(в том числе анонимно криптовалютой) -- адм. toriningen
Величайший диктатор (отрывок)
Недоумение возросло еще больше, когда двери открылись. Охранников в черном, приведших меня, уже не было. Вместо них стояли два... не знаю, как это описать. В первую секунду я подумал, что по ошибке или злому умыслу оказался вместо тюрьмы в сумасшедшем доме, и теперь передо мной то ли санитары, то ли вырвавшиеся из палаты больные. Белая форма, белые перчатки, пояса, ботинки, но главное - полностью закрывающие голову белые шлемы с зеркальными забралами. Этот наряд идеально подошел бы для маскировки в снегах, но чтобы так одевались тюремщики? Это было решительно непонятно. Разве что, французы уже заготовили зимнюю форму для похода на Россию, и пока используют её где придется.
Один из альбиносов бросил мне сверток с одеждой: что-то вроде ночной пижамы и мягкие тапочки, все, естественно, белоснежное. Ну что ж, это хотя бы лучше, чем обычная тюремная роба. Я оделся, и охранник жестом приказал идти с ним. Его напарник следовал за нами. Пройдя через массивную металлическую дверь, мы оказались в коридоре, залитом мертвенным светом газоэлектрических ламп. Видимо, кроме гаража во всей тюрьме не было помещения, где нашелся бы хоть один предмет не белого цвета. Антарктида... Нет, там хотя бы небо синее. А вот и двери камер - тюремщики подошли к одной из них и стали открывать целым набором разнообразных ключей. Когда дверь распахнулась, я смог оценить её толщину: такую и главный калибр линкора не вдруг возьмет. Впрочем, несмотря на огромный вес, за моей спиной она захлопнулась почти бесшумно...
Камера имела форму перевернутого бокала: круглые стены (или, можно сказать, одна замкнутая стена) сходились вверху к небольшому светильнику, окруженному воздуховодными отверстиями. До верха нельзя было ни дотянуться, ни допрыгнуть. Грани между стенами и полом были скруглены, так что казалось, вся внутренняя поверхность словно отлита разом из какого-то металла. Обстановка была скромной: простая койка и - о чудо! - настоящее шассдо. Я и не ждал вместо обычного в подобных заведениях ведра или дырки в полу обнаружить такие удобства. В крышку бака для воды была вделана раковина, через которую из крана поступала вода. Очень остроумный механизм: сделав дело, моешь руки, а потом эта вода используется для следующего смыва. Заодно такая система не позволяла затопить камеру - как только вода переставала поступать в бак, кран выключался. Позже я опытным путем установил, что за сутки можно израсходовать бак не более трех раз.
Стоит ли говорить, что вся камера была белого цвета. В тот момент мне это показалось всего лишь забавным. Вообще, я был очень доволен: страхи не оправдались, никаких злобных сокамерников и голодных крыс - напротив, весьма комфортные условия. Так можно прожить не только месяц, а и целый год. Я развеселился, вспоминая доходившие до Петербурга слухи о страшных "белых комнатах". У страха глаза велики, как говорится. Ещё бы и с едой все оказалось столь же хорошо - я уже успел сильно проголодаться... Последние опасения развеялись, когда через оконце в двери мне просунули поднос с тарелкой риса и куском отварной курицы, очищеным яблоком и стаканом воды. Даже тут старались сохранить верность белому цвету. Пища оказалась приготовлена очень пресно, но я проглотил все в один присест. Посуда и приборы были сделаны из какого-то материала вроде прессованого картона, так что заключенный не мог превратить их в оружие или инструмент для побега. Но я не собирался бежать. Теперь мне и самому хотелось поиграть в эту игру. Такими-то лишениями и испытаниями жаннеристы собирались сломить мою волю и склонить к измене? Что ж, велико же будет их разочарование...
На ночь лампа отключалась, так что я отлично выспался и утром встал полным оптимизма. Привычно выполнив серию гимнастических упражнений и позавтракав, я лег и принялся сочинять статью про странности французской тюремной системы. Работалась хорошо. Когда статья была готова, то показалась мне настолько удачной, что я решил записать её на бумаге. Раз уж волей случая выдалось столько свободного времени, есть смысл вплотную заняться творчеством. Дождавшись, когда принесут обед, я попросил через оконце у охранника бумагу и карандаш. Тот, однако, никак не прореагировал. Вечером я повторил свою просьбу, и вновь без всякого результата. Решив, что в тюрьме запрещено делать записи, в следующий раз я попросил выбрать пару книг в тюремной библиотеке. Ответа не было. Не было, как потом выяснилось, и библиотеки. Охранники не только не выполняли пожеланий, но даже не отвечали на них ни единым словом, и вообще не подавали вида, что замечают мое присутствие. Ни книг, ни записей, ни звука человеческой речи - меня, видимо, решили сломить скукой и одиночеством. Догадавшись об этом, я сперва посмеялся над глупостью тюремщиков. Это бы, возможно, прошло бы с неразвитым человеком без воображения, но творческая натура всегда найдет чем занять свой ум. Хоть я и не могу перенести мысли и чувства на бумагу, творческий процесс от этого не становится менее увлекательным.
Что ж, отчасти это было так, и освободи меня немцы действительно через месяц, я бы до конца жизни остался в уверенности, что белая комната - вещь вполне терпимая. Но немцы не приходили, а творческий процесс с каждым днем шел все хуже и хуже. Ум, не получавший никакой информации и впечатлений извне, стал ленивым и бесплодным. Настал день, когда я понял, что больше не могу родить ни одной строчки. Примерно в то же время мне перестали сниться сны. Тогда я решил, что это вызвано некими веществами, добавляемыми тюремщиками в пищу. Теперь, ознакомившись с научной литературой, я понимаю: во сне мозг своеобразным способом обрабатывает полученную днем информацию, а какую информацию он мог получить в белой комнате? Так или иначе, ночи стали такими же пустыми, как и дни. Единственное, так сказать, развлечение случалось раз в неделю, когда охранники выводили меня из камеры помыться, а потом брили электрической машинкой. Иногда один из них хватал меня за руки, а другой с необычайной проворностью остригал ногти. Увы, длилось все это развлечение не больше десяти минут. Во время этих процедур я никогда не встречал других узников, только тюремщиков, которых невозможно было различить между собою - не только из-за одинаковой формы и скрытых лиц, даже рост и комплекция у всех совпадали. Однообразие достигалось в каждой мелочи.
Осознав, что игры с собственным разумом уже не спасают, я решил перейти к активным действиям, вызвать тюремщиков на бой. Сперва я пытался испортить унылое белое великолепие своей камеры. Я пытался что-нибудь нацарапать на стенах, но они оказались отменно прочными, а в моем распоряжении были лишь мягкие вилки и собственные ногти. Об металлическое шассдо я лишь зря разбил руки и ноги. Когда я разорвал простыню и пижаму, на это не обратили никакого внимания, и кончилось лишь тем, что пришлось ходить и спать в лохмотьях. Я разбрасывал и растаптывал по полу еду, писал, прокусив палец, собственной кровью на белых стенах и даже, находясь уже под конец в не вполне вменяемом состоянии, манкировал шассдо. В течение недели это игнорировали, а после выхода в помывочную камера всякий раз вновь сияла белизной.
Тогда с предметов обстановки я переключился на охранников. Это удовольствие было доступно только по банным дням, и уж я старался во всю. Я выплеснул на них все французские ругательства, какие только знал, и придумал, кажется, много новых, более сильных. Выслушав десятую часть этого, любой из святых восточной и западной церкви уже давно пытался бы меня убить чем под руку попалось. Тюремщики и бровью не повели - я в этом уверен, хоть и не мог видеть их бровей под шлемами. Попытки оказать физическое сопротивление приводили лишь к тому, что меня брали с двух сторон за руки и нежно, словно ребенка, вели в нужном направлении. Я ли так ослабел в камере, или они были силачами - не знаю.
Эти бунты сперва немного разнообразили моё существование, но потом и они стали рутиной. Я устал сопротивляться, да сопротивляться было, в общем, и нечему. Хотя счет времени был давно потерян, все сроки прихода победоносной германской армии явно вышли. Возможно, немцы сами уже были разбиты - это меня мало интересовало. Надеяться было не на что. Мир за пределами белой комнаты не существовал. Вся моя жизнь пройдет в этих круглых стенах, ведь даже совершить самоубийства тут не было возможности - разве что попытаться разбить голову о стену... И я начал сходить с ума. Казалось, что люди в соседних камерах перестукиваются со мной, хотя это было невозможно - тюрьму строили мастера своего дела, и никакие звуки не могли проникнуть через стену. Потом я начал слышать чей-то едва различимый шёпот, но не мог разобрать в нем ни слова. Я стал жаловаться охране, что камера каждый день немного сжимается, и логически доказывал: когда тюремное начальство обнаружит на её месте сплошную каменную стену, виновным не поздоровится.
А потом все закончилось. В минуту просветления, когда меня в очередной раз вели мыться, я крикнул:
- Я согласен на вас работать! Я готов к Искупительному Труду!
Кажется, я наговорил ещё много чего, и вообще вел себя не очень достойно. Не знаю, можно ли это списать целиком на душевное расстройство, либо же имело место простое малодушие. Тогда я уже не мыслил такими категориями. Призрачная возможность выбраться, о которой я давно забыл и вспомнил-то случайно, была в тот момент соломинкой для утопающего, глотком воздуха для задыхающегося. Я не мог раздумывать.
Охранники никак не прореагировали. Совершив обычные процедуры, меня вернули в камеру. Казалось, последняя надежда только что исчезла. Видимо, Россия уже давно разбита и надобность во мне отпала. Белые стены навсегда... Но через час за мной явились вновь. Мы пошли не обычным путем: одна из дверей, оказалась, ведет не в камеру, а в другой коридор. Вам сложно представить восторг который меня охватил в тот момент. Он был вызван даже не перспективой освобождения, а внезапно обрушившейся на меня новизнойи разнообразием. Мы шли через незнакомые места! Хоть эти коридоры ничем не отличались от нашего, все равно они были другими. Когда я увидел лестницу, то чуть не задохнулся от счастья. Мне хотелось взлететь по ступенькам, но вступив на них, я от непривычки споткнулся и упал. Наконец, мы подошли к последней из белых дверей, а за ней...
За ней был обычный кабинет, с деревянным столом, с креслами и книжными полками, и книгами с разноцветными корешками, и телефоном, и портретом на стене, и даже с синим небом за окном. За столом сидел офицер в обычной черной форме. Он показал мне на стул и сказал:
- Присаживайтесь.
Я сел.
- Итак, вы решились с нами сотрудничать?
- Да.
Что ещё я мог ответить? Свобода, настоящий мир, спасение от безумия, наконец, - все это было в одном шаге. А за спиной - вечность в белой комнате.
Полностью текст доступен на Самиздате.
Текущий рейтинг: 60/100 (На основе 20 мнений)