристрастно, помощью ближнему явно не отягощённый. Дыба прислушался к своим ощущениям. Дышать стало полегче; может, потому что он протолкнул застрявший в горле кусок беляша хорошим глотком «Пепси-колы». Жмуры, впрочем, тоже не появлялись — и то хлеб. Иконку он положил на торпедо, под лобовое стекло.
Успокоившись, Олег даже задремал напротив офиса Сайдуласа, и когда очнулся, понял, что опаздывает. Ядовито-зелёные цифры на приборной панели показывали полтретьего. На всех парах он погнал Широкий по трассам к кладбищу.
У ворот уже поджидала Марлен Демьяновна. Пригнувшись к земле, она стояла за пределами светового пятна от единственного на кладбище фонаря. Дыбе на секунду показалось, что старушку сильнее прижало к земле, а на плече у неё сидит…
— Тьфу ты, примерещится же! — сплюнул он — за спиной бабки, растопырив голые ветки, торчал стриженый клен, без листьев походивший на туалетный ёршик.
— Явился — не запылился! — недовольно прокомментировала старуха, сунув в руки Дыбе совковую лопату. — Пошли, тут недалече.
Шагая за бабкой сквозь темень ночного кладбища, он не раз и не два запнулся о торчащие тут и там куски оград. Огонек масляной лампы неровно покачивался в руке старухи. Где-то поблизости голодно и отчаянно выли бездомные псы; низко нависало светло-коричневое, в цвет слякоти небо.
— Здесь! — гаркнула старуха. Олег пригляделся и увидел грубо обтёсанный деревянный крест-времянку. Бабка ткнула вниз и приказала: — Копай!
— Э, мать, это мы так не договаривались! Я если бы знал — пацанов бы подтянул…
— А срать ты тоже пацанов с собой берешь? Сам давай. Твоя могила — тебе и копать.
— В смысле, моя? — испугался на секунду Дыба и принялся близоруко вглядываться в фанерную табличку, но ничего не смог разглядеть.
— В том смысле, что копать — тебе. А выбрала я ту, что посвежее — чтоб земля помягче. Рой давай, а то до первых петухов провозимся!
Дыба уперся в черенок, вгрызся лопатой в почву – пошло хорошо. Сразу вспомнилась учебка, где старшина заставлял без конца рыть окопы и траншеи. Руки помнили ремесло, работа спорилась.
— А что, Марлен Демьяновна, зачем могила-то? Для Вискаса?
— Для тебя! — скрипнула старуха. Услышав, что лопата остановилась, она вздохнула и принялась объяснять: — Вот скажи, милок, ты смерть-то видел?
— Отож! — возмущённо выдохнул Дыба. — Я же и Афган прошёл, и здесь…
— Ты мертвяков видел, это да. А смерть-то саму?
— Кого? Старуху с косой что ль?
— Ой дурак… Смерть как явление видел? Ну, вот когда электричество — искру видно, когда взрыв — вспышку, когда горит что — пламя. А когда умирает?
— Ну…
— То-то же. А ты не думал, дурак, что целая жизнь берет и уходит в никуда? Человек же ж родился, ходить учился, маму-папу слушал, октябрятский значок получил, в пионеры посвятили, потом в армию, на завод… А потом его — р-р-раз, и на токарный станок намотало. А оставшаяся жизнь куда?
— Так это… Всё! — растерянно пожал плечами Дыба, даже перестав копать. Весь он был покрыт сырой черной землей и теперь походил на самого настоящего черта.
— Ага, щас! Ты за свои восемь классов образования про закон сохранения энергии не слышал? — Дыба аж рот открыл — не ожидал от старухи таких познаний в физике. — В никуда ничего не девается. Смерть, ты ж пойми, не отсюда она, не из нашего мира! То таинство великое, чудо мистическое! Кабы вся мощь непрожитой жизни здесь оставалась — разрывало б вокруг все к чёртовой матери. А с деток — с младенчика мамкой заспанного али ребятенка утонувшего и вовсе б котлован оставался, в них-то жизни через край. Самый что ни на есть сок! — бабка шумно сглотнула. — Смерть — она суть-то человеческую на ту сторону переводит. А что той стороны касалось — землица могильная, доска гробовая, тушка человеческая — оно-то дыхание её хранит, как эту вашу радияцию.
— А на кой он, этот мирный атом?
— На кой! Опарыши мертвячьи хвори снимают; гвоздь могильный в косяк дверной забивают, чтоб чужак без приглашения не зашел; водой, которой мертвеца омывали, уморить насмерть можно, и концов не найдут…
Олег сначала усмехнулся, а потом вспомнил: была у него баба из Новосиба, так та рассказывала, как девчонкой ходила на Клещихинское кладбище собирать снег с могилы артистки Екатерины Савиновой, чтобы растопить в кастрюле и приготовить приворотное зелье. Дома обнаружилось, что часть снега была с мочой, так она не стушевалась, напоила парня жёлтым зельем. Сама смеялась, а Дыбе стало неприятно — на ровном месте пацана зашкварили.
— И что, работает?
— Чего ж не работать? Ты ж сам, считай, на трупе жируешь!
— На каком трупе?
— Как на каком? Страна умерла, а вы, опарыши, по ней и расползлись. Кто понаглее да похитрее — те куски покрупнее отрывают, заводы да колхозы приватизируют, переваривают, опосля землю да помои высирают. Кто помельче — вроде тебя — те по мелочи и копошатся…
— А ты, мать, сталинистка, я погляжу?
— А ты зря смеёсси! Раньше кресты да образа вешали, а после в красном углу Он поселился. Сколько душ погубил-сожрал, смертию жил, ею питался. Сталин-то Бога заменил, сам Богом стал.
— Зажмурился ваш бог! И до него добрались опарыши!
— Мёртвые боги всех сильней, — поставила точку старуха.
«Христос-то тоже мертвый бог, выходит», — мелькнула мысль.
Лопата ткнулась в крышку гроба. Та и не думала открываться, крепко засев в земле.
— Ломай! — скомандовала Марлен Демьяновна.
После нескольких ударов тонкие доски дешёвого соснового гроба треснули. В лицо пахнуло гнилостным смрадом, к горлу подкатило. Из дыры показалось синюшное, оплывшее, будто свеча, лицо покойника средних лет. Губы и веки его были зашиты, руки – аккуратно сложены на лиловом галстуке, а под коротко стриженым полубоксом явственно виднелась причина смерти: голову парню пробили тупым тяжелым предметом, как пишут в протоколах.
— Доставай его!
— Зачем?
— Вдвоем не поместитесь! — хохотнула старая ведьма.
— Ты что, мать, с дуба рухнула? Март месяц на дворе, я оттуда с менингитом вылезу!
— Ну, дождись, пока тебе отдельную выроют. Недолго осталось — отрыжка-то душеловская вон, недалече.
Сомнения Дыбы развеял из ниоткуда взявшийся перекрученный бомж с сосульками на клочковатой бороде. Перебитые ноги не шевелились; жмур цеплялся поломанными ногтями за промёрзшую землю и медленно, но с завидным упорством подтягивал тело вперёд. Вытащив мертвеца из гроба и уперев того лицом в земляную стену, Олег улегся на доски и накрылся сверху кожанкой на манер одеяла.
— Так-то, — кивнула Марлен Демьяновна. — Это как прописка. В гробу-то полежать, сны мертвецов посмотреть, поваляться, сырой землей пропитаться, чтоб пахло от тебя как от мёртвого. Поворочайся, подыши, принюхайся… Чуешь?
Дыба старательно принюхивался, но чувствовал только холодные доски, запах собственного пота и вонь от прислоненного к стенке мертвеца. Слушал, как земля ссыпается с краёв ямы, забиваясь в ноздри и скрипя на зубах. В какой-то момент ему показалось, что бабка принялась закапывать могилу, но старуха неподвижно стояла на краю ямы, и лишь сморщенные серые губы беспрестанно шевелились.
— Чуешь, как меняется твоя суть? Там, внизу тебя щупают, обнюхивают — свой, чужой ли. Там, куда падает всё сущее, под грузом времен, среди отработанных пережёванных душ, в безначальной бездне ведут свое небытие мёртвые боги, старые боги, забытые боги. Чувствуешь, как их взгляды ползают по тебе, взвешивают, измеряют?
И, действительно, в эту секунду Олег ощутил, как чьи-то ногти скребут по доскам под спиной. Застыв, он вслушивался, как чужие, нелюдские пальцы осторожно постукивают снизу, будто проверяют дерево на прочность. Под самым ухом алчно щелкала чья-то челюсть. Волосы встали дыбом, сердце зашлось в истеричном стакатто. Воздух застрял в легких и не желал двигаться ни туда, ни сюда. Тем временем с левого края могилы земля осыпалась особенно сильно – над ямой появилась бородатая морда обмороженного бомжа. Расставив руки, бомж повис на краю и принялся медленно, по-паучьи, спускаться. Пальцы Дыбы дернулись к нагрудному карману с иконой, но сомкнулись на пустоте. Забыл – в машине лежит! А гадкое создание всё приближалось. Перекрученные ноги перевалились через край ямы и, неестественно изогнувшись, легли на плечи бомжа. Вот его заскорузлая шишковатая кисть уже тянется к горлу Дыбы, а тот лежит, будто парализованный, и не знает, чье прикосновение страшит больше — жмура или тех, кто скребётся снизу…
Не по-мартовски солнечный рассвет наступил так резко и неожиданно, что Дыба на секунду поверил, что проснулся в своей постели… Но нет — его всё ещё окружали земляные стены, а на краю могилы однобокой корягой торчала старуха, опираясь на четырехногую клюку. К облегчению Олега, жмур всё же исчез.
— Всё. Первых петухов дождались. Вылезай давай.
Этому указанию Дыба подчинился с небывалым энтузиазмом. Он хотел что-то сказать, но слов не находилось. Оставалось лишь отплевывать остатки могильной земли.
— Езжай домой, — сказала старуха, —лезь в ванную, пробкой заткни и три себя губкой, как следует три, чтоб до ссадин. Потом воду эту собери и езжай извиняться.
— Перед кем? — выдавил наконец Дыба.
— Перед Вилкасом.
— А если его в офисе не будет?
— Будет, — старуха уверенно кивнула, — куда он денется. Ему теперь бояться нечего. Икры купи, водки, осетра там… Вертись как хочешь, а хоть рюмку той водицы он должен выпить. Сам пить не вздумай. А Вилкас тогда твою прописку примет, его по ту сторону узнают да приберут, с шелухой вместе. Понял?
Дыба молча кивнул и заковылял прочь, ещё не отошедший от могильного холода. Того, который, казалось, исходил из-под самой земли, из тех её недр, о которых не пишут в геологических справочниках; упоминания о нём можно найти лишь на форзаце Ветхого Завета и на внутренней стороне древних саркофагов. Того, что остался только где-то в глубине памяти из тех времён, когда человеческий предок сидел у костра и с ужасом вглядывался в густую одушевлённую тьму за пределами пещеры.
Дома он долго, до болезненной красноты драил себя губкой без мыла. Нянечка в приюте ругалась, когда кто-то задерживался в душе; говорила: «Жизнь с себя смоешь». Олег же смывал с себя смерть. Мутную водицу он собрал в трехлитровую банку, взболтал. Из серванта достал бутылку «Абсолюта», безжалостно вылил половину в раковину и заполнил под крышечку водицей из ванной. Еле дождался десяти утра — именно в это время открывался офис гипнотизера — и помчался на рынок.
Закупившись так, будто собирался умасливать самого Ельцина, Дыба припарковал Широкий на подсохшей на солнце площадке и подошёл с пакетами к двери офиса. Тот действительно оказался открыт. Толкнув дверь, он обнаружил мышь-секретаршу на прежнем месте. Очередь состояла из пяти человек — какие-то лошки, интеллигенты и один явный наркоман с остекленевшими глазами. В другой момент Дыба, может быть, прошел бы мимо, но сейчас смиренно присел на длинную скамью и принялся ждать своей очереди.
Увидев посетителя, гипнотизер откинулся в кресле: как будто и не удивился вовсе. Огромный бланш под левым глазом вошёл в самый сок, расплываясь вокруг глаза лилово-желтой ватрушкой. Нос Сайдуласа перечёркивала полоска пластыря. С портрета над головой гипнотизера всё так же строго взирал Джугашвили, угрожая не то Колымой, не то индустриализацией.
— Явилша! — презрительно выплюнул хозяин офиса. Эффект несколько портило отсутствие двух передних зубов.
— Здорово! А я вот подумал, знаешь, не с того мы начали. Ты рамсить стал, я не сдержался, ну и… Сам понимаешь, авторитет — это не базар, это дела, — говорил Олег, выкладывая закуску. — Ты меня послал, я бы повелся, и что? Уважение теряется! Скажут — Дыба размяк, Дыбу сожрать можно. А я сам кого хочешь...
Об стол звякнули две заблаговременно подготовленные рюмки. Изобразив напряжение, Олег свернул горлышко «Абсолюту» и наполнил их до краёв.
— За примирение? — приподнял рюмку Дыба, другую подвинул к гипнотизёру.
— Зашшал, да? — с удовольствием произнес Вилкас. Принял рюмку, кинул протяжный взгляд на Дыбу.
Олег мог почти физически ощущать ненависть гипнотизёра, опаляющую со всех сторон. На секунду даже показалось, что в офисе стало на пару градусов жарче. И действительно — какая-то розовая капля, видимо, оттаяв, булькнулась с потолка в рюмку. Дыба было открыл рот, но промолчал — пущай так пьет. Гипнотизёр отсалютовал штофом:
— За швоё ждоровье!
И немедленно выпил.
От него не отстал и Дыба, опрокинув рюмку так, чтобы водка стекла за шиворот и под свитер. Хоть и мокро, зато не в себя. Гипнотизер поморщился, помотал головой, осоловело взглянул на Дыбу.
— Хорошо пошла?
Тот не ответил. Лишь продолжал пялиться на Дыбу, после чего приподнял руку и помахал ему. Удивлённо посмотрел сначала на руку, потом опять на Олега – что баран на новые ворота.
В этот момент Дыба ликовал. Поднимаясь со стула, он чувствовал, как слоями сходит с него астральная кожура, как некротический налет спадает на грязный линолеум и переползает на Сайдуласа пылевыми облаками. Тот вновь и вновь махал рукой, словно провожая кого-то в дальний путь.
— Да, и ты тоже прощай! Не поминай, как говорится, лихом! — Дыба развёл руками, схватил кусок балыка из открытой упаковки, разжевал и, по-клоунски откланявшись, навсегда покинул кабинет гипнотизёра-целителя.
Доехав до дома и собираясь уже выходить из машины, Дыба снова хлопнул себя по лбу — иконка так и валялась на торпедо. Взяв её в руки, он испытал давно позабытое чувство кощунственного стыда за сделанное — как если бы, будучи ещё ребенком, ударил девочку или взял чужое.
Оставленная на целое утро на солнце иконка совсем облупилась, топорщилась слезающими пузырями краски.
— Взял, испортил чужую вещь! — досадовал на себя Олег. Под пальцами краска спадала крупными хлопьями, открывая слой за слоем …
«Адопись», — вспомнилось слово из прочитанной ещё в учебке книги Лескова. С нижнего, тайного слоя на Дыбу, хитро прищурившись, взирал усатый Отец Народов в своем знаменитом мундире генералиссимуса.
«Сталин Бога заменил, сам Богом стал», — пронеслись в голове слова старухи. Недоброе предчувствие заскреблось под сердцем, встал перед глазами сталинский профиль на портрете за спиной гипнотизёра.
— Это что же… я Сталину молился?
Резко стартанув с места, Широкий за считанные минуты вернулся к рынку. Ввалившись в дверь офиса, Дыба взревел диким зверем:
— Где?
Опасливо прикрываясь ручками, секретарша в слезах пропищала что-то невразумительное. Олег влетел в кабинет, игнорируя её жалкие протесты, но никого там не обнаружил.
— Говорю же, убежал, мычал что-то. Может, у него инсульт теперь...
Дыбов колесил по Туле до вечера, вглядываясь в людей на улицах в надежде встретить либо Марлен Демьяновну, либо Вискаса, но, как назло, те будто испарились. Он то и дело заезжал во дворы, прижимаясь к подъездам едва ли не вплотную, пугая жителей ревом двигателя и внимательным взглядом — не сидит ли на скамейке кривая ведьма с четырехногой клюкой? Чача и Келоид с бойцами прошерстили весь город, но не обнаружили никого даже похожего на гипнотизёра или бабку.
Впрочем, к позднему вечеру выяснилось, что беспокоилась секретарша Сайдуласа вовсе не зря. Его, скрюченного, обнаружили в очке рыночного туалета с финкой, застрявшей в глазнице. Дело, в целом, обычное — мало ли кому перешел дорогу новоявленный коммерсант, но способ — унизительный и жуткий, да еще и едва ли не в центре рынка — заставил всю Тулу гудеть как улей. Новость быстро долетела до Дыбы, приведя того в смятение: ведь если гипнотизёр мертв, значит, вода и в самом деле сработала… Но почему тогда в кабинете Вискаса и на иконе Марлен изображен один и тот же человек?
Этот вопрос заставил Олега всю ночь беспокойно ворочаться в постели, хоть жмуры уже и не стояли под окнами, а дыхание было ровным как метроном. Сон приснился дурацкий и муторный — будто ему снова восемь, и он сидит в столовой детдома. Не пойми откуда взявшаяся Марлен Демьяновна в белом халате нянечки зачерпывает половником из гигантской кастрюли жирную черную землю с червями и накладывает детям в тарелки. Вот шлепнулась порция и перед Дыбой, и красный червь, перевалившись через край, устремился на волю. А земля в кастрюле закончилась, и на дне Дыба увидел бледное как поганка тело своего приютского товарища — Мишки Оборина. Глаза его были старательно выкорчеваны.
Наутро Дыба, натянув шмотки поцивильней — какие-то брючки и пиджак в ёлочку, — спрятал ствол и кастет в сейф, а взамен вынул документы — свидетельство о собственности, договор купли-продажи, справку о выплате взноса. С этой стопкой Олег направился в приют.
Судили и рядили с городской администрацией едва ли не до вечера. Алевтина Михайловна приходила несколько раз, приносила сладкий чай и булочки с изюмом, которые Дыба обожал с детства. Чинуши явно пытались вымогать взятки, но дела приюта Олег вёл чище дембельского подворотничка. Наконец, когда дебелые тетки в бобровых шапках что-то понаотмечали в своих бланках и, цокая сапогами по асфальту, покинули территорию приюта, засобирался, наконец, и Дыба. Натянул пиджак, подошел к окну, завязывая длинный, лоховской шарф и… застыл –у забора он увидел скрюченную фигуру, что опиралась на четырехлапую клюку.
Выбежав на улицу не застегнувшись, Олег до последнего был уверен, что стоит ему приблизиться к воротам, как Марлен Демьяновна растворится, исчезнет в налетевшей вдруг вьюге, но она стояла там как обрубок дерева, срезанного молнией.
— Документы на приют с собой? — скрипнула она, не здороваясь, и, приняв молчание Олега за положительный ответ, кивнула. — Отлично. Вот приютом и расплатишься. Страсть как деток люблю.
Странное требование выбило Дыбу из колеи. Зачем ей эта богадельня? Дотаций нет, бюджет на ладан дышит; если бы Олег в свое время не выкупил здание — сироты бы уже по миру пошли вместе с педсоставом. После всего, что наговорила старуха на Всехсвятском, в любовь к детишкам верилось с трудом. Олег морщил лоб, пытаясь придумать, как соскочить с долга.
— Дурь по башке не гоняй, хуже будет! — заметив его замешательство, поторопила Марлен Демьяновна. — Заводи катафалку свою.
Ехать было неблизко. Старуха расположилась, в тени, на заднем сиденье, по-хозяйски приобняв портфель, в котором хранилось свидетельство на собственность на здание приюта. Изредка она тыкала скрюченным пальцем в повороты, указывая дорогу. Олег же вёл молча, сосредоточенно раздумывая, что делать теперь с этим опрометчиво данным обещанием.
Наконец, старуха скомандовала:
— Тпрру! Стоп, машина!
Олег заглушил двигатель. Жила бабка в десятке километров от Тулы в глухом месте под названием Рвы. Никаких рвов здесь, конечно же, не было, а были лишь заброшенные, утопающие в сухом борщевике коровники и облезлые домишки за покосившимися заборами. Около одного такого и затормозил Широкий. Старуха вылезла из машины без посторонней помощи — Олег почему-то теперь не желал прикасаться к ведьме. Та махнула рукой, приглашая следовать за собой, открыла калитку. У самого входа их встретила пустая конура с лежащей на земле ржавой цепью, на которую Марлен Демьяновна прикрикнула: «Фу! Свои! Не тронь!» Ни цепь, ни конура не отреагировали.
Вид у придомовой территории был заброшенный, неухоженный; весь участок усеивали ямы — создавалось впечатление, что здесь на постоянной основе проводятся археологические раскопки.
— Клад ищете? — пошутил Олег, пытаясь разогнать гнетущую тишину.
— Прячу, — уклончиво отрезала старуха.
Вошли в дом. Тот напоминал обычную старушачью хижину — какие-то банки, старая мебель, вязаная салфетка на телевизоре, желтые от времени тюлевые занавески. Но одновременно за всем этим виделся некий тайный смысл, загадка, словно всё это — лишь притвор, а храм, видимый только с определенной точки, находится в другом, параллельном пространстве. И если занять эту точку, то кружева салфеток превратятся в оккультные узоры, в банках можно будет разглядеть тошнотворное содержимое, что вырезают у свежих трупов, а под занавесом бревенчатых стен обнаружится голодная первобытная тьма.
— Садись! — скомандовала старуха, указывая на колченогий стул. — Я договор дарения принесу.
— Благодарствую, я постою! — ответил Олег. Бабка пожала плечами и ушла за договором. Дыба же принялся крутиться на месте, осматривая помещение. Дом как дом, вот плита газовая — небось, от баллона, вот холодильник — пузатый, уже пожелтевший «ЗиЛ». Телевизор, покрытый толстым слоем пыли. А вот…
Странный предмет, привлекший внимание Дыбы, никак не вписывался в бедную обстановку лачуги, и казался той самой дыркой в нарисованном очаге, ведущей за пределы объяснимой реальности. То, что выглядело как случайный набор журнальных вырезок и фотографий, явно имело в себе систему и несло страшный, неочевидный смысл.
С хаотичного коллажа под стеклянной рамкой на Дыбу глядели дети. Какие-то фото были сделаны профессионально, другие сняты едва ли не на бегу на «полароид», третьи и вовсе вырезаны из выпускных фотографий. Объединяло их одно — детские глаза были грубо, с силой проткнуты, до разрывов на плотной фотобумаге. Вместо зеркал души им оставили лишь пустоту с надорванными краями. Одна из общих фотографий заставила Олега затаить дыхание. На ней он узнал себя — маленького, в белой рубашке и черных шортиках. Его глаза были на месте. А вот его лучшего друга Мишку Оборина в тот год нашли в канаве мертвым, с пустыми глазницами, прямо как на фото. Смысл коллажа ускользал от Олега, терялся за своей собственной жуткой тяжестью, но одно он решил наверняка — приют старухе не достанется.
Прислушавшись — старуха ещё возилась где-то в доме — Дыба осторожно приподнял крышку плиты и принялся отвинчивать вентиль газового баллона. В нос ударил едва заметный запах тухлых яиц. Теперь главное — свалить до того, как рванет.
— Нашла! — проскрипело за спиной.
Марлен Дмитриевна помахала в воздухе красным и растрепанным, ещё советским паспортом.
— Я заполню. А ты пока вон — телевизор посмотри…
Олег не успел среагировать. Старуха ловко щелкнула кнопкой. Экран расцвел белым шумом, и Дыба облегченно выдохнул — концентрация газа пока слишком мала, искры оказалось недостаточно. А тем временем, белый шум расплывался в стороны, демонстрируя…
— Вискас! — ошарашенно выдохнул Дыба, глядя на чёрно-белое лицо гипнотизера. Над головой у того нависала кружевная салфетка, напоминая фату и придавая Сайдуласу сходство с очень уродливой невестой. Тот, впрочем, внимания на это не обращал. Глядя неожиданно тёмными в монохромной гамме старого «Рубина» глазами прямо на Дыбу, он громко и настойчиво прогнусавил:
— Даю установку — душа покидает тело…
В ту же секунду Дыба рухнул как подкошенный. Экран подернулся рябью, гипнотизёра заменил озабоченный покупкой ваучеров Леня Голубков.
— Спасибо тебе, Марлен, выручила! — раздалось с пола с легким литовским акцентом.
— Спасибо в рюмку не нальёшь, — не отрываясь от бумаг, ответила старуха. — Тушу в следующий раз попроще выбери. Мороки с этим бандюганом...
— Зато глянь, здоровый какой! — оглядывало себя тело Дыбы с интересом.
— Тебе-то что? Напустил галюнов, и свободен, а на мне весь ритуал отчуждения. Вставай уже!
Ведьма поманила Дыбу пальцем, и тот встал неловко, еще привыкая к телу, присел к столу. Глаза разъезжались в разные стороны, изо рта свесилась ниточка слюны. Рука Олега зашерудила под столом, полезла под бессчетные старушачьи юбки, ткнулась в мягкое.
— А что, Марушка, не согрешить ли нам? Опробуем новое тулово?
— Давай, подписывай, нам ещё к нотариусу ехать! — старуха с жеманным хихиканьем отпихнула руку. — Сиротки ждут. Надоело их по одному выцеплять…
Неловкие пальцы с непривычки скомкали договор с одного края.
— Сначала тушу разноси, а то тебе все грешить, олух криворукий! — досадовала ведьма.
— Темно у тебя… — неуклюжая рука потянулась к выключателю настольной лампы. — И воняет чем-то...
— Куплю жене сапоги! — доверительно сообщил Леня Голубков. Щёлкнула кнопка, искра из пыльной настольной лампы разрослась, распространилась на маленькую кухню, а потом всё превратилось в свет, огонь и звук.
Олег Дыбов падал куда-то в мельтешащую белым шумом бездну. По пути ему встречались Гагик и его волосатые ноздри. Юра Писка со своим храмом, безногий лжеветеран, поп из церкви Двенадцати Апостолов. Замелькали перед глазами выкидухи уличных бойцов, засвистели над головой кирпичи, один угодил Дыбе в лицо. Его крутануло, и он оказался в ущелье Микини — кругом пальба, песок, чахлые кустики и орущие из-за скал душманы. Фугасным снарядом его сдуло в сторону, понесло дальше в прошлое. Вот учебка, траншеи, мишени… Призыв, Тульский Железнодорожный, аттестат с тройками, драки в коридорах, приютская спальня на сорок человек, манная каша, котлеты по вторникам. Находят тело Мишки Оборина. Перекошенная бабка ошивается у забора… «Чёрт плечо отсидел», — шепчет нянечка. Мысли становятся проще, примитивнее. Искусанные деревянные кубики, кто-то поднимает его на руки, достаёт из колыбельки и укачивает, в лицо тычется разбухшая от молока грудь. Тьма накрывает, кругом влажно; слышится журчание и мерное сердцебиение, со всех сторон Олега уютно обнимает материнская утроба.
Из теплого мрака его вырвало чьё-то гнусавое «Даю установку...», и он упал с чудовищной высоты, плюхнулся в жгучую, резко пахнущую спиртом жидкость и под странные звуки «За фвое ждоровье!» отправился в неведомый красный зев.
Горло обожгло разбавленной водкой. Дыба тряхнул головой, но видение не прошло. Перед собой он видел самого же себя. Тот, другой Дыба тоже поставил рюмку на стол. Ради эксперимента Олег поднял одну руку и слегка ею помахал, но отражение не подчинилось.
— Хорошо пошла? — спросило отражение. Дыба не ответил. Он чувствовал себя странно: слишком угловатым, длинным и тощим. Во рту не хватало пары зубов, левый глаз ощущался опухшим. Не веря в происходящее, Дыба вновь помахал отражению, пытаясь призвать его к ответственности.
— Да, и ты тоже прощай! — ответило то, не желая подчиняться оригиналу. — Не поминай, как говорится, лихом!
И вышло! Отражение Дыбы просто встало и вышло из так хорошо знакомого ему офиса. Но если он всё ещё остается сидеть в кресле…
Отражение в немытом окне приемной оказалось куда послушнее. Осматривая чужое лицо с огромным бланшем под глазом, Дыба мысленно выругался: «Сраный Вискас!»
Выскочив из кабинета как был, в пиджаке, он промычал секретарше что-то невнятное — язык ворочался во рту как чужой — и кинулся прочь из офиса. Широкого давно и след простыл. Что делать дальше, Дыба категорически не знал. Паника захлёстывала его, и он рванул вглубь рынка, в толпу, просто надеясь, что среди людей будет не так страшно. На его счастье, у одного из рыбных прилавков Олег увидел знакомую лысину в опушке из седых волос.
«Юрий Валерьевич!» — хотел выкрикнуть Дыба, но выдавил лишь какое-то бульканье, дёрнулся навстречу, и тут же был остановлен мощной рукой одного из бычков. Произнёсенное «Это я, Дыба!» превратилось во что-то вроде «Главрыба!»
Юра Писка повернулся и удивленно оглядел тощего гипнотизера. Наконец, вымолвил:
— Извините, молодой человек, не подаю принципиально.
Вместо «Это я, Дыба, не узнаешь?» получилось нечто невразумительное. Олег инстинктивно бросился к старичку. Реакция того была молниеносной — поджав губы, он плюнул чем-то острым в лицо Дыбе, и левый глаз тут же заволокло болезненной красной пеленой. По щеке потекло горячее.
— Ах ты пидор старый! — хватаясь за лицо, машинально выругался Дыба. Как назло, эта реплика вышла предельно внятно. Хук в челюсть, тяжёлый как удар бампером, уронил Олега на деревянные палеты.
— А за эти слова, молодой человек, вам придётся серьёзно ответить…
Дальше его куда-то поволокли, скрипнула дверь, пахнуло дерьмом. Что-то блеснуло, второй глаз пронзило болью. Из разбитого зеркала души суть Олега истекла в очко общественного сортира, на самое дно безначального мрака, где уже поджидали жадно щёлкающие челюсти мёртвых богов.
Текущий рейтинг: 77/100 (На основе 31 мнений)
